Здравствуй, папа. Как же давно мы не общались, а? Давно.

Давай проедемся чуть-чуть. Я тебя покатаю. Садись. Вот сюда. Трость свою вот здесь можешь положить. Давай я помогу. Вот ведь, вроде и дверь большая, а неудобно. По себе знаю. Сядешь – удобно. Но, правда, как в истребителе: со всех сторон всякая всячина, а обзор никудышный. Уж сколько лет, а не привыкну никак. Всё время откуда-то пешеходы под колеса бросаются, кошки. Стойки оконные слишком большие. Или это я глубоко сижу? Подрегулировать, что ли... Ну да бог с ним. Пристегнись. А можешь не пристегиваться, если не хочешь. Я аккуратно поеду. Тоже, знаешь, годы уже не молодые. Не то что раньше. Поехали? Поехали. Где мы? Не узнаёшь? В Нешере, на Орловщине местной. Почему на Орловщине? Так нешер – это орел на иврите. Забыл? Ну или что-то такое похожее. У американцев на гербе тоже вон не орел, а орлан. Недавно выяснил случайно. Может и здесь? Какая нам разница...

     Где мы едем? А помнишь, я улетал в Алма-Ату, на работу. Черт бы ее побрал ту работу! Когда ж это было-то? В девятом, наверное, летом. Ты тогда жил в этом хостеле – вот здесь: по лестнице от дороги вниз ступенек двадцать. Да, крутовато. И прямо к входу в твой хостель. Хороший хостель? Ты говорил, что всё в порядке. Так ведь? Я помню. У тебя на третьем этаже был отдельный номер, триста первый, по-моему: комната с двумя окошками, закуток под кухню в полтора квадратных метра – сразу справа от входной двери, закуток под туалет и душ – слева. Там еще какие-то ручки и поручни были специальные... Это я уже потом догадался, что это на случай, если человек совсем немощный, а в туалет нужно. Как-то на тебя это не примерялось. И ты очень этого стеснялся, а? А сейчас вот я и сам порой думаю: хорошо бы. Это по ночам, когда судороги схватывают. Никогда не думал, что судороги могут быть такими болезненными. Нет, не то слово. А какое? Ну, в общем, больно до крика. И пугает, что не отпустит. Вчера увидел, как мышцы на задней части бедра в узел завернулись, страшно стало: так на слух представлял себе завортот кишок. Сполз на пол с кровати и пытался руками разогнуть всё, что загнулось... Прости, мой хороший. Я о своем. Обойдется. Сомневаешься? Будем считать, обойдется.

     Да, так вот, я улетал. На очередные полгода или дольше. Так уж я обустроил свою жизнь тогда. Свою, твою, жизнь моей семьи... Была в тот момент семья или уже нет, я и не знаю теперь. Некогда было думать, надо было барахтаться и держать на плаву – так я тогда себе представлял – то, что можно было удержать. Вот я и держал. Но ведь ты-то тоже был, папа! Выскользнуло это из моего мира. Сейчас кажется, что можно было как-то распределиться на всех: умный, здоровый, сильный... Или неумный, больной и слабый? Не знаю уже. Назад не проживешь. А в тот раз мы попрощались с тобой еще накануне. Уже и не помню в подробностях. Один я зашел к тебе – это в сотне метров всего от моего тогдашнего жилища – или с сыном, Борисом, твоим тезкой и внуком. Нет, не помню. Вряд ли с Ириной. А в тот момент я стоял у дома с женой и сыном, они вышли проводить меня, и ждал такси, чтобы ехать в аэропорт. И вдруг что-то кольнуло. Я оставил сумку своим и помчался к тебе. Заскочил. Ты сидел в углу в своей кухоньке и ел какой-то супчик. Седенький, маленький, лысенький... Сразу вспомнилась почему-то фуражка с летным крабом, которую когда-то давным-давно ты снимал иногда и нахлобучивал мне, малолетке, на голову. С этой вот самой головы... Я обнял тебя, а ты вдруг расплакался, помнишь?

     – «Лети, сын. Я в порядке».

     - «Пока, папа. Увидимся. Заскочил вот. Пока, побежал...»

Да. Побежал... А ты всё такой же. Маленький, седенький... Такой родной, мой папа... Вот здесь это было. Зайдем? Нет? Ладно, поехали дальше. Тебе удобно?

     Замечательная машина, говоришь? Ничего особенного. Взял с рук, по случаю. Давно уже, лет восемь, пожалуй. С гаком. Третий Форд. Говорят, не очень надежная, да и бог с ней. Состояние хорошее, езжу я очень мало. За восемь лет тридцать с чем-то тысяч проехал. Смешно, правда? Дома я на жигулях за год столько наезжал. А то и побольше. Молодость. Да и то было дома. А здесь? Какой к черту дом. И тесно. Боже, как же здесь тесно!

     Да-да, как хорошо я помню, как ты учил меня управлять сначала мотоциклом, там, в Шонгуе. То был М-72 с коляской. И я за рулем. Пятьдесят девятый, по-моему, год. Или шестидесятый? Значит, третий или четвертый класс. Рановато, а? Но очень уж я просил. А ты никогда не мог отказать ни одному моему капризу, папа. Хотя... Ведь ты и сам хотел, чтобы я умел, а? Себя в детстве увидел, правда? Это я сейчас хорошо понимаю. И вот вспомнил вдруг совсем старую фотографию. Наверное это Алексин. Мне там года три. Или больше? Сижу я на замечательном мотоцикле – это БМВ был? Да и не сижу я, а лежу на бензобаке, тянусь ручонками к рулю... А самой фотографии нет давно. Так что... Что сохранилось в моей памяти, то и осталось. Так бывает. А ты помнишь то фото? Должен ведь. Знаешь, есть у меня несколько фотографий из того моего детства, я тебе покажу.

     А потом ты учил меня управлять и тем славным четыреста третьим Москвичом. Объяснял мне, как при случае нужно делать перегазовку: сцепление-газ-сцепление (или наоборот?.. ноги вспомнили бы) – это из твоей шоферской юности, так ведь? Бугульминской юности. Я не очень потревожил тебя, папа?.. Чем? Мы знаем чем... А как я перевернулся в том самом Москвиче где-то на Северном кольце. И как вам домой позвонили гаишники, которые обнаружили меня живого-невредимого рядом с разбитым в дым авто: «Ваш сын разбился». И как обмякла и осела в обморок мама – это ты мне потом рассказал. Не очень красочно рассказал. И как ты приехал потом с краном-гусаком на сто пятьдесят седьмом ЗиЛе и всё успокаивал меня: «Всё в порядке, всё в порядке», – потому что мне нужно было вот-вот лететь в Москву поступать в институт. Ты помнишь это, папа?!. Помнишь. И я помню, как будто всё это было две минуты назад: разбитая машина на встречной полосе – моя машина и ты: «Всё в порядке, сын, всё в порядке»... Сколько же хлопот я... Прости. Ты улыбаешься... Да, наверное те огромные хлопоты кажутся сейчас такими маленькими. Это я тоже понимаю и знаю. Уже от себя, из своей жизни. Но как хочется от них услышать: «Прости папа... Прости меня, папа»... Да хоть просто: «Здравствуй, папа. Как ты?»

