Вместо послесловия

​

Прошло почти одиннадцать лет со дня кончины отца.

В конце прошлого года я начал просматривать эту тетрадь. С осторожностью. Из перечня «О себе», «О евреях»... мне показалось близким только «О себе». О тебе, мой папа. Никакие «евреи» мне не интересны. Странно, да? Но оказалось, что все эти «О» - это о тебе. Это твой взгляд на жизнь.  И хотя он далеко не всегда такой, как мой, стало понятно, что для меня он не менее, если не более, важен.

 

Ты приехал сюда в семьдесят. Сегодня за семьдесят мне.

Нужно иметь в виду, что написано это было в конце прошлого тысячелетия, два десятка лет назад. И если с позиции глубокой исторической ретроспективы это время невелико, то взгляд на текущие события за два десятилетия вполне может измениться. И уж точно изменились демографические характеристики, курсы валют. Разве что фундаментальные константы остались прежними: скорость света, гравитационная постоянная, курс доллара к доллару...

 

Отец всё делит на «там» (или «наш») и «здесь». Ну да, к моменту написания Записок он прожил в Израиле всего-то пять лет. Потому и «На чужбине». Как бы это выглядело сейчас, через четверть века?.. Думаю, что так же. Сужу по себе. Это не является гарантией правильности такого умозаключения, конечно же. Но, как я понимаю теперь, наши взгляды на жизнь похожи. Я прожил здесь уже больше четверти века, это целая жизнь! Но «наш» и «здесь» для меня так и остались разными мирами. Чтобы не сказать жестче.

 

Возможно, многое в Записках выглядит неоднозначным сейчас, спустя два десятка лет после написания. Но Записки дают мне возможность вернуться в то время и посмотреть на тот мир глазами моего отца.  Да, я был там, в том мире, но мой взгляд на вещи эволюционировал вместе со мной. И если бы я попытался восстановить свои тогдашние ощущения и понимание, из этого ничего не вышло бы. Да и ни повода, ни интереса к этому не было. А оказалось важно. Как встреча с отцом. Тем, моим ровесником.

 

Наверно, в тексте есть неточности. Смысловые и фактические. Отец пользовался только доступной ему информацией. Это исключительно бумажные носители – библиотека, читальный зал, пресса. И в Пурим не сажают деревья – это в Ту Би Шват... Не было у него википедии, не было у него интернета. Но как же это для меня не важно! Это написал мой отец. Это его взгляд на жизнь. Вот что важно.

 

Сегодня можно посчитать слегка наивными комментарии отца по поводу здешних армии, медицины, автопарка... Но нужно понимать, что всё это относится к середине-концу девяностых годов. Кроме того, это комментарии человека, попавшего из полной разрухи и бардака в мягко говоря вышесреднюю социальную систему. А когда проживешь здесь четверть века, начинаешь так же скептически (если не брюзгливо) относиться к окружающей действительности, как и многие здешние уроженцы. Это я не о себе. У меня, к сожалению, нет никаких эмоций по этому поводу вообще. Не моё и всё. Чего брюзжать? Никто не звал. А отец... Ему было совсем плохо. Но он находил в себе силы изучать, анализировать. Родной мой! Солдат. Мужчина.
 

Я сделал кое-какие правки текста - исключительно опечатки. Отец, как я уже говорил в предисловии к его первой книге, печатал на старенькой пишущей машинке. Как я теперь осознал – это титанический труд. Сидя за клавиатурой компьютера, когда можно что-то заменить, отредактировать, запомнить и сравнить разные варианты, трудно представить, что каждую опечатку нужно исправлять типексом (это такая белая краска в флакончике с кисточкой – кто не знает). Я попытался сначала подредактировать стиль написанного в нескольких абзацах, обоснованно полагая, что достаточно поднаторел в этом, и вдруг обнаружил, что поплыл смысл изложения. Отец писал чрезвычайно осмысленно и компетентно. Так что эти попытки я быстро оставил – самое правильное, что я мог сделать.

