Весь мир мы видим во плоти,

себя - в фантомах зазеркальных

Зеркало

Кто этот человек такой усталый
с печальными глазами вполнакала
за роговыми чёрными очками
и рано поседевшими висками,
чуть выбритый, бродяжьи загорелый,
в случайном свитере с чужого тела,
до дыр застиранном, опять простывший,
о галстуке и запонках забывший,
в когда-то модных импортных штиблетах,
на босу ногу кое-как надетых,
смешной, задёрганный, забитый, нелюдимый,
поникший, странный, нежеланный, нелюбимый,
когда-то комильфо, безукоризнен,
когда-то, там, не здесь, ещё при жизни,
всю жизнь мечтавший и ни чем не ставший
на праздник безнадёжно опоздавший
растерянный подросток перезрелый?..
Как в зеркало смотреть осточертело…

«Рыба»

Всё в жизни по закону домино:
толкнут тебя - роняй кого придётся,
а тот другого, падая, на дно
потянет за собой, не промахнётся.

Все личности наедине с собой -
шестёрки, генералы при погонах,
но кто-то выстроил нас в длинный строй,
печальный, безымянный, обречённый.

Тот, позади, что дышит за спиной,
несуетлив, угрюм, сосредоточен.
Он мой двойник, близнец, убийца мой,
но жизнь его на миг моей короче.

Тот, крайний, в плечи голову вобрал,
он впереди, вон там, в потёмках дальних -
заветный дупель, да не та игра,
им отдуплятся, но не триумфально.

А в сторону и лесом, кто найдёт?
Тесак за голенище, ром во фляжке,
тот, сзади, на пустое упадёт,
очередной не зацепив костяшки.

Нет, не могу, надёжна и крепка
и неразрывна цепь, в ней люди – звенья.
Вживаюсь в ощущение быка,
назначенного к жертвоприношенью.

Вот слышу дуновенье, тихий гул...
и кожей чувствую: сосед собрался.
Всё, время вышло! Он меня толкнул!
Валю переднего, я реализовался.

***

Я былинкой витаю по свету,

обивая ступни о кюветы,

разрываемый песней неспетой,

в паутину забвенья одетый.

Скинув одурь промозглым рассветом,

примеряю вериги-наветы,

принимаю чужие советы,

исполняю пустые заветы.

И любовь, как всегда, без ответа,

и вообще, то ли есть, то ли нету.

То, что виделось чистой монетой,

обернулось пустым пируэтом.

Не начавшись, закончилось лето,

кто-то в зеркале мерзким портретом,

чёрный пёс, колесницей задетый,

чёрный кот- неудачи примета.

Ожидание

Когда впускаешь ожиданье
неуловимым мановеньем,
всё замирает, а мгновенья
текут легко, неуловимо
и мимо, мимо, мимо, мимо…
Ни зова, ни напоминанья.

Как многосложно ожиданье:
вначале дальний призрак цели
и размышленья, как качели,
всё нарастает амплитуда -
волна туда, волна оттуда…
И осознание желанья.

Вот цель уже сформировалась,
пусть не в деталях, полузримо,
но всё же есть, неотторжима
от неделимой главной сути.
Ещё недавно на распутье -
и позади оно осталось.

Потом сомнение возникнет,
перерастая в убежденье:
что это, как не наважденье?
Пусты и немощны потуги,
как бессловесный пони в круге…
И ожиданье тихо сникнет.

Но вот неясная надежда
степным далёким дуновеньем
приглушит прошлое сомненье,
и оживёт всё то же, то же…
Ты не противишься, не можешь,
и в ожидании, как прежде.

Оно, как чудо, ожиданье:
вот-вот, и всё вокруг очнётся,
чуть слышным всхлипом отзовётся.
Ты отстранён и безучастен,
единым вздохом неподвластен
реальности существованья.

Течёт, как время, ожиданье,
часы на немощном запястье
сменяют вёдро на ненастье
за разом раз, без промедленья.
Приходит позднее прозренье,
и длится, длится ожиданье.