     А на этой машине – слышишь, как тихо она едет, как уверенно разгоняется даже в эту крутую горку – здесь нет ни ни перегазовки, ни тех самых синхронизаторов, ни педали сцепления вовсе – автомат. Даже не просто автомат, а робот, чтоб его... Зато вот двигателем тормозить затруднительно. Помнишь, ты учил меня тормозить двигателем?  И я научился. И даже умел. В Алма-Ате, нашем родном городе, это необходимо. Вверх-вниз, вверх-вниз... А если зимой? Каток. Я умел.

     Где мы едем? В Нешере, мы сейчас в Нешере, всё там же. Ты узнаешь, папа? Здесь мы прожили с тобой все эти годы, родной мой. Здесь, в Нешере, тоже вверх-вниз, вверх-вниз. Но умение тормозить двигателем вряд ли пригодится. Зимы-то нет. Хотя по дождю, а дожди здесь зимой бывают знатные, да под горку... Кто знает. Когда мы сюда только прибыли, мне казалось, подошвами почувствовал, что асфальт здесь слишком скользкий. По сухому. Сейчас-то я знаю, что он просто качеством повыше. Мягко говоря. А тогда всё время подошвой пробовал. И опасался, что будет, когда за руль сяду.

     Да-да, я вижу, папа. Не беспокойся. Ну да, реакция уже не та. Сам замечаю, между «вижу» и «действую» уже не то же самое, что когда-то. Но я и езжу сейчас медленнее, сам видишь. В общем, справимся, мой хороший. Ты подремли, подремли. А я буду показывать и рассказывать. Так хорошо, что ты рядом со мной, папа. Дай я тебя за руку подержу. Хотя вон камеры на столбах. Следят. Одна рука на руле – четыре штрафных очка из двенадцати. Не наверняка, но, кажется, так.

     А тот М-72... Как мы с тобой вдвоем путешествовали на мотоцикле из Алексина в Бугульму! Мама наша оттуда. В шестьдесят первом, а? Ладно, покимарь. Кажется в шестьдесят первом. Летом. Раз в шестьдесят первом, значит мне тогда двенадцать было. А тебе тридцать семь. Это действительно было, а, папа? Было-было... Мы с тобой  - ну да, это слишком громко: мы с тобой, но для меня-то это именно так было и есть... Мы с тобой за полгода до этого изучили и проработали маршрут. До сих пор перед глазами – потрогать хочется -  замечательный красочный «Атлас автомобильных дорог СССР» - где ты его только нашел в нашем Шонгуе, это от края света еще вёрст двести на север. На кальку перенесли с нескольких страниц маршрут: Алексин-Москва-Пенза-Сызрань-Куйбышев-Бугульма. Кажется, так. Так? Ехали двое суток. Как же классно мы ночевали! Правда ведь? Костер. Пайковые северные консервы. Огурцы! Мы их где-то по дороге купили. Не резали, просто откусывали от целого огурца. До сих пор на языке этот вкус свежего в пупырышках огурца с грядки!.. А главное – ты за рулем этого замечательного М-72. Молодой, сильный. Самый сильный! Мой папа. Папочка, родной!..

     А помнишь, мы попали в дождь в длинный-длинный объезд по грунтовке. Шоссе там ремонтировали, по-моему. Все попутные машины или встали-встали, или встали-застряли. Даже нарядная только-только народившаяся диковинная Волга. Голубая или бирюзовая?.. Она обогнала нас километров за двадцать до этого. Снесло в кювет. Мужчина что-то искал в багажнике, женщины с печалью в глазах смотрели из окон. Забыл уже, помогали мы им или нет. Ничего там трагичного не было, как-то так отложилось в памяти. Помогали? Вряд ли. Нам не до того было. Надо было хоть докуда-нибудь добраться. Дождь и никакой крыши над головой. Самодельная брезентовая палатка, что лежала скаткой в багажнике коляски – толку от нее чуть. А пока все в раздумье стояли, нас аккуратно объехал трехосный ЗиЛ-151 и медленно и уверенно полез по мокрому поросшему травой склону соседнего холма туда, где, как нам объяснили собравшиеся здесь застрявшие попутчики, проходит трасса, на которую этот объезд должен был вывести километров через пять. Непреодолимых. И ты завел мотоцикл и решительно двинул по следам этого ЗиЛа. Как таскало нас по скользкому склону, как напряжены были твои руки!.. Что я чувствовал? Ты знаешь, папа, только восторг. И никакого беспокойства – ты рядом. Ничего плохого случиться не может. Ты помнишь? Я помню. Даже запах травы, которую где примял, где вывернул своими грунтзацепами тот самый ЗиЛ.

     А замечательный М-72! Такой был только у нас. Цвет «кофе с молоком» - это ты мне объяснил. Как же аккуратно и ровно работал его мотор! Это сейчас я понимаю и знаю, что от М-72 в нем были только эта «М» и нашлепка на бензобаке «ИМЗ» - какое это могло иметь значение тогда? Да и сейчас тоже. БэЭмВэ – он и в Сызрани БэЭмВэ. А «ИМЗ» - мы остановились у речки – я тогда ее еще переплыл, помнишь? – подошли местные мальчишки лет, пожалуй, девяти-десяти, белобрысые и веснушчатые, и один из них со знанием дела сказал: «Имский (он произнес – «Имскай») мотоцикольнай завод». Я было поправил его, а ты сказал: «Молодец. Верно». Ты помнишь это, папа? А я помню. И понимаю теперь, почему я один. Не возил я своих сыновей на М-72 из Алексина в Бугульму. И «Лучше поздно, чем никогда» не работает. Поздно – это поздно. Это и есть никогда.

     Хотя не один. Ты со мной, папа. Что? Где Ирина? Эх!.. Увы. Ушла Ирина. Вы с мамой что-то понимали с самого начала. И чувствовали. Ну да, двадцать лет разница... Жениться на студентке... Наверное вы были по-житейски правы. А Ирина... Она вот это ощущала, вашу реакцию. Или ей это только мерещилось? Я во всяком случае именно это слово сказал ей, когда она тихонько пожаловалась. Ну да ладно. Это моя жизнь. Её я и расхлебываю. Я справляюсь, папа. Не бери в голову. А если по правде: не выдюжил я. Слишком много взгромоздил на себя: молодая жена, малюсенький не очень здоровый Борька, твой тезка, бестолковая эмиграция и тридцать последующих пустых лет... Да ладно, мой хороший. Всё у меня нормально. Работаю. А Ирина... Что Ирина. Пусть всё у нее будет хорошо. Какие её годы. Да и сын у нас. Где сын? Где-то здесь. Пока не очень контачим. Год уже не отвечает. Я потерплю. Люблю я его. Не случайно люблю. Борис он. Я всё налажу, папа. Обещаю. Ты не беспокойся.

     А знаешь, стал я на тебя похож, папа. Когда-то каждый раз слегка усмехался, когда ты, выйдя из квартиры и захлопнув дверь, оборачивался, приоткрывал ее и нащупывал там внутри на стене выключатель, проверял, выключил ты свет или нет. А недавно поймал себя за руку: я делаю то же самое. Генетика? А знаешь, я удовлетворен. Если во мне есть хоть что-то от тебя, я не самый плохой человек на этом свете. Можно что угодно думать о себе – это пустое. Но генетика, выключатель – это объективно. Ты меня понимаешь, папа? Ладно, подремли. Мы всё еще здесь.