 

У тебя очень острый наблюдательный глаз, папа. И хороший аналитический ум. У меня, наверно, не хуже, но у тебя есть еще одно необходимое для исследователя качество: тебе интересно то, что происходит вокруг. Мне – нет. Ты разделил жизнь на «здесь» и «там», а я на «здесь» и «при жизни». Принципиальная разница. Ты оставался живым после эмиграции. Искалеченным, больным, придавленным, но живым. А я умер. Сразу по прибытию. А потом заманил сюда тебя.

Как же больно тебе было здесь, папа!!! И как же надо было любить своего сына, чтобы в ответ на первый же намек «мне тяжело», бросить всё и приехать сюда. Сюда, где нет ничего. А у твоего сына в тот момент не хватило ума, сил, совести, наконец, чтобы остановить тебя. Не прощай меня, папа. Нечем мне ни заслужить, ни отмолить. Да ведь всё равно простил. Сразу. От этого только тяжелее. Хотя, казалось бы, тяжелее некуда.

 

Вот ты рассказываешь об экскурсиях. Тебе интересно. Ты пытаешься разобраться в том, что увидел. Как же я не дотягиваю в этом до тебя, мой родной! Мне это искренне не интересно. Не интересно с самого первого дня здесь и по сегодня. Ни на йоту. Как, впрочем, не интересно и всё остальное. За исключением, наверно, детей и внуков. Я вспоминаю, как ты пытался время от времени поделиться со мной своим впечатлениями от увиденного и узнанного. От жизни. Ты торопился, потому что тебе казалось, что мне не интересно и не важно, что я прерву и уйду. Так я представляю себе сейчас. Видимо, потому, что сам я давно уже в таком же положении. А сейчас мне просто некому рассказать о том, что я чувствую. Это расплата за всё. Уже четверть века с лишним. Осталось меньше. Но лучше понять поздно, чем никогда. Я читаю твои Записки. Мне интересно и важно всё, что ты успел и не успел рассказать мне, папа.

 

...«Не уловил: Гора или Камень Умножения...» - родной мой! Ты последнее время совсем плохо слышал. Совсем плохо. А какая разница, гора или камень?! Я вот попытался сейчас вспомнить, что было здесь интересного и удивительного для меня сразу по прибытию. Не так уж и много. Вот девушка-тинейджер часа в два ночи одна-одинешенька возвращается откуда-то (или идет куда-то) по пустынному Иерусалиму. У нас бы! Вот два солдатика и девочка-солдатка, весело переговариваясь, идут по тротуару: за спиной одинаковые рюкзаки размером (и весом, полагаю) с эту самую девочку, на ногах расшнурованные пыльные в прах берцы, на груди у всех автоматы размером с ту же самую девочку. У нас бы! Вот узкий-узкий тротуар: с одной стороны стена дома (береги локти), с другой – проезжая часть, вполне оживленная. И время-от времени металлические столбы - опоры светильников, занимающие сантиметров пятнадцать-двадцать ширины тротуара со стороны проезжей части. От восьмидесяти сантиметров ширины тротуара здесь остается сантиметров шестьдесят – чуть больше. Это неудобно до озверения, но не удивительно - здесь всё такое. Удивительно, что в этом месте обязательно стоят два беседующих еврея. Редко – три. Делают они это не назло. Попросишь – расступятся и пропустят, без раздражения и без вызова. И вернутся обратно. Это природа. Больше ничего не запомнил. Даже воспеваемый в былинах Иерусалим... Прости меня, Ир Яфа, ради бога. Пытался полюбить и понять. Не выходит. Дыра-дырой.

 

А вот главное. Ты пишешь: «О смешанных браках написано много. Еврейские женщины и там, да и здесь (особенно) крайне отрицательно относятся к женитьбе на нееврейках (я не буду записывать, но я помню всё, что мне говорили мои тетки в Москве, когда мы ехали с Тоней на Север и останавливались у них на одну ночь). Впрочем, я видел то же в Казахстане при браках русских с казахами (всё-таки я 17 лет проработал в казахском коллективе). Сейчас мне стало казаться, что в этом есть определенный смысл, но не с позиции того, о чем мне говорили тетки в Москве, и не с позиции здешних еврейских женщин, а совсем наоборот: «Что мой смешанный брак дал Тоне и Юре?» И самый тяжелый для меня вывод: «Это я во всем виноват». Это я усложнил старость Тоне, это я подпортил многое у Юры и Вити, и не известно ещё, как это скажется на внуках»...