Циферблат

Ты появляешься на свет и испускаешь первый крик,
и на хронометре твоём чудесно возникают числа:
с обратным счётом циферблат, где предначертан каждый миг,
и циферблат нежданных встреч, случайных дат, незваных мыслей.

Отныне время состоит из двух не связанных времён:
в одном мы бодрствуем и ждём, и любим и детей рожаем,
а во втором - чуть слышный звук, неясный образ, детский сон,
они тревожат и манят, мираж и жизнь перемежая.

Ты трудно учишься ходить, судить, где истина, где ложь,
ты начинаешь видеть мир, растёшь… И только входишь в силу -
а где-то тикают часы: тик-так - и ты уже живёшь
наполовину в том, что есть, наполовину в том, что было.

Баланс несбывшихся надежд и состоявшихся утрат -
вчера беспечная игра, сегодня грустная реальность.
Осколки прожитых секунд летят, как поздний листопад,
в котором самый яркий лист теряет индивидуальность.

Ещё немного - и мигнёт нулями старый циферблат,
он отработал, отсчитав длину отпущенного срока.
Пора прощаться и идти, лишь брось последний взгляд назад:
там оба времени твои опять текут одним потоком.

* * *

Какие странные цветы
на той полуденной поляне:
и неприметны, и просты,
а отвернусь, и снова манят.

Тянусь притронуться рукой
совсем чуть-чуть, но нет, не смею,
боюсь, что жест невинный мой
очарование развеет.

Такие странные цвета
и непонятные желанья...
Поверхность строгая холста
раскрашена в воспоминанья.

Полузабытое вчера
в полупрозрачности весенней,
такое небо по утрам
и мамин взгляд, и день рожденья.

Сегодня всё в других тонах,
неуловимо, отрешённо,
расцвеченное, как луна,
неверным светом отражённым.

Не то уснув, не то устав,
едва придя, уже прощаясь,
тяжёлый сумрачный состав
скользит, бесшумно рельс касаясь,

по чёрным нитям серебра
неодолимо и свободно
из полустёртого вчера
сквозь неизбежное сегодня.

И бархатистым пеплом грусть,
взвихрясь вдогонку снам бегущим,
найдёт успокоенье пусть
в неосязаемом грядущем.

…Стоят, в безмолвии застыв
вне времени и вне печали,
и меди розовый отлив
ласкает серебристость стали.

Всё будет хорошо

Всё будет хорошо, поправь петлю на шее
и будет хорошо, с иголочки, с нуля,
а если что не так, добавь - похорошеет
и станет хорошо, ладошки подставляй.

Всё будет хорошо, уже идут на смену,
им будет хорошо, им это по плечу,
подходит их черёд стучаться лбом о стену,
я отстучал своё, я больше не хочу.

Всё будет хорошо - шепчу свою молитву,
всё будет хорошо, придёт рассветный час,
нашарю на полу оброненную бритву
и таз, чтоб не испачкать клетчатый палас.

* * *

Карнавал, карнавал,
всё в летящем движеньи,
лиц и масок круженье,
лёгких мыслей броженье
да с искристым бокал.

Разрешите войти,
будем праздновать вместе,
будет всё честь по чести,
будет бравый брандмейстер
в нас бросать конфетти.

Ну, а если невмочь -
от тоски и досады
чуть поярче помаду,
будьте искренне рады
в эту дивную ночь.

Только раз, только раз
я предстану под маской
добрым гномом из сказки
и уйду без подсказки
в вами выбранный час.

Кто-то спросит потом:
Вы не помните гнома?
Вы по жизни знакомы?
- Он не нашего дома
и, наверно, не гном.

Но ещё не пора
и усталые феи
и князья, и лакеи
смыть румяна не смеют
до утра, до утра.

День рождения

Этот день, как запятая
в бесконечном предложеньи,
рельсов стык и стук трамвая -
день рожденья, день рожденья.