     А вот Василий мой – это кот, что-то вдруг пришло на ум... Серый с белым. Может быть, ты помнишь его совсем крошечным беспомощным котенком. Ирина подобрала в кустах, я в это время был в Алма-Ате. Последние годы мы жили вдвоем: Василий и я, как-то даже породнились, хотя характер у него не очень компанейский. Да и у меня, ты же знаешь, папа. Так вот, Василий мой ушел. Куда? Туда, на радугу. Уже год как. Осталась одна удивительная фотография у меня на стене: смотрит он на меня, а я не знаю, что ему ответить. Он же спрашивает. Не знаю я, хорошо ли ему было со мной. Выбора-то у него не было. Надеюсь, что нормально. Я его не обижал. Даже когда нервничал, когда было мне совсем невмоготу – а это бывало. Относился к нему с уважением, по-семейному. Надеюсь, и он относился ко мне с пониманием. Надо бы показать тебе эту его фотографию, папа. Тогда будет совсем понятно, о чем я. Хотя и так понятно. Больно. Но я справляюсь, папа. Ты веришь?

     Вот всплыла вдруг в памяти старая-старая фотография. Её уже нет давно. Как нет многих – да всех – фотографий из нашего бесконечно далекого прошлого. Два переезда – один пожар. Одна эмиграция... Не к чему приравнять. Репетиция кончины. Генеральный прогон в костюмах, гриме и декорациях. Да, фотография... Думаю, это Титан. Значит, первый или второй класс. Какие-то кусты. Скорее всего это двор нашего барака, мы ведь жили там в бараке, так? Это там мне на день рождения подарили два комплекта городков: вы с мамой и братья Пушкины, друзья мои Вадим и Саша. Вадим меня тогда на всю жизнь поразил тем, что после чего-то сладкого ложкой ел горчицу. Нет давно Вадима. Не знаю, что с Сашей. И не узнать...

     ...Да, фотография. Во дворе были качели, это я хорошо помню. Прохладное лето – это я теперь так оцениваю. Ну да, отсюда-то, где термометр у меня на автомобиле недавно сорок семь показал. А тогда прохладно - это было совсем нормально. Север. Так вот, на том фото я в чем-то неброском, там всё было неброское, в кепке, глаз перебинтован наискось – ячмень, а на руках у меня серенький котенок. На Василия не очень похож, у того ушки маленькие, мордочка круглая и плоская, а у здешних уши в детстве длинные и острые, а мордочка скорее чуть вытянутая – ну да, носы здешние известны, хе-хе. Но что-то же заставило меня вспомнить. А ты помнишь, папа? Это же ты фотографировал. Нет той фотографии. Да и что было в ней важного? Мальчик, котенок, ячмень, качели... Нет того котенка. И Вася вот ушел. На радугу.

     А у Пушкиных я бывал, когда в Москве в командировке был. И у Петра Михайловича, друга твоего фронтового. С тетей Милей как-то ходили к нему на Ваганьковское. Впрочем, это ты знаешь. Это я еще из Алма-Аты туда летал в командировки. Еще до того, как здесь очутился. И вас зазвал... Прости. Тебе удобно? Сиденье можно немного отодвинуть – вот ручка внизу. А можно спинку наклонить назад или вперед, там сбоку ручка круглая. Попробуй, папа. Мне отсюда далеко, за дорогой нужно следить. Не нужно? Ну ладно. В общем, там, справа. А помнишь, на том самом нашем Москвиче спинка сидений откидывалась назад сразу и полностью. Тряпичная, что-то серо-зеленоватое. Жаккард, так? А если сиденье вперед до конца сдвинуть, можно постель разложить. Очень горбатую, но постель. Где-то я на ней даже ночевал... А, мы в тот раз куда-то к границе с Китаем за грибами ездили. Это я в восьмом или девятом классе учился. Нарынкол, что ли? Погранзона... И как сейчас перед глазами: возвращаешься ты, в руках ведра с грибами, через шею штаны спортивные перекинуты, полные штанины груздей. Трусы сатиновые по колено и сапоги. Даже фотография была. Теперь нет. Нет-нет, я не плачу, мой ты родной. Папочка.

     И Инга с нами там была. Кто такая Инга? Ты забыл? Инга это собака. Овчарка. Породистая. Жила у нас, на Ленина 89Г. А потом нам адрес сменили на Сатпаева 6. Вроде и квартира та же самая, двухкомнатная, а адрес другой. Забавно. А Ингу ты воспитывал. На балконе. Я помню, дословно: «Была команда лежать! Лежать! Была команда...»

Я над тобой слегка подтрунивал по этому поводу, а ты улыбался и отшучивался. А как-то раз мама выгуливала Ингу, и та погналась то ли за кошкой, то ли кто-то ее раздразнил – я видел из окна, как она тащила за собой маму через улицу... Потом ты отдал Ингу в питомник на перевоспитание, породистая она была по самые уши. Немного мы о ней поскучали, но, надеюсь, это я сейчас задним числом надеюсь, что там ей будет лучше. Будет?.. Было лучше. А мама... А почему у тебя слезы, папа? Не забавно, а трогательно? Так одно другому не мешает. А слезы – это у меня, оказывается. Да и ладно. Мама...

     На днях мне по Вацап... Что такое Вацап? Ну это... Скажем, способ общения. Разновидность электронной почты. Что значит, электронной?.. Ну, неважно. Так вот, на днях мне по Вацап написала Таня Дудкина. Ты ее помнишь? Нет? А, ну да, Таня Люлина. Конечно же. Она теперь в Питере. Ты знаешь, чувствую, что она ко мне с какой-то особой теплотой относится. Умом понимаю, что это просто сентиментальность – во мне-то этого выше крыши – потому и стараюсь не забираться очень глубоко в чувства. Но, вижу, что у нее там тоже не всё на месте. Почему тоже? Да нет, мой хороший, это так, по привычке. Капля еврейской крови: надо чуть-чуть посетовать. Да, так вот, прислала она мне песню об Алма-Ате. Как можно прислать песню? Слова переписать и прислать? Да нет, сейчас запущу на телефоне... Вот это. А я ей отправил фото всех моих внуков. И оказалось, что внуки-то уже взрослые. Старший, по крайней мере, взрослее, чем были мы с Танечкой тогда. Как-то жизнь пролете... пролета... В общем, быстро. Но мы ведь держимся, а, папа?! Держимся. Алло! Папа! Ты со мной? Ну и слава богу.