– Папа!!! Что твой смешанный брак дал мне?!! Дал мне меня! Хороший я или плохой – какой есть. Никакого не было бы. И на внуках это сказалось и продолжает сказываться именно так: они есть. Ты их любил. Я их люблю. Брат их любит... А у них уже свои дети... Жизнь продолжается. Вот это и дал твой смешанный брак. Спасибо, папа. Спасибо, мама.

А что он дал твоим внукам? Твои внуки узнали, что у человека обязательно должны быть деды. Спасибо тебе, мой родной! Олег вот знает. Не случайно он старается, чтобы его дети не остались без связи (пусть совсем тоненькой) с далеким одиноким дедом Юрой из Израиля. Спасибо, сын. К Борису это тоже придет. Рано или поздно. Так хочется в это верить.

И спасибо тебе, папа, за младшего, Бориса. Вряд ли он знал бы русский язык так, как знает сейчас. Хотя, как ты говоришь, «...по-русски читает без особой охоты и слабоватенько...»

 

И еще об этом. Ты пишешь: «...И самый тяжелый для меня вывод: «Это я во всем виноват». Это я усложнил старость Тоне, это я подпортил многое у Юры и Вити, и не известно ещё, как это скажется на внуках»...

-Мне вспоминается такое: В конце семидесятых, наверно, угнали у нас машину. Назавтра нашли разбитую в пригороде. Отец тогда был уже в запасе, работал в школе военруком, поэтому носил форму. Следователь, или что-то в этом роде, милицейский старший лейтенант, вслух пробежался по пунктам заполненного отцом бланка заявления, поднял глаза на мундир с несколькими рядами орденских колодок, на подполковничьи погоны: «...Национальность?..»... – «Да-да, еврей», - Отец произнес это с чуть заметным (мне-то заметным) нажимом. Я присутствовал при разговоре. Все эти сорок с лишним лет я возвращаюсь мыслями к этому чуть заметному нажиму и пытаюсь понять или почувствовать его суть. Что это?

-«Да, ну и что!?» - наверно;

-«Отстань и займись своим делом»? – может быть, почти наверняка;

-«Прости сын, что приходится отвечать на неловкие вопросы» - думаю, да... Что ещё?..

 

Кажется, тогда я вдруг открыл для себя, что в глазах окружающих еврей – это такой коэффициент, заведомо, пусть даже несущественно, меньший единицы, на который следует умножать характеристику обычного человека. Раньше я об этом не задумывался, а теперь (вдруг же) подумал,  что мне придется время от времени примерять этот коэффициент на себя.

Впрочем, когда ты, папа, как-то сказал мне: «Если для пользы дела нужно будет отречься от меня – отрекайся не раздумывая!», - ты помнишь, что я ответил? – «Нет!». Нет, папа. И не потому, что я осознаю себя принадлежащим к какой-то особой касте. Вовсе нет. Чем бы я был, чем бы я стал, если отрекся бы от тебя даже в мыслях? Это не рассуждения, это природа. Нет! И когда я прибыл в эту страну, и когда я вдруг обнаружил, что этот коэффициент полагается здесь заведомо, пусть даже несущественно (ой ли?) большим единицы... Можно, конечно, оправдывать это естественной реакцией угнетенного (опять же, ой ли), обретшего, наконец, свободу. Но ведь нужно же когда-то положить этому конец и отождествить этот коэффициент с абсолютной единицей! Ведь тот факт, что этого (положить конец) здесь, как и везде в мире, не происходит, указывает на то, что укоренившийся тезис о преимуществе здешнего мозгового вещества, сомнителен. Как везде. А по существу – печально это всё. И гнусно.