Перепутье, перекрёсток
утомительных сомнений -
отчего? Ведь это просто
день рожденья, день рожденья.

Этот вспомнит, тот забудет -
принимай без сожаленья,
пусть тебе покойно будет
в день рожденья. День рожденья.

Словно путники в тумане:
годы, дни, часы, мгновенья…
И утешит, и обманет
день рожденья, день рожденья.

Вздох неслышный, взгляд прощальный,
расставанья, примиренья…
Почему такой печальный
день рожденья? День рожденья.

Всё проходит: дни и лета,
юность, слава, вдохновенье.
Всё пройдёт, пройдёт и этот
день рожденья, день рожденья.

Кукушечка

Кувала зозуля (фольк.)

Хоть воспылав, хоть полюбя -

любой в твоих руках игрушка,

кто загляделся на тебя,

не разглядев, что ты кукушка.

Полубезумным буйством тел

всецело властвует природа,

кто любит, верит: твой удел

любовь и продолженье рода.

Но время обрывать пупок

и вить гнездо в тиши ковыльной,

а ты не дёргаешь пушок

из-под прекрасных серых крыльев.

Почистишь пёрышки, дымнёшь,

поправишь бюст, стряхнёшь дремоту,

ку-ку, ку-ку - и упорхнёшь

на карнавал, как на работу.

Лишь иногда сквозь полусон

поразмышляешь отрешённо:

не для яичницы ли он,

тобой снесённый кукушонок?

А генетическая нить-

она ж откуда-то стартует:

зайчонок серый, может быть,

без ласки мамы закукует.

А дальше что из нити той?..

Нить станет крепче понемногу,

ни бог, ни царь, ни витязь злой

теперь прервать её не смогут...

И, словно иней на жнивьё,

всегда манящий, но бесплодный,

ку-ку негромкое твоё

печалью стелется холодной.

Юбилей

Несостоявшийся союз, не наступивший юбилей…
Средь череды обид и дат ещё одна - не так уж много.
В печальной сказке без конца мы шли и шли навстречу ей,
мы шли вдвоём, рука в руке, но каждый шёл своей дорогой.

Арба рисует на песке две бесконечных колеи,
до пяди выверен размах, нигде не уже и не шире.
Ты оглянись, вся наша жизнь - мои следы, следы твои…
Мы, как колёса той арбы, всё время рядом, а чужие.

Скрипят колёса, их маршрут фатально предопределён,
скользнёт в распутице одно - другое тянет за собою;
неспешно движется арба, скрипят колёса с двух сторон,
а сбей их обручем одним, что станется тогда с арбою?

Пробьют часы, наступит срок прервать скитания свои,
арба завалится на ось, вспахав песок тяжёлым плугом,
опишет круг, потом ещё, и безысходность колеи
заменит раз и навсегда пустая обречённость круга.

Нам двадцать пять

Студенческому братству посвящается

За нашим славным дастарханом
чуть потеснитесь, это я
гранёным праздничным стаканом
тянусь к тебе, семья моя.

Далёк от славы и богатства,
я замечательно богат
настоем солнечного братства
на тихой горечи утрат.

Нам двадцать пять, увы, не слабо,
ещё полвздоха - и уже
переосмысливать масштабы
на нашем хронометраже.

Да, четверть века жизни бренной
или великой за спиной
в наш юбилей, осеребренный
не скупо нашей сединой.

По жизни всякое бывало,
уж так устроено в семье,
но то, что вдруг разъединяло,
как дым, уйдёт в небытие.

Теряют вес пороховницы,
но жар под пеплом не угас,
а нет - пусть в детях состоится
не состоявшееся в нас.

(Май 1997, Хайфа - Алма-Ата)

* * *

Шланги, провода, дисплеи, цифры,

вдохи-выдохи аппарата ИВЛ...

Той ночью я был в палате у мамы.