     Ты знаешь, вдруг пришло в голову, когда про мотоцикл вспоминал, как мы в Бугульме с тобой куда-то в степь выехали. Солнце, степь желто-зеленая. Но не ровная, как стол, а слегка вверх-вниз, вверх-вниз. По-моему, мы прямо по целине ехали, а не по тропинке. Солнце было и сухо. Трава чуть желтоватая. Или стерня?.. А земля серо-коричневая. Сухая, но не пыль. Стерня пожалуй... Вспомнил? Ты показал мне такую небольшую кучку земли, насыпь. Рядом с какой-то норой. Туда вглубь уходила. Размером, наверное, с твой кулак. Или мой?... Только вот почему мы вдвоем были? А мама? Витя? Он тогда совсем малюсенький был. Четыре года. А он был тогда с нами в Бугульме?.. Но раз мама была, то и Витя был. Просто мы с тобой из Алексина на мотоцикле добирались, а они параллельно поездом поехали. Или чуть раньше? Эти детали совсем размылись. ...Да, так та нора... Была у нас с собой канистра с водой. Это я сейчас так думаю. Про воду помню, а откуда мы ее взяли – нет. Но рядом никаких водоемов и ручьев не было. Это точно. Возвышенность ведь. Ты вылил в нору литров пять – это я сейчас так думаю – воды. И выскочил оттуда кто-то рыжий и мокрый. Не очень крупный. И я его ловко поймал. А он меня очень ловко укусил, гад такой. Было больно. Я пытался от него избавиться, а он висел у меня на большом пальце и не хотел отпускать. Суслик. Потом он отпустил палец и зигзагами между невысокими кустиками травы, растущими тут и там, бросился наутек. Кричал он или нет, я не помню. А я, точно, кричал. На ногте остались две дыры от его резцов, с противоположной стороны тоже, оттуда обильно текла кровь... Ты долго отсасывал ее, помнишь? Я еще спросил сквозь слезы – это я сейчас так свои тогдашние эмоции оцениваю – не ядовитый ли он? Майн Рида я к этому моменту прочитал уже от корки до корки, всякая экзотическая живность вызывала интерес и опаску.

     Даже странно, правда, папа? Суслик – экзотика, а песец, которого мы однажды с Борисом Боранаевым, моим приятелем, на сугробе увидели, почти обыденность. Это мы тогда с Борисом на лыжах по сугробам в окрестностях нашего военного городка в Шонгуе бродили. Он обычно прихватывал с собой ТОЗ-16 – мечта!.. У нас-то дома была ТОЗ-8 с диоптрическим прицелом, длинная и тяжелая для меня. А ТОЗ-16!.. Коротенькая, ладненькая! ...Да, болело долго. Суслик оказался не ядовитым и, судя по результату, не больным. Провериться, что ли?.. С той поры я опасаюсь нор. Особенно сейчас: помочь-то некому. И ты знаешь, мне было больно, но не страшно. Ты рядом. Да... А песец тот смотрел на нас с сугроба, смотрел, но как только Борис потянулся рукой – очень ведь аккуратно и медленно – к своей винтовке, исчез. Был – и нет. Там своя школа жизни.

     А в Бугульме – прямо сейчас вот пришло на память – сдружился я с соседским мальчиком. Анас. Татарин. Даже фамилию помню: Абдуллов или Абдулов. В диковинку мне это было, это точно. Как-то раз вскарабкался он на большой валун, принял позу точь-в-точь как пионер с горном и произнес: «Памятник Абдул Анаса». Я потом над ним потешался какое-то время: мол, памятник обдул Анаса. Объяснил ему свою версию. Он обиделся. Как я сейчас понимаю, на то, что я принизил его фамилию. Чувствую вину до сих пор. Хотя обиделся он не сильно и ненадолго.

     Бабуля Настя... Мамина мама. Очень неясно помню добрую бабушку. Виделись-то всего один раз. Или два, а?.. Тетя Маша, мамина младшая сестра. Она потом к нам как-то приезжала в Алма-Ату погостить. Вот у меня фото есть, здесь она на нашей речке Алматинке с мамой. Молодые, красивые... Помню ее мужа, дядьку моего, дядю Гришу. Как он нас веселил! Была фотография бугульминская: все там вместе во дворе бабушкиного дома, у дяди Гриши на голове какая-то странная чалма, сооруженная из чего-то исподнего. Банально, а было весело, особенно нам, детям. А дети – это мои двоюродные Люся и Валерик. А фото это мне прислал Алексей, сын Люси. Списались как-то лет уже двенадцать назад. Я не рассказывал? Просил он помочь связаться с Олегом, работу искал. Не взялся я за это. Сам понимаешь, да? Как же я завидую моим друзьям-казахам!.. Не сразу. Сейчас начал понимать. Там родня – это родня. Что-то генетическое. Борьба за выживание рода. Или вида?..

     А еще там в Бугульме был бассейн с вышкой. Мы туда купаться ходили. Это если из бабушкиного дома выйти, то налево по улице и куда-то туда, в парк. Я тебя не очень утомил? Хотел показать эти наши места, мы же их давно не видели. А вместо этого вспоминаю, вспоминаю... Нет? Не утомил? Ну и ладно. Поехали дальше.

     Так, стоп. Сюда на машине не пустят. Ворота. Технион. Когда вы с мамой прилетели, я как раз работал здесь. В лаборатории горения. У Якова Гольдмана. Вон там, вперед и вверх, потом налево и опять вперед и вверх. Здесь всё вверх-вниз. Как в Алма-Ате, только нужно всё уменьшить раз в тридцать. Нет, не высоту, в длину-ширину. Вы с мамой любили здесь гулять. Ну да, хоть немного похоже на что-то привычное: сосны, трава, цветы... Здесь даже «русская» поляна есть. Недалеко от моей лаборатории. Только очень уж косогоры крутые. Дома у меня на стене висит фотография: ты, мама и Борька между вами у тебя на руках. Правой рукой он обнял за шею бабушку, мою маму. Ему там года три с небольшим, пожалуй. Рубашка, синие брючки на лямочках крест-накрест. Прищурился. Ну да, солнце. Ты крепкий и сильный. Мама седая, ухоженная. Она следила за собой, родная моя. Здесь это выглядит необычным, но она так привыкла. Сколько вам тогда было? Семьдесят один и семьдесят? Где-то так, если я правильно сориентировался во времени. Ты тогда своим замечательным Киевом-4 с Юпитером – это я об объективе - фотографировал, помнишь? Только вот экспонометру его я давным-давно голову свернул. Даже помню, как я его зачем-то разбирал. Лет за двадцать-двадцать пять до этого. Ты слегка расстроился, но не сетовал, промолчал. Только с укоризной взглянул на меня. А я знаю, как ты дорожил этим фотоаппаратом. Как же ты любил меня, мой хороший! И как же поздно наступает прозрение, приходит понимание и нисходит ответное чувство. Как же поздно!..

     А в тот тот год, когда мы на мотоцикле путешествовали из Алексина в Бугульму, мы ведь сначала все вместе были в Алексине. И у меня есть фотография: там мы все в воде. Это Ока. Замечательная Ока, лучшее место в мире. Так ты написал в своих «Записках», так и я чувствую. Я там бывал нечасто, только летом, когда выбирались мы «в отпуск» из далекого Заполярья сюда, в славный город Алексин на Оке, по нынешним временам совсем недалеко от Москвы. И совсем уж близко к Туле и Калуге. Здесь на фото мама, Витя - ему здесь года четыре - у нее на руках, ты, я слегка повис на твоем плече – очень упитанный круглолицый мальчик, а на моем плече пристроился мой замечательный алексинский друг, Женька Ефремов. Сын твоего друга на всю жизнь, дяди Кости, Константина Васильевича Ефремова. Думаю, это он и сфотографировал нас. Тогда как раз только-только народился Вова, младший брат Женьки. Потому, наверное, не было здесь тети Клавы, их мамы. Как же я их любил! В детстве ведь не понимаешь, что у этих людей своя жизнь. Раз они твои друзья, значит это твоя жизнь. И это просто прекрасно. С возрастом-то это хорошо понимаешь и чувствуешь, а, папа? А как же любил я своих замечательных бабулю Лену и деду Володю. Смешно сейчас, а ведь именно так я и склонял эту пару слов: «Кого? Деду Володю». Смешно и трогательно.