 

А это... «...Уже писал, что сначала с Тоней, а сейчас один, мою полы и лестницу. Полы на первом этаже – не очень трудно, а лестница с 9 этажа и до низа – сложнее, но никуда не денешься...»

... Я помню, папа! Честно, смотрел на это немного отстраненно. С одной стороны, казалось, что чуть-чуть денег не помешают. С другой – пусть отвлечется. Без дела тяжело. С третьей, отстраненно (отстраненно - это не безразлично) - в тумане. Туман так и не рассеялся. Казалось: дед, ты же сильный. Немного потерпи, а там...

Сегодня я примеряю всё это на себя. И на меня сейчас кто-то родной и близкий смотрит отстраненно. А кто-то не смотрит вовсе.

«Однозначного ответа на вопрос: «Правильно ли мы сделали, приехав в Израиль» - у меня НЕТ.»...  – У меня есть, папа. Прости.

 

А это почти обо мне: «...Утром я разогреваю в сковороде на рассекателе, и мне на завтрак хватает одного такого пирожка – не нужно ничего готовить...»

...Как же я стал похож на тебя, мой родной. И меня это устраивает. Я тебя недолюбил, папа. Время вышло раньше.

«...А Юра, говоря о возвращении, упоминал и покупку там частного дома. Я понимаю: частный дом – это и сад с огородом, это и дача и гараж, это, наконец, и дед в качестве Трезора....»

... Как я понимаю тебя, папа. Когда Олег порассуждал вслух на эту тему, я представил себя именно в такой мирной картинке, пасторали. И сохранил ее в душе в качестве сувенира. Оживет ли?.. Но как же мы похожи с тобой, папа! Нет, как же я похож на тебя!..

«... У меня не было настоящей дружбы с Осей. К сожалению, нет ее и у Юры с Витей. А мне очень хочется, чтобы, когда порвется связующее звено – мы с Тоней, дети и внуки не потеряли бы друг друга».

... Мне так хотелось того же, папа! К сожалению, мои сыновья тоже не очень близки. Проклятье над нами??.

 

А это отец пишет о тебе, мама:

«Работала:

10.50-02.51        в/ч 40420

09.51-01.55        Исакогорка

08.55-06.60        Титан, Зашеек, Титан

09.60-08.61        Шонгуй

09.61-08.63        Карши

08.65-01.68        Алма-Ата

03.68-08.69        Андижан

09.69-06.80        Алма-Ата (до пенсии).

 

23 декабря 1997 года попала в автомобильную аварию и в течение 19 месяцев находилась в разных больницах и доме престарелых. Умерла 19.07.1999 г. в больнице Рамбам. Похоронена 20.07.1999 г. в деревне Масарик (в 5 км от города Акко).»

... Как же тебе досталось, родная моя! Я помню все эти бесконечные переезды с места на место, которые мне, ребенку, казались такими интересными. Романтика!.. И никогда я не слышал от тебя ни слова жалобы. Возможно, вы с папой просто берегли меня. Не слышал. А ведь ты была так молода и красива. И эти забытые богом и чертом Исакогорка, Титан, Зашеек, Шонгуй... Не слышал ни слова. Спасибо вам, родные мои. И простите меня.

 

Ты завещал нам совсем простые вещи, папа. Я очень мало выполнил из этого, очень мало. Вы с мамой упокоились на разных кладбищах. Так уж здесь устроено. Чужая земля, чужие нравы. Чужое никогда не станет родным. Родное – это то, что впитано с молоком матери. Это то, что из детства.

Сделать из мальчишек хороших людей... Они сами сделали себя. Кто-то уже, кто-то в процессе.

Я не смог стать до конца близким человеком своим сыновьям. Жизнь клонится к закату, кривить душой нет смысла. Сыновей своих я любил всегда. Старший относился ко мне настороженно и без теплоты, пока был помоложе. Сейчас, когда ему за сорок, что-то изменилось. То ли он рассуждать стал по-другому... Наверно и тот факт, что детям (я о его детях) нужны два деда, как это было у него, принимается им как природная необходимость. Спасибо, сын. Твоему отцу, одинокому пожилому человеку, тепло от этого. А внуки – нет слов, как они мне дороги. Люблю. Спасибо тебе, сын. Спасибо твоей замечательной жене. Любви вам и добра.