Это посвящено ей.

Уже не страшно, лишь печальный
пустой оконный переплёт,
чуть слышной музыкой прощальной
струится в шланге кислород,
дежурят цифры на дисплее,
дрожащий пульс - то вверх, то вниз
на синусоидальной шее -
во мне поддерживает жизнь.
За ритмом нервного мерцанья
полутеней, полутонов
в прозрачном розовом тумане
обрывки чёрно-белых снов.
Мир до зрачка глазного сужен,
Коснуться - грубо оборвать.
Там кто-то есть? Мне кто-то нужен?
Не упустить, понять, понять.
Кто это там манит несмело
и тянет, тянет за собой?
Моё раздавленное тело
Не откликается на боль.
Мир точкой сделался - как мило!
Успей, желанье загадай.
Там кто-то ждал. Но это было…
Я ухожу. Прощай, прощай.

* * *

Снега, кругом снега
такой плитой могильной,
что Дед Мороз двужильный
ударился в бега.

Туман, теперь туман,
намокшей ваты клочья,
фонарьи многоточья
да я мертвецки пьян.

Дожди, уже дожди,
тринадцать дней в неделе,
постылая в постели…
Пожалуйста, уйди.

Беда моя, беда:
несделанное гложет.
Что будет? Будет то же -
похмелье, как всегда.

* * *

Раздевайся до трусов,
друг фартовый да настырный,
у судьбы расклад козырный
да в колоде пять тузов.

Жизнь, как в кладке кирпичи -
будь в лаптях или на троне -
лёг кирпич - кайлом не стронешь,
хоть молись, хоть в крик кричи.

От тернового венца,
от тоски, друзей, напастей -
по браслету на запястья
да в розетку два конца.

Напоследок оглянись:
там предательства сыновьи
да разбитые любови
в два наката улеглись.

* * *

Я сухая стерня,
травы скошены в утро
и уложены мудро
и забыли меня.

Расторопной косой
всё кругом подравняло,
лёгкой пылью упало
то, что было росой.

Здесь уже не живут -
сушь да серое поле,
ветер в поле да воля,
да в душе неуют.

Ну а тронешь чуть-чуть,
бросишь взгляд на прощанье
и услышишь дыханье:
не забудь, не забудь...

Чуть шершаво руке,
чуть щекочет недлинно,
как седая щетина
на отцовской щеке.

Странная песня

Вороньим окликом с подворья
через антенные кресты
из зноя средиземноморья
в апрельский день Алма-Аты
меня уносит моя память.

Ворона, ворона,
чужие перроны,
пустые вагоны
да баржи в затонах
да тихий прибой.

Что занесло тебя, ворона,
в обетованные края,
послушать храмовые звоны
или проведать, жив ли я
в сени зелёных кипарисов?

Ворона, ворона,
штандарты-знамёна
тоской похоронной
да саваном сонным
в тиши голубой.

А не родня ли мы, ворона?
В тебе достоинство и стать,
за долгой изгородью зоны
о них я начал забывать,
а никогда бы не подумал.

Что это за птица?
Из детства синица?
Как жаль, что не спится,
ведь, может, приснится
моя заграница,
прекрасные лица
далёких друзей.

Молитва

Забери меня отсюда, отпусти мне прегрешенья
и прости душе заблудшей неоплатные долги,
где и сломанные судьбы, и фатальные решенья,
невозвратные потери и счастливые враги.

Склонили дух святой, сын божий и отец
его к измене.
Дай, всемогущий, на билет в один конец
чужому денег.

Наряд власяный и ярмо он выбрал сам,
он не в обиде,
дай только сил ему в молитвах по ночам
не ненавидеть.

Ему и чадам, въявь и в сон, сейчас и впредь,
вовек и ныне…
Плесни чуть-чуть, чтоб от тоски не умереть
ему в чужбине.

И ни души. Святого духа тоже нет,
отца и сына…
Дай, всемогущий, на билет в один конец
из палестины.