     Да уж... Подъехали к Техниону, а перед глазами Алексин. Но это же нормально, правда? Я прочитал твои «Записки», папа. И я опубликовал их на моем сайте, ты ведь хотел этого? Я знаю. А потом я прочитал их еще раз. И еще. И сейчас иногда заглядываю туда. Почему? А я только теперь начал понимать, кто ты, папа. Ну что поделаешь, так сложилось. Мне всё время было некогда, я был занят собой. Я вот сейчас оглядываюсь назад и пытаюсь понять, что я сделал не так в той жизни. И не нахожу ничего особенного. Так по мелочам. И даже это «занят собой» - это не эгоизм, по-моему. Это тот самый перфекционизм, отрыжка его. Как ты думаешь, а, папа? Или... Улыбаешься. Ну да, тебе от меня досталось. Сейчас даже неловко вспоминать, как я требовал магнитофон! Ту самую убогую Весну-2 со стометровыми кассетами, которые заканчивались за четверть часа. Двести рублей! Я помню. Но мне хотелось, я закатил истерику, и уже на лестничной площадке второго этажа того самого 89-Г ты не дал мне уйти из дома... Пообещал. И купил. Ты свои обещания выполнял всегда. Ну да, ты и мама, конечно. Наверное пожертвовал чем-то необходимым. Сейчас я, пожалуй, другой. Совсем другой. Жизнь – очень хороший, абсолютный, воспитатель.

     ...Где мы? А вот тот перекресток, Цахаль-Хавацелет, Армия-Лилия. Мы как раз жили тогда на Хавацелет, все вместе. Было тесновато, и Ирина именно тогда начала нервничать. А ты с мамой жил в отдельной комнатке в этой трехкомнатной квартире. Хотя такие здесь считаются двухкомнатными: две спальни и салон. Ну да ладно. Ты помнишь, папа? Вот он этот дом. Третий этаж, по-моему. Здесь с этим напрягаться приходится. Первый этаж, ну если по-нашему, то это «земля». Второй – это первый. И так далее. Так же, как номер дома может быть присвоен подъезду, следующий – следующему подъезду. Сейчас это перестало нервировать, но какое-то неудобство осталось.

     А перекресток... Мы с Ирой сидели вечером перед телевизором, вон они те окна, что-то смотрели в полутьме. Позвонили в дверь. Это была маленькая девочка, соседка. Она что-то взволнованно говорила на иврите, я не понимал тогда ни слова, а Ирина вдруг вскочила с места и помчалась вслед за девочкой. Успела сказать мне: «Там авария. Сказала, что они живы. Кажется». Я помчался вслед за ней. Бежать-то – сотня метров. Там на газоне разделительной полосы прямо за зеброй, за пешеходным переходом лежали мои родные: мама и сын. А чуть дальше стояла легковая Мицубиси Лансер. Он их не пропустил. Борис был в сознании. На лбу была большая рана, из нее шла кровь. Нога, ножка, была неестественно вывернута в сторону. И он всё повторял: «Всё в порядке, всё в порядке...» А мама была совсем плохая. Никаких признаков жизни.

     А, папа?!. Я не помню уже, ты тоже был дома и прибежал туда вместе с нами? А? Не могу больше об этом, мой хороший. Всё перед глазами, как будто секунду назад. И так же больно. Это не заживает. Поселилось во мне. Прости, мой родной. Да, это тот самый перекресток. Ты потом носил сюда цветы и привязывал их к столбу. Вот к этому, он как раз на островке безопасности, в трех метрах от этого самого места. И фотографии есть: столб и цветы... Не покажу. Ладно, мой хороший. Не плачь, солдат. Я поплачу. Мне можно. Давай оставим здесь машину, вон место на стоянке, перейдем на ту сторону Цахал по этому самому переходу. Как ты? Пойдем? Пойдем. Возьми меня за руку, папа. Дай руку...

     Вот небольшая детская площадка в углу между двумя улицами, ты ведь ходил сюда со своим тезкой Борисом, так? Я здесь тоже иногда с ним бывал, а потом уехал... А вон там, еще десяток ступеней вниз – здесь всё вверх-вниз, черт побери – компактное здание, блок: магазин, парикмахерская, какой-то клуб, мастерская... много всего. Магазин, кстати, русский. Ты здесь в основном всю провизию покупал, так ведь, папа? Как же звали того парня, который торговал здесь? Сергей... Алекс... Яша?.. Нет, не помню. А ты? Тебе ведь приходилось с ним разговаривать, ты рассказывал. Только я не придавал тому значения: Ну говорит и говорит. Так ведь оно и бывает, ты спрашиваешь, он отвечает, предлагает, продает. О чем вы с ним разговаривали, папа? У тебя не очень много собеседников было в твоем хостеле – вон он в сотне метров, вперед и вверх от выхода из магазина. А сейчас магазин закрыт. Ладно, потом посмотрим, закрыт вообще или на перерыв. А вдруг тот самый парень там работает... Полтора десятка лет прошло. Может быть? Как ты думаешь, папа? Постарел наверное. Тогда ему было лет тридцать пять. Постарел. Полсотни – это постарел? Зависит от системы координат. Вот, может быть, я тебе показывал – написал я коротенькую оду своему учителю – могу же я в конце концов так своего научного руководителя назвать – к шестидесятилетию. Было там такое: «Тридцатилетнего мальчишка аксакалом признаёт...» Зависит... Еще немного прогуляемся? Не устал?

     А вот этот замечательный сквер. Совсем рядом с твоим хостелем: спуститься, повернуть налево от входа, завернуть налево за угол, двадцать метров – и сквер. Почти парк. Он тоже немного на косогоре – здесь всё на косогоре – но вполне пологом. Замечательная мощеная кирпичом дорожка. Ну не кирпичом, а брусками кирпичного цвета. Симпатично, правда? Конечно же правда, ты так любил бывать здесь. Садился вон на той скамейке, в своем синем плаще, синем же берете, мягких дешевых черных кроссовках, брюках с пытающейся не исчезнуть окончательно стрелкой, ставил перед собой вот эту трость, пристраивал на нее руки, пристраивал поверх них подбородок и смотрел, смотрел туда... А вокруг высокие деревья и тень от них. Большая редкость.

     Твой плащ...  Синий реглан с погончиками. Помнишь, тогда купили такой тебе и мне. Моего давно уж нет, это ведь было лет, думаю, пятьдесят с гаком тому назад. Студентом я еще был, кажется, так? А ты его привез сюда. И беретик этот шерстяной синий. Старенькое всё совсем. Кроссовки эти черные ты здесь уже купил. Ну да, это помягче, чем всё, что ты носил прежде. Самые дешевые, шекелей сто пятьдесят, наверное. Прости, мой хороший. Надо было купить тебе что-то поприличнее. Ты-то свои здешние копейки откладывал, откладывал... Внукам. Борису на учебу. Я всё передал, как ты наказал. Как у него с учебой, спрашиваешь?.. Сейчас молодежь как-то по-другому учится. Записался на один курс, на другой... Не знаю, как сейчас. Не делится.