 

И мне удалось еще одно важное дело: мы привели в порядок могилу твоего отца, славного и доброго моего деда Володи, восстановили поврежденную временем и вандалами (зачем!?) стелу. Мы – это твой внук Олег и я. В основном Олег. Он мужчина... И главное даже не в том, что мы исполнили это твоё желание (помнишь: «Кажется, в 1985 году я был в Алексине и, конечно, сходил на кладбище: Какие-то мерзавцы ударили бутылкой по папиной фотографии на памятной плите (еще осколки бутылки валялись). А в сентябре 97 года Костя мне написал, что отвалилась вся плита с фотографией и надписью. А в этом году написал, что и сам памятник сильно покосился. Наверно это можно и восстановить, но Косте самому близко к восьмидесяти и он часто болеет, а потом, для него это неподъемно и в материальном плане. Если дотяну и смогу попасть в Алексин, попытаюсь исправить»), главное, что когда мы с Олегом возвращались из Алексина, он вдруг сказал (не дословно, но по сути): «Знаешь, пап, хорошо, что мы сделали это. Я действительно почувствовал связь поколений». Вряд ли он хотел просто сказать мне что-то приятное. Он человек достаточно прямой и конкретный. Спасибо, сын. Спасибо, мой родной. От меня, от моего папы, от Белиловских.

 

Мой младший сын – он человек сложный. Начало его жизни пришлось на самое тяжелое время для его небольшой семьи – эмиграцию. Вместо того, чтобы видеть счастливых и уверенных в себе папу и маму, он видел потерянных и барахтающихся во враждебной среде людей. А когда только-только вышел из отрочества, эти люди барахтались в той же среде уже порознь. Прости, сын. Я любил тебя, люблю и буду любить, сколько мне отпущено. Главное, что ты умен, становишься сильным и, я верю, наметил жизненный путь. Будь счастлив. И помни (это придет, поверь) свои корни. Они правильные.

 

С братом мы, действительно, не были «не разлей вода» по жизни. Но, ты знаешь, папа, я вспоминаю свои детские ощущения, когда мне приходилось выгуливать в Шонгуе в коляске или санках этого упакованного в пару одеял очень не шумного спокойного младенца – у меня тепло на душе. И совершенно братские чувства навевают воспоминания о том, как мне время от времени приходилось решать какие-то мелкие его дисциплинарные проблемы в институте. Мы братья, папа. Да, мы живем далеко друг от друга. Очень далеко. Переписываемся. И когда он коротко, но подробно и ясно рассказывает о жизни, я чувствую, что он – брат.

 

Мне кажется, что там, далеко, тебе – тебе и маме, вы же вместе теперь, вместе навсегда – должно быть немного спокойнее. Ты всё сделал правильно, папа.

 

Два жизненных обстоятельства понятны мне из твоих записей. Не то, чтобы я не знал о них раньше, просто раньше был тяжелый шумовой фон – все эти события вокруг. А теперь остались только они. Ну, за редким исключением. Первое - это твоя всепоглощающая любовь к маме, а, значит и ко всем нам – детям, внукам...

Второе – это ваш приезд сюда. И это спровоцировал я. Могу найти этому основательное оправдание, но сути дела это не изменит. Я являюсь причиной того, что ты приехал туда, куда не должен был приезжать. Как, впрочем, и я. А дальше события развивались по единственно возможному пути. И ничто не могло их остановить. Я мог бы сказать, что давно и по полной расплачиваюсь за всё это. И готов раплачиваться, пока жив. Но что с того?!! Расплачиваюсь-то я не с тобой. Не с мамой. Прости. Или не прощай. Это просто слова. Мне жить с этим. Слава богу, уже не очень долго.