Забери меня отсюда, отпусти мне прегрешенья
и прости душе заблудшей неоплатные долги,
где и сломанные судьбы, и фатальные решенья,
невозвратные потери и счастливые враги.

* * *

По стаканам разливая
немудрёное вино,
недошедших вспоминаем,
недоживших поминаем -
так в миру заведено.

Жизнь тревожна и прекрасна:
то блаженство, то потоп,
то по глади нитью красной,
то виньеткою напрасной,
то свинцовой строчкой в лоб.

Если жил, как прогулялся -
выбрал лучшее из зол,
в жизнь шагнул – и затерялся,
кто-то вышел, как остался…
Я ж остался, как ушёл.

Горьким дымом затянитесь,
Станьте молча вкруг стола,
я не в бронзе, не в граните,
я живой, но помяните,
занавеся зеркала.

* * *

Я родился на севере синим апрелем,
снег то падал, то плакал, капелью звеня,
снег неслышно баюкал меня в колыбели,
снег покойно и тихо укроет меня.

Две снежинки в ладони средь южного лета,
две хрусталинки тёплых в иззябшей душе -
из забытого детства пригрезилось это
между явью и сном на незримой меже.

Чуть прикрою глаза - снег сквозь синюю дрёму,
белый, призрачный, чудный, волшебный обман,
по-над крышей дымок, тропка ранняя к дому,
а открою - дожди или тёплый туман.

Где-то там Рождество, снова год на исходе.
В зазеркалье моём, в неуютном тепле
мальчик светлоголовый неспешно выводит
ёлку мокрую на запотевшем стекле.

Всё в снегу, как во сне, всё в снегу, как в дурмане.
Закричать и проснуться - нет сил, не могу,
кто-то наколдовал, нашептал, нашаманил…
Всё в снегу, как во сне, всё в снегу, всё в снегу.

Как пронзительна грусть в полувзмахе прощальном,
недодумана мысль и угас разговор,
одинокой струны резонанс уникальный,
непрожитой судьбы бесконечный укор.

Гулливеры

Всем эмигрантам посвящается

Искатель счастья Джонатан,
случившись как-то зельно пьян,
ступив на мокрый кабестан,
скользнул в пучину.
И лилипутский атаман,
примерив твидовый кафтан,
ощупав буднично карман,
сказал: С почином.

Гулливеры, гулливеры,
как вам дышится в вольерах
без заборов, без запоров и дверей?
Гулливеры, гулливеры,
внуки Марса и Венеры,
дети, может быть, живых ещё царей.

Гулливеры, гулливеры…
Лилипутовая вера,
чьи-то лики, то ль Господь, то ль Сатана…
Гулливеры, гулливеры,
тянет ладаном и серой…
Выпить, что ли? Нету, выпито до дна.

Какая сказочная ночь!
Как дома в августе точь-в-точь.
Лишь Млечный Путь куда-то прочь
полозья мажет,
да мне совсем уже невмочь,
и чья-то сватается дочь…
В стожок бы, что ли, отволочь?..
Да нет, повяжут.

Гулливеры, гулливеры…
Недодёрнута портьера,
вполнакала фитилёк на маяке.
Гулливеры, гулливеры,
ваши замки из фанеры
в одуванчиковой клумбе не песке.

Гулливеры, гулливеры…
Видно, гуляно без меры,
видно, были веселы не по летам.
Гулливеры, гулливеры,
жизнь прошла, пришли химеры.
Вот вам грошик, расплатитесь по счетам.

Кого-то любят в шалаше,
кого-то гонят по меже,
кому-то бабу в неглиже
ведут в награду.
Кому-то дорог Фаберже,
кому-то я не по душе,
кого-то шлёпнули уже…
А, так и надо.

________________________________________________________________

ЮРИЙ БЕЛИЛОВСКИЙ

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Весь мир мы видим во плоти,

себя - в фантомах зазеркальных

Кукушечка