     А плащ твой... Сейчас бы я помчался купить тебе что-то получше. А тогда мне, честно, не приходило это в голову. Не потому что я черствый человек и неблагодарный сын, нет. Просто не включалась эта часть головы. Над всем висело ощущение случившейся катастрофы. Сейчас-то я смотрю на это с противоположной стороны. Я – это ты. И я понимаю, что мне ничего не нужно. Никаких обновок. Хотя могу себе позволить. Ни-че-го. Здесь другое: от сыновей я принял бы любой подарок. На коленях принял бы. И это продлило бы мне жизнь на год, на два... Продлило бы. Так хочется подарок от сыновей! Вот в этом я виноват перед тобой, мой родной. Не вернуть.

     Да, сквер... Я заезжал сюда несколько раз. Садился вот на эту скамейку и смотрел туда... Как хорошо, что я могу поговорить с тобой, папа. Как хорошо. А вон там, взгляни, чуть правее и вниз, в двухстах метрах, школа. Там младший Борис начинал учиться. Ты ведь встречал его иногда из школы, а, папа? Я не мог, всё это время я был за границей, работал. По-моему я рассказывал, когда Борис начал учиться, а я вернулся домой на побывку, решил я зайти в школу. Ирина сказала, что надо бы, директор приглашал. Да я и сам подумал, что это обязательно надо сделать: должен же в глазах школы быть отец у их ученика. Ты знаешь, я думаю, это тогда я упустил все связи с моим сыном. Надо было бросить всё к чертовой матери и быть рядом. Даже мы, вполне взрослые люди, потерялись в этой мясорубке, в эмиграции. А каково было ему, маленькому, беззащитному, одинокому?!. Не вернуть.

     Так вот, зашел я в школу, с трудом объяснил, что я хочу и кто я. Вышел директор. Странноватого по нашим понятиям вида: в тапках, джинсах, рубахе навыпуск, кипе и бороде. Яков: «БОрис хороший ученик. А ты знаешь, что он мне сказал недавно? «Я вас всех ненавижу», - вот что он сказал». «Ты, – это Яков мне, – опытный и грамотный человек. Поговори с сыном. Объясни ему, что это нехорошо».

     Ты знаешь, папа, я с Борей, конечно, поговорил. Но понимаю сейчас и понимал тогда: это не то. Я привык разговаривать с детьми старшего возраста, со студентами. А ведь и старший мой, замечательный и вдумчивый Олег, рос без меня. А я без него, черт побери, папа! Почему так вышло?!. Прости, мой хороший. Вижу, что ты сейчас перекладываешь эту мою беду на себя. И вину за нее – тоже на себя. Как всегда. Прости меня, мой хороший. Да, я знаю, что ты давно простил. Сразу. Я не простил. Ладно. Хороший скверик, правда, папа?

     А вон там, за тем самым зданием с магазином, парикмахерской и клубом, метров сто вперед-вниз, когда-то, тому уже лет десять, Борис снимал квартиру. Захотел жить от нас с матерью отдельно. Он же работал, мог себе позволить. Улица Офаким, что ли? Что за названия!.. Мы с Ириной иногда пробирались сюда по вечерам и смотрели, есть ли свет в его окне. Беспокоились. Не хотел он жить с нами в Кирьят Бялике, купили мы там квартиру в ипотеку, не хотел общаться совсем. Как и теперь. Дом этот по-дурацки расположен: со стороны входа всё как обычно. Хотя чуть-чуть на склоне. Ну, мы об этом уже говорили, здесь всё такое. А с противоположной стороны, где те самые окна, по косогору шоссе проходит на уровне второго-третьего этажа. Вплотную к дому. И между стеной дома и этим косогором метра три всего. Да хоть пять... И кустарником заросло. А всё, что здесь растет, колючее. И что живет тоже...

     Где это, Кирьят Бялик?  Кирьят Бялик – это пригород, город-спутник, что ли, Хайфы. К северу. Я же рассказывал, да, папа? И что квартиру купили рассказывал. Или нет? Рассказывал. Поехали покажу. Только вот по пути заскочим... Это здесь, рядом. Дерех-а-Технион, Технионовская улица, если по-нашему. Знакомый адрес? Нет? Это здесь же, в Нешере. В верхнем Нешере. ...Я вот об этом. Дом. Халупа. Ужас, да? Тошно смотреть. Даже бараки, в которых мы жили, когда я был совсем ребенком, а я их помню прекрасно, даже они, по-моему, не шли ни в какое сравнение с этим ужасом. Как и всё это вокруг. Ну да, кощунство. Но не проходит. Пошло оно всё!.. Халупа. А ведь это та самая квартира, прости, господи, куда вы приехали в девяносто четвертом. Я сейчас задним числом понимаю, что вы почувствовали, когда зашли сюда. Это после вашей маленькой, но достаточно цивильной однокомнатной квартиры в новом доме в Тастаке. А? Там я ночевал иногда на раскладушке, поставленной по диагонали вполне просторной кухни. Помнишь, папа? Ваш непутевый вполне взрослый сын, доцент – не хрюк собачий, с мальчуковыми повадками и пагубными пристрастиями. Прости меня, черт побери!!. Мне некуда было идти. Откуда-то выгнали, откуда-то сам ушел. И снова я знаю, ты простил. Сразу. И мама простила. Плакала, да? А ты знаешь, я ни разу не видел, как мама плачет. Было? Я не видел. Ну значит был рядом с ней мужчина. Это я наконец понял. Толку-то... Я вижу ваши лица, когда вы, предельно усталые после долгого перелета и долгих до этого мытарств по разным инстанциям... Усталые, но счастливые, что видите своего сына, своего внука, что всё наконец позади... И даже эта халупа казалась вам пристанищем. Это я так видел. Это так, папа? Я вот сейчас, спустя три десятка лет, думаю, будь я на вашем месте, увидь я такое... Нервы сейчас ни к черту совсем, сердце иногда дает о себе знать... Н-да. У меня есть ваши с мамой фотографии, я сделал их сразу, как вы вошли. Покажу дома. Поехали. Сюда заскочили на минуту, просто чтобы была точка отсчета, а то я очень уж бессистемно всё это с тобой обсуждаю. Поехали? Поехали.

     ...Устал, мой хороший? Быстро доедем. Это недалеко. Отсюда с горки даже видно, где мой дом. Вон там, если посмотреть отсюда поверх этих градирен – это нефтеперегонный завод, ты помнишь? Так вот, если посмотреть отсюда поверх градирен, то там, чуть дальше, несколько городков, Крайот, так их здесь зовут. Города-спутники Хайфы. Вон, видишь, центральная улица? Пожалуй, шоссе. Это четверка, здесь все дороги пронумерованы. Хотя я так и не знаю ни одного номера кроме четверки – вот эта – и шестерки – это платная скоростная дорога север-юг. Параллельная четверке. А больше ничего, что я могу поделать? Сослался бы на возраст, но и тридцать лет назад не мог запомнить ни номера дорог, тогда это было не актуально – был безлошадным, ни названия улиц. Не знаю и сейчас. Кроме улицы, на которой расположен мой дом, разумеется. Почему-то совсем не оседают в памяти ни Бенгурионы, ни Йерушалми, ни Пинхасы. Не моё. И ты знаешь, папа, в Алма-Ате, она теперь Алматы называется, почти все улицы переименовали, так я теперь и старые названия забыл, и новые не могу запомнить. Доцент тупой, ну, как у Карцева и Ильченко? И зовут его Авас. Актуализировалось.