 

На титульной странице раздела «О евреях» есть напутствие-просьба от руки: «Юра, весь этот раздел, пожалуйста, без комментариев: я еврей, а не я придумал слова: «Родину (и национальность тоже) себе не выбирают, как не выбирают для себя отца и мать». Видимо, папа, ты чувствовал во мне что-то не стопроцентно надежное. Раз так, это моя вина. Но знай, это не так. Наверное у меня просто не было возможности доказать тебе обратное. Как же мало мы были вместе, папа...

 

По поводу антисемитизма, откликаясь, в частности,  на чью-то брошюру «Ташкентский фронт», ты пишешь ...«...пару слов о себе...»:

1. Читал справку: На фронтах Великой Отечественной войны мужчин 1922-1924 годов рождения погибло 97%, только 3 из 100 остались живы...».

2. В июне и сентябре (1941 г. Ред.) я ездил поступать сначала в Севастопольское военно-морское училище, а потом и в Сталиногорское военно-авиационное училище. Оба раза не прошел по зрению. Как не прошел по зрению и в 44 году, когда пытался поступать в Академию им. Можайского...

3. В ноябре 1941 года (мне тогда не было 18 лет) несколько раз ходил в Бугульминский РВК и РК партии с просьбой направить меня в на фронт в лыжный батальон (у меня был 1-й разряд по лыжам) – выгнали и пристроили на курсы шоферов.

4. Когда призвали в армию и направили в военное училище, то в Москве на вокзале нас построили (пересчитав на первый-второй) в две шеренги. Я попал в Московское военно-инженерное училище, а после окончания в ноябре 1943 года – на фронт. Остался живой, видимо, мама за меня так крепко молилась!

5. Когда в 1945 и в 46 тоже я приезжал в отпуск, и к нам домой приходили матери наших погибших ребят поплакать, то тогда (да и долго потом тоже) у меня было такое ощущение, что они смотрят на меня так, будто я виноват, что остался жив...»

 

Что можно сказать?

Это год твоего рождения (1924), это твой школьный выпуск, папа, 1941 год. И училище то самое, что готовило, когда ты там оказался, скороспелых командиров взводов разминирования ДОТов. Не просто скороспелых, а одноразовых, поскольку смертность этих командиров (светлая им память и вечная боль) – почти сто процентов. И, наверно, это действительно, молитвы твоей мамы, дорогой моей бабули Лены, что к моменту твоего выпуска обстановка на фронтах улучшилась настолько, что училище перепрофилировали на строительство полевых аэродромов.

Я не могу себе представить, что чувствует двадцатиоднолетний мальчишка, который смотрит в глаза мамы своего школьного товарища, с которым еще вчера сидел за одной партой, а сегодня ты вернулся, а он – нет. Хотя... Какой мальчишка... Офицер, фронтовик. Двадцати одного года от роду.

Ты как будто оправдываешься или объясняешься, папа. Перед кем? Те, которые несли в себе этот микроб в то время – их уже нет. А те, в ком этот микроб жив сейчас – им не поможешь, их не спасешь, от них не спасешься. Генетика микроба – штука туманная. Я вот помню, как в своей первой книге ты сказал, что на войне всё было тяжело и плохо. Но одно было позитивно – не было на фронте антисемитизма.

 

Все умозаключения я стараюсь облечь в какую-то словесную форму. Наверное это болезнь. Научная жизнь наложила отпечаток. Так вот, это элемент моего кредо: «Нет плохих и хороших народов, есть плохие и хорошие человеки». Я его не декларирую, я по нему живу. С нехорошим удивлением обнаружил, что эта формула подвергается заметной внешней эрозии здесь, по нынешнему (почти три десятка лет) месту моего пребывания. А уж казалось бы...

 

Ну и вот вопрос: За что не любят евреев? Это бесконечная тема. Можно найти много качеств, проявлений, которые делают еврея чужим. А не любят именно чужих, причем, таких проявлений должно быть критически много, они должны быть критически заметными, их носителей должно быть критически много вокруг и носители эти должны находиться в той же среде и критически близко к тому, кто подспудно или осознанно берется оценивать: «свой-чужой». Это не очень сложно для понимания, но ни на йоту не приближает к ответу на вопрос, в чем первопричина этих качеств и их проявлений. Кстати, параметр «в той же среде» видится основополагающе важным. Вот Китай, Индия – они абсолютно чужие по всем остальным критериям, но активной нелюбви не вызывают – они существуют сами по себе. Отдельные планеты.

 

За четверть с лишним века жизни в Израиле у меня сформировалось статистическое, пожалуй, представление о здешнем credo: «Люби и сохрани себя. Ты центр мироздания». Если посмотреть объективно и отстраненно, то такой подход можно считать обоснованным, ибо в эволюционной цепочке Индивидуум (Я)-Род-Вид-Социум - именно Я - это отправная точка. Не будет Я – не будет ничего. Откуда это? Да от природы. Там всё так устроено.

Один еврей призвал: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше мир прогнется под нас». Это то самое кредо. Два других еврея призвали, казалось бы, к противоположному: «Раньше думай о родине, а потом о себе». Казалось бы... Искренне это или мимикрия - простите, уважаемые Фельцман и Шаферан, но и в том, и другом случае это тот же способ выживания, сохранения себя.

Кому же понравится такое кредо? Известно, что эгоист – это тот, кто любит себя больше, чем меня. Ах так! Ну так я тебя тоже не люблю. Активно не люблю. А активная нелюбовь – это ненависть.

Да и если представить себе, что одна сторона вдруг проследила до истоков и осознала «за что» и сумела донести до второй стороны это понимание, то вряд ли вторая сторона кинется искоренять в себе те свойства, которые являются причиной нелюбви. А раз так, то стоит ли принимать это близко к сердцу?

 

Раздел «О религии» при беглом прочтении показался мне, честно говоря, малоинтересным. Религия как таковая не вызывает во мне теплого отклика. Я о религии, а не о вере. Вера – это уважаемое мной право каждого. Вера есть в каждом из нас, просто не в каждом она сформирована и сформулирована. А религия – это чисто политическая форма организации тех, кто верует. Почему политическая? По определению. Цель политики – власть. Цель политической организации – власть. Цель религиозной организации – власть. Я не против. Организация общества необходима. Просто в социуме, в котором мы существуем, такая организация уже есть – государство. Конфликт, однако. Не факт, что государство как власть лучше, чем церковь, но есть ли смысл выяснять сейчас, что лучше? И что-то менять? Как говорили старые китайцы, «Не дай вам (нам) бог жить в эпоху перемен».

 

Но это так, к слову. Потом я понял, о чем этот раздел. Это тоже о тебе, папа. Ты взял тему, начал изучать. Причем так же, как это делал бы я. Последовательно, по всей площади, слой за слоем, конспектируя и сужая предмет поиска по схеме: смысловой блок - ключевая фраза - ключевое слово - смысл. Очень затратно, кстати. Дальше я начал бы строить структурную схему изучаемого объекта с завершенной математической или логической оценкой всех ее взаимосвязей. Ты не успел. Что ж... Для меня важно, что я получил еще раз подтверждение, что я – это ты, твое продолжение. И это не с точки зрения «хорошо-плохо». Это константа, абсолют.

 

Эта книга о тебе, отец, о твоем отношении к жизни. Она обо всех нас. И еще она о любви, о твоей Тонечке, моей маме. Всплыли вдруг в памяти такие трогательные до боли мгновения: вот я, вот полные любви мамины глаза. Любви ко мне, совсем маленькому, счастливому и беззаботному. Это было. Почти не осталось, но приходит вдруг так живо, как будто было это не семь десятков лет назад, а происходит прямо сейчас...

 

Я знаю, вы сейчас вместе. Я люблю вас.

 

И еще: публикация этой книги - это последнее мое обещание (самому себе, пожалуй). Больше, как мне кажется, я никому ничего не должен.

 

Юрий Белиловский

 

Июль 2020

​

​

<< предыдущая          на главную >>

_______________________________________________________________

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|