Юность. Школа

     Когда мальчик учился в восьмом классе, его отца перевели в большой и красивый столичный город, раскинувшийся в живописных зелёных предгорьях Тянь-Шаня. Впрочем, произошло это под Новый год, и город встретил мальчика туманом и подзабытым уже морозом.
    Их двадцать вторая школа была совершенно необычная. В ней не было младших и средних классов, только восьмые, девятые, десятые и одиннадцатые. Но зато сколько их было! Когда спустя два с половиной года он оканчивал школу, в ней было не меньше двадцати выпускных классов, а в длинном школьном расписании, висевшем на стене возле учительской, нашлось место даже для десятого «т». В десятом «и», например, учились только девочки. Нет, в школе не было раздельного обучения, просто в этом классе готовили музыкальных воспитателей для школ и детских садов. Музыкальным руководителем у них был рано облысевший очень элегантный молодой латыш. Вспомнилось, что когда Алис Стасевич, явно затосковав по своей европе, уехал на родину, ученицы десятого «и» были очень опечалены, все они были в него влюблены. 
    Сам он учился в «б». Почему он не записался в «а», где учили на физиков-лаборантов, он уже не помнил. В «б» из них готовили чертежников-деталировщиков. Наверное, это показалось ему более перспективным. Так оно и вышло: в институте очень пригодилось. 

    ...Набор карандашей «Конструктор» от 2Т до 2М, дорогущая готовальня за сорок рублей, чуть розоватый дефицитный высококачественный ватман, набор основных, тонких, пунктирных и штрих-пунктирных линий… И конечно же, замечательный строгий и грамотный учитель, кореец Павел Исакович Сон. Как же давно это было!.. На память о десятом «б» осталась наколка, сделанная однажды чертежной тушью и иголкой от циркуля: точка на тыльной стороне левой кисти между большим и указательным пальцем, знак школьного братства.

- «Александра Михайловна, а можно ручку поднять? Уронил», - просьба, совсем невинная в устах второклассника, на уроке истории в девятом «Б» звучала дурашливой насмешкой. Как всегда, азарт и авантюрное начало брали своё. 
- «Да, - недовольно поморщилась историчка, - а у тебя что?» - это к Саше, его соседу.
- «Тоже».
- «Что тоже?»
- «Ручку уронил».
- «На резинку подвязывайте, комсомольцы. Разрешаю. При свидетелях разрешаю».
    История, утомительный нудный предмет. Революции, военный коммунизм, коллективизация, НЭП, съезды. Даты, которые никак не желают запоминаться и к которым он всегда старался привязать какую-нибудь мнемосхему, подсказывающую числа, например, год, в котором происходил, скажем, восемнадцатый съезд партии. Правда, ассоциативные запоминалки, которыми так богата учёба в школе да и в институте, давались ему тяжело. Запоминал, конечно, но не любил их так же, как и всякие «…путём несложных математических преобразований получим…», и дома обязательно проделывал эти преобразования, а они оказывались вовсе не такими уж несложными, и получал всё же результат, который преподаватель, минуя половину объяснений, написал на доске. Зато если были найдены логика и схема расчёта, он впитывал их раз и навсегда. А какая логика и схема в истории?
    Под партой он начал шуршать и шевелиться за двоих, делая вид, что их поисковая группа ищет там упавшие ручки, а Саша тем временем ловко откупорил две пятидесятиграммовых сувенирных бутылочки портвейна, которые тут же в неудобстве были выпиты наспех, чтобы уложиться во временной норматив, отпущенный на поиск ручек. Мать Саши Коновалова работала на ликёроводочном заводе, и он иногда приносил напитки в класс. Соседи с интересом следили за ними.
- «Достали?»
- «Достали».
- «Молодцы. А скажи-ка мне, Коновалов, как ты думаешь, что послужило причиной события, о котором я только что рассказывала? Для тебя тоже, между прочим, рассказывала».
Саша укоризненно посмотрел на историчку, опустил глаза и зашептал уголком сжатых губ в сторону соседа: «Ну, что там было-то?»
Тот, прикрывшись ладонью и мучаясь от подступающего смеха, прошептал первое, что пришло на ум: «Война уже кончилась».
- «Я так думаю, Александра Михайловна, всё просто. Дело в том, что к этому моменту война уже закончилась, а событие…»
Александра Михайловна, которая никак не ожидала, что девятиклассник, будучи явно не в теме, решится-таки осветить вопрос, и поэтому, услышав уверенное начало ответа, приподнялась было со стула, в изумлении замерла и тихо опустилась обратно. 
- «Да? К-какая война?» - было видно, что ей интересно, хоть простые слова и давались ей нелегко.
Саша опять бросил взгляд на соседа: «??!»
- «Мировая», - решив не мелочиться, в ладонь прошептал тот.
- «Так... мировая, конечно», - с напором озвучил мысль Саша.
Тут наступило всеобщее веселье и ликование, звонок на перемену, прозвучавший замечательно вовремя, спас и товарищей, и учительницу от ненужного разбора полётов.