     Да, так вот, четверка, четвертое шоссе. Мы с тобой сейчас смотрим на север из верхнего Нешера, с нашей горки. Вон там слева три городка один за другим: Кирьят Хаим, Кирьят Моцкин и Кирьят Ям. Кирья – это то самое – город, городок, поселение, город-спутник, что-то такое. Ям – море. Моцкин – еврейский российский политический деятель позапрошлого – уже позапрошлого, а, папа! – века. Ну да ладно. А мой городок – он здесь, справа от четверки. Вон там, за градирнями. Но, слава богу, довольно далеко от них. Не ощущается. Это Кирьят Бялик. Бялик – он поэт. Так мне подходит. Умиротворяет. Хотя был у Олега в гостях, лет шесть уже назад, проезжали мы с ним на машине село или городок в Подмосковье, Кощейково. Кощейково! Такое родное! Специальное место, загончик, садок для некрупных Кощеев. Как бы я там жил, а!.. Ну, поехали? Движение наверняка оживленное, но здесь всегда так. А бывает и ступор. Сейчас минут за двадцать доедем.

     Квартиру, это куда мы едем сейчас, Ирина нашла. Как-то ей это удается. Помнишь, та четырехкомнатная квартира вот здесь на углу, прямо рядом с этим сквером и твоим хостелем. Тоже она нашла. Ты прости меня, папа. Не ужились вы тогда с Ириной. Я как-то даже и не придал значения, а ты тихо собрался и ушел. Как ты нашел тогда эту бесконечно жалкую квартиру рядом со школой Бориса, я и не знаю совсем. Снял. Я не могу это даже вспоминать, мой хороший. Это не то чтобы непростительно - так слишком просто, это позорно. Как говорит один мой друг: уёжище. Моральное уёжище. Ладно, папа. Я так виноват перед тобой по жизни, что кайся - не кайся... Давно живу с этой виной. Тебя это уже никак не касается – изменить-то ничего нельзя. А во мне эта вина закостенела и окаменела – это теперь и есть я. И слова о прощении, которые я произношу в своих молитвах – а я стал молиться иногда, только обращаюсь я не к богу, а к тебе... В общем, та молитва – она констатация: я – это ты. Непонятно? Вряд ли. Со стороны, может, непонятно, а мы-то с тобой знаем.

     Хорошо, что потом мы пробили тебе этот хостель, правда? Помнишь, мы собрались тогда уезжать, вернуться домой, в Алма-Ату? Господи! Какой сумбур! Я даже уехал. С Борькой! Он же крохотный совсем был. Ирина осталась здесь, в тылу, ты остался... Только вот подробности у меня совсем вылетели из головы. Такие повороты! Как кувалдой!.. Сейчас бы не вернулся. Как вспомню все мытарства, что свалились на меня, когда в девяносто девятом всё-таки рванул я домой на заработки... Десять с лишним лет вычеркнул из жизни. Стёр... Нет, не вернулся бы. Нельзя возвращаться!..

     Как ты? Нормально? Приедем, я чай организую. Или кофе? У меня замечательная кофейная машина есть, Де Лонги. Борис как-то нам с Ириной подарил. На новый год, по-моему. Старенькая уже. Глючит. Да и капсул к ней уже нет в продаже. Других – море. А этих нет. Судьба моя... Когда выезжаю со двора ранним утром, то обязательно две-три машины наперерез по дороге прошмыгнут. Ни одной до того - рано еще, ни одной в течение следующих получаса. Именно сейчас.   ...Капсула? Это упакованная одноразовая доза кофе для заварки. Нет, конечно у меня есть немного. Берегу. Сын так мало чего мне подарил... Берегу. ...Вкусно ли? Торт мамин был вкусный. А потом... Жиры, белки углеводы. ...Что такое глючит?.. Э-э... Помнишь, когда у нашего Темпа-3 пропадало вдруг изображение, нужно было тихонько стукнуть кулаком внизу справа? Ну вот.

     Поехали. А как поедем? Можно по Дерех-А-Технион спуститься по серпантину: мимо нашего первого дома здесь, того самого, убогого, потом мимо Борькиной школы, потом стразу налево-назад-вниз мимо матнаса... Матнас? Ты забыл, папа? Это здание клуба. Там библиотека, что-то еще. Ты же ходил сюда, по-моему? Ну ладно. Может, и ошибаюсь. Хотя точно слышал от тебя: матнас, матнас... А я здесь когда-то с моим другом Юрой начинал его ювелирный бизнес. Там внизу в цоколе есть совсем заброшенная и заваленная мусором кладовка, Юра снял ее за какую-то мелочь, а я пытался там электронный блок построить для его гальваники: плюс-минус, плюс-минус... Да ладно. Я потом бросил, а он продолжил. Вполне продвинулся. Бизнес свой. Ты помнишь Юру Алейникова? По Алма-Ате еще. Свидетелем был на моей свадьбе с Татьяной, мамой Олега. Да-да, прости. Это я уже в свои воспоминания ударился.

     ...Ну вот. А дальше вниз по склону горы, мимо свинюшки – так ты этот некошерный магазин братьев Марсель называл, потом налево по шоссе, мимо торговой площадки Гринберг – теперь она как-то иначе называется, потом на Чек-пост и направо на четверку. А можно сразу влево и по склону горы, под оградой Техниона... Справа здесь глубокий-глубокий обрыв вдоль всей дороги. Раньше там какая-то свалка была, огромная. Туда ещё однажды женщина-водитель сорвалась на машине? Не выжила. Естественно, метров тридцать обрыв. Смотреть-то страшно. А уж лететь в машине... Так вот, потом свернуть направо и тоже по склону горы – там наверху Хайфский жилой район... Забыл, как его зовут, черт побери. Впрочем, думаю, что и не знал. Хотя, вроде, слышал. Ну вот, вокруг этой горы, вниз, вниз, вниз. Потом на то же шоссе, Бар Егуда, по-моему, а с него на четверку, только теперь налево... Хотя пока я варианты тебе рассказывал, мой хороший, мы уже мимо Гринберга проезжаем, видишь? Попетляли немного по серпантину, ну и ладно, я же не тороплюсь. Дух не захватило, а? Смешно. На такой-то скорости. Не уснуть бы.

     Сейчас быстро доберемся. Машин немного. Семьдесят разрешено, семьдесят и едем. А бывает, что не едешь вовсе, стоишь в пробке, особенно если мелкая авария. Две полосы всего. Это тебе не Америка. И не Москва. Был лет шесть назад у Олега в гостях. Ехали по какому-то проспекту, ух! Восемь рядов в одну сторону, восемь навстречу. И скорость за сто. А мы сейчас семьдесят. Обгоняют – что поделаешь, темперамент. И еврейская кровь: если нельзя, но очень хочется, то немножечко можно. В смысле – ему лично и прямо сейчас немножечко можно. Ты вот переживал в своих воспоминаниях: за что не любят евреев?..

     Ладно. Вот слева, это ты знаешь, правда?.. Торговый центр Лев-а-мифрац. Сердце залива. Какого залива? Да Хайфского же. Чай море Средиземное. А ты здесь бывал, папа? Я о торговом центре? Нет? Ты знаешь, я тоже почти не бывал. Последнее время захожу периодически, здесь на третьем этаже принмает мой врач, уролог. Тот самый, который когда-то лечил и тебя. Доктор Беньямин, помнишь? Он и маленьким Борисом занимался когда-то. Теперь уже не маленький вовсе. Эх, Борька, Борька... Опять.

     ...Так не бывал? Наверное мы могли бы когда-то и вместе сюда сходить. Здесь можно было в кафе посидеть. Можно и в кино сходить. Когда я последний раз в кино ходил? «Романс о влюбленных»... «Мертвый сезон»... А ты? «Карнавальная ночь» в солдатском клубе в Шонгуе? Мы туда все вместе ходили, помнишь? Как же было здорово! Шли обратно, там с одной стороны насыпь железнодорожная, за ней Кола – это справа, если идти из клуба в наш городок, а слева вплотную к дороге спускается склон горы, хотя какая это гора? Так, холм, отрог холма, что ли. Так говорят? Вот ведь черт, стали выпадать русские слова. Ну да, была бы гора, был бы это отрог горы. Там на той горе есть плато, как будто срезана верхняя часть. На нем заброшенный аэродром, так? Ил-двадцать восьмые там порезанные стояли. То, что от них осталось. Так нам, пацанам, было классно там! Кабина стрелка-радиста. Без остекления, конечно. Турель... А у меня был кусок алюминиевой обшивки от фюзеляжа. Выпуклый. Так здорово было на нем с горы спускаться! По снегу, понятно. По траве не пробовал. А помнишь, мы с ребятами снаряды от пушки нашли и в костре их пытались подорвать. Не вышло. Ах я не рассказывал? Ну да, с чего бы? Мне тогда лет одиннадцать было. Такие вот детские забавы. Заполярье, гарнизон, снег, заброшенный аэродром, мелкашка, песец...

     Да, «Карнавальная ночь»... Шли мы все вместе. Вечер, морозец, снег скрипит под ногами. А я прислушивался к тому, как вы обсуждали фильм. Когда же это было? Фильм вышел в канун нового года. Пятьдесят седьмого. Нет, смотрели мы его наверняка позже, наверное в следующем году. Далековато мы были от центра, так что наверняка не премьера. И слов-то таких тогда не было. А раз Шонгуй, то это, скорее всего, пятьдесят восьмой. Да бог с ним, с годом. Я помню, какой счастливый голос был у мамы. А ты заинтересованно и с любовью, как я сейчас понимаю, поддерживал этот разговор. И я радовался вместе с вами. Сколько вам тогда было? Тридцать пять... Было ли мне когда-то тридцать пять? Не уверен. Нет. Сразу семьдесят с гаком. Ты хочешь спросить, откуда я знаю, что я радовался? Всё просто: не был бы я счастлив в тот морозный зимний вечер, не запомнил бы я его так ярко. Как будто минуту назад. Так ведь, папа? А еще вы с мамой рассказывали мне, как брали меня с собой в кино, когда я был совсем маленьким. В клуб, конечно. Не было там ни кинотеатров, ни домов офицеров. И как я минут через десять-пятнадцать после начала сеанса начинал на весь зал требовать: Гуляк! Компот!.. Почему-то сейчас ожили в памяти эти картинки. С ваших слов. И никаких сомнений, что так оно и было. Я знаю вас, я знаю себя.

     ...Да, так я говорю, могли бы мы сходить сюда, а? Мы ведь с тобой так никуда и не ходили вместе с тех пор, как я вырос. А почему? Страшно подумать, что когда-нибудь это вопрос может задать себе мой младший сын. Страшно за него: это нестерпимо больно. У старшего, слава богу, всё в порядке... Ладно, что  об этом задумываться... Не вернуть. Едем дальше.

     Этот заводище справа – Батей Зикук – нефтепереработка. Его из Нешера, да хоть из любимого твоего сквера, хорошо видно. Даже по вечерам, тогда на вестовых трубах горят газовые факелы. Хотя теперь уже, вроде, не горят. Надо как-то взглянуть вечером откуда-то сверху, с крыши дома, что ли. Лет пятнадцать уже не обращал внимания. А завод мы с тобой четверть часа назад видели сверху. Он самый. Завод... Так себе местечко. Если Иран ударит, а он ударит: очень уж привлекательно. И бежать некуда. Здесь когда-то давно мой товарищ Толя Вишневский работал. Мы с ним в одном проекте работали, помнишь? Мама тогда в больнице уже была. А потом я тот проект оставил и в Алма-Ату улетел. В девяносто девятом? Ну да.

     А слева сейчас тот самый Кирьят Хаим. Это не самостоятельный город, а район Хайфы. Так, за компанию городом назвали. Прямо за ним вот здесь начинается Кирьят Моцкин. Нет, моря отсюда не видно, далековато, километра три, пожалуй. Пять лет назад, когда ко мне Олег со всем семейством приезжал на мое семидесятилетие – семидесятилетие, папа! – было километра два. Теперь три. Отодвигается, что ли? Надо ногами сходить. Может быть, уже и четыре. Чудеса... Не чудесные какие-то чудеса.

     А справа уже Кирьят Бялик. Мой городок. Мне нравится, я говорил. А вот Борис, когда еще со мной чуть-чуть разговаривал, назвал его дырой. Не жил он в Зашейке. Или Титане. Хотя, ты знаешь, не были они дырой, нет. Это был мой мир и был он полон чудесных чудес и радости. Детство, где ты? Счастье – это детство. Я слышал, что не для всех. Но каждый, с кем я общался в жизни, каждый уверен, что, как говорят, теперича не то, что давеча. Это как раз об этом: детство – это счастье. А потом детство уходит. И счастье уходит. Безвозвратно. И кто бы что ни говорил... Ну да ладно, каждый по-своему это видит. Я – так. Или я не прав, папа? Конечно, тяжело признаться, что бОльшая часть твоей жизни – она без счастья. Черт, опять куда-то занесло. Прости, мой родной. Рассуждай – не рассуждай... О, навеяло: был я в Алма-Ате, это уже во время моей работы там отсюда, из Израиля, на футбольном матче женских команд Казахстана и Израиля. Посол звал к себе в ложу, а я пошел на противоположную сторону, интересно было послушать зрителей. Особого антисемитизма не было, так, обычное: «Да все эти жидовки там – они из Союза, по-русски говорят». В команде, кстати, таких не было вовсе. А навеяло одну замечательную кричалку: «Атакуй – не атакуй, всё равно получишь...». Замыкающее слово весь сектор с воодушевлением подхватывал. О чем это я? Ах, да, рассуждай - не рассуждай...

     А слева – это всё ещё Кирьят Моцкин, вон там живет Юра со своей Людмилой. Помнишь его? Ну да, спрашивал уже... С Алма-Аты дружим. И почти не видимся. Состарились. Он купил хорошую квартиру. Хорошо поднялся на ювелирке. Вот ведь человек! Доцент. Проректор. Сын известного силовика... Говорит, надоело. Всю жизнь мечтал о «свечном заводике». И ведь освоил. Продавал свои крестики и ладанки по всему Израилю, от Иерусалима, до той самой замечательной церкви Двенадцати Апостолов в Капернауме, где Иисус озвучил свою Нагорную проповедь. Я туда иногда езжу. Как-то даже свечки поставил за всех моих родных. За здравие, разумеется. Хотя про себя я попросил: «Чтобы ничего дурного не случилось». Очень уж много всего плохого вокруг происходит, чтоб ему пусто!.. Я у женщины, которая свечками торгует, спросил, нельзя ли на смерть лютую свечку поставить. Она на меня руками замахала, мол это не в божием доме, а наоборот. Туда не пошел.