    А не побросать ли нам Кузю?!! Злосчастный Коля Кузнецов, комсорг класса, худощавый кудрявый молодой человек, заметался между партами, ища выход из класса. Куда там. Сплоченная группа таких же молодых людей окружила Кузю, взяла его, отчаянно сопротивляющегося, за руки за ноги и вынесла в длинный высокий школьный коридор. Вряд ли хорошего парня Колю выбрали комсоргом за его организаторские способности. Учился Коля средне и был подвержен стороннему влиянию. Зато его можно было делегировать на всякие обязательные собрания и конференции, которыми так богата школьная общественная жизнь. 
    Как-то в конце дня в класс заглянула завуч, сообщила, что их классу грозят кары из-за неявки на субботник, и вышла. Все глаза медленно-медленно повернулись в сторону комсорга. Тот беззаботно рисовал что-то на парте и не обратил внимания, что атмосфера вокруг тревожно изменилась. «А не побросать ли нам Кузю?» - зловеще произнёс кто-то. Тогда-то всё и началось. Когда Кузю выносили в коридор, он прекращал сопротивление и отдавал себя на волю весёлой толпе. Он летал и летал под самый потолок, прикрыв глаза и нервно сцепив на груди руки. После этого его аккуратно ставили на пол со словами: «Искупил». Постепенно это стало доброй классной традицией и время от времени Кузю выносили в коридор полетать уже просто так.

    Спустя много-много лет он побывал в родной школе. Всё те же выкрашенные бронзовой краской барельефные портреты писателей и ученых при входе, всё тот же темноватый высокий вестибюль, из которого вправо и влево по нескольким нешироким (а казались такими широкими!) ступенькам можно подняться к хозяйственным службам и дальше – на второй и третий этажи к учебным классам. Типовой проект первой половины прошлого века. Наверное, скоро на слом. Скоро пятьдесят лет, как последний раз закрыл он за собой эту дверь. Или она сама закрылась?.. Кажется, была пружина – он взялся за ручку. Точно, вот она. Такая же тугая. Рука как будто сама вспомнила усилие, которое нужно приложить, чтобы открыть дверь. Интересно, как её первоклашки открывают? Да, теперь здесь учатся и первоклашки – всё как положено. А коридоры остались теми же. Краска на стенах теперь, конечно, получше, это видно, но цвета те же – этаж синий, этаж зеленый. Так же выбелен потолок, правда вроде стал пониже. Но ведь и Кузя, наверно, погрузнел. Где ты, дружище Коля?.. А кабинет директора и учительская на том же месте. Вот сейчас откроется дверь, и, настраиваясь на урок, пройдут мимо по своим классам с журналами и указками пожилой язвительный физик Марк Федорович, симпатичная молоденькая химичка Ольга Семеновна, строгая подтянутая математичка Ирина Николаевна, с парой мячей в руках промчится энергичный Юнус Хасьянович… Потом, держа в руке коробку с персональными цветными мелками, деловито проследует на урок обстоятельный Николай Емельянович, завуч. И может быть, откроется дверь директорского кабинета, и неприступный и суровый Анатолий Наумович отправится в обход своих владений… Увы. Другие школьники, другие учителя, другая жизнь… А вот и его класс. Точно, он! Заглянуть, что ли?..

    …Вера Яковлевна наклонилась к нему: «Всё в порядке?» Она обратила внимание, что он уже несколько минут не пишет, а смотрит в одну точку на парте. «Не волнуйся, время есть». Что время есть, он знал. На сочинение на выпускном экзамене дается три часа. Тему после недолгого раздумья он выбрал полусвободную – «Особенности русского характера» по «Судьбе человека». Тема в принципе была известна заранее, и он запасся тоненькой книжкой, отдельным изданием повести. Это не возбранялось - для цитирования. В классе было тихо. По-соседству что-то быстро писал Володя, школьный товарищ, за другими партами творили одноклассники, а если оглянуться, можно было увидеть незнакомую немолодую женщину официального вида, дремавшую за последней партой в среднем ряду. Надо думать, инспектор из РОНО. За окном третьего этажа как всегда видны были кроны старых тополей, слегка подсвеченных утренним солнцем, да иногда глухо погромыхивали трамваи. Правда, до окон было далеко, он сознательно сел у стены, чтобы не отвлекаться. 
    Сочинение по русскому языку, последний экзамен. Все предыдущие он сдал на «отлично», в чем никто и не сомневался. Остался последний шаг к золотой медали. Беспокоился ли он по этому поводу? Пожалуй, да. Немного. Больше, наверно, из-за того, что к последнему экзамену взрослые вокруг него стали более озабоченными. 
    Математика, физика, химия… Здесь он был уверен абсолютно. Учился он хорошо и легко, искренне недоумевал, когда приятели не могли решить простую задачу. Ну что может быть непонятного в правиле буравчика или системе уравнений третьего порядка? Учи – решай. Он так и делал. Приходил домой и сразу приступал к домашним заданиям: теория до полного понимания, примеры - плюс два-три сверх заданного – до полного автоматизма. Для абсолютной уверенности. А потом свобода. Друзья, спорт, кино… Да мало ли хорошего в большом городе, когда тебе шестнадцать.

    Эта похвальная черта характера делать всё на «отлично», делать все трудное в первую очередь и не оставлять ничего «на потом» очень пригодилась ему в дальнейшей жизни. Институт, аспирантура, начало научной и преподавательской карьеры… Он был молод, полон сил, уверен в себе и твердо знал: сделать можно всё. Просто нужно брать и делать. Это стало стилем жизни. Много позже, в зрелом уже возрасте, он осознал, что, научившись делать всё-всё-всё, не приобрел или утратил способность отличать важное от неважного, стал похож на асфальтоукладчик. Видел как-то этот агрегат в действии, впечатлился: срезает перед собой без остатка всё - и нужное, и ненужное, глотает, переваривает и превращает в более-менее пригодное к употреблению, не вдаваясь в детали, необходимо это кому-то или нет. И дело по большому счету не в том, что он даже ненужное старался сделать на «отлично». На здоровье, если хочется. Но кто сказал, что возможности человека беспредельны?! Романтических книжек начитался? Фатальное заблуждение. Он просто не смог вовремя этого оценить, очень уж был силен и самонадеян. И взвалив на себя груду проблем, не разбирая их по степени важности и нужности, он волей-неволей решал их все сначала на «отлично», потом на «хорошо», потом на «удовлетворительно», потом… Сил-то всё меньше, а проблем все больше. А теперь… Время разбрасывать камни, похоже, истекло, а собирать… Вроде как и собирать-то нечего.

    …Между рядами прохаживалась Вера Яковлевна. «Всё в порядке? - повторила она, - время ещё есть, но оно не бесконечно, друг мой». Он огляделся. Володя быстро писал. Нормальный парень. Хороший товарищ и без заскоков. Себя он тоже видел хорошим товарищем и без заскоков, хотя, если честно, где-то глубоко в подсознании нет-нет да и загорался сигнальный фонарик: «Что-то не так». Вот банальная дилемма: дать списать – не дать списать? Почти всегда он принимал решение «да». И потом оставался на дне души осадок от принятого решения. Но и в тех редких случаях, когда он принимал мужественное решение «нет», то осадок оставался все равно. Такой же скользкий и неприятный. 

    Володя жил недалеко от школы. Как-то зимним днем они сидели на кухне у Володи и пили чай с малиновым вареньем. Завтра практика, уроки готовить не нужно. 
- «Давай самогонку гнать», - предложил Володя.
- «А умеешь? Вроде брага нужна».
- «У нас огурцы прокисли. Мать выбросить собралась, но пока не выбросила».
Володя достал из кладовки две трехлитровые банки с огурцами. Крышки вздулись, в мутном пузырящемся рассоле плавали маленькие буро-зеленые огурцы. Выглядело неаппетитно.
- «А как гнать-то? Аппарат нужен. Кипятильник, змеевик… Я в «Самогонщиках» видел».
- «Можно по-другому», - сказал Володя. 
Он поставил на газовую плиту большую кастрюлю, вылил в нее прокисший рассол из обеих банок, стараясь не упустить туда огурцы и приправы, в рассол погрузил пустую кастрюлю поменьше, сверху всё это накрыл тазиком, в который налил холодной воды.
- «И что?»
- «Зажигай газ. Здесь кипит, здесь испаряется, здесь конденсируется, сюда капает. Простейший самогонный аппарат», - сказал Володя.
- «Откуда знаешь?»
- «Народный рецепт».
Через полчаса кухня пропиталась кисловатым бражным запахом, а в маленькой кастрюле набралось граммов триста зеленоватой жидкости. Обмакнули туда полоску газетной бумаги и подожгли. Влага вспыхнула и погасла.
- «Градусов сорок есть, - со знанием дела сказал Володя, - годится. Нужно закусить приготовить. Ты картошку поджарь пока. В углу коробка, там картошка».
- «Попробуем?»
Володя налил в две стопки грамм по пятьдесят. Выпили. Жидкость была теплая, почти горячая, сильно отдавала прокисшим огурцом, но достаточно крепкая. В голову ударило.
- «Слушай, картошку чистить не хочется. Долго. Может, помою да в кожуре поджарю?»
- «Давай. Масло в холодильнике. Чем бы вкус огуречный перебить?»
- «А вон варенье», - он пододвинул Володе банку с малиновым вареньем.
- «Классно получилось», - согласились оба, по очереди отскребая от сковороды пригоревшую недожаренную картошку в кожуре и запивая ее теплым зелено-розовым напитком с отчетливым огуречным вкусом.

    …Инспектор на последней парте уже откровенно спала, но голову держала ровно. А вот интересно, если, пока спит, ей на ухо что-нибудь скабрезное пошептать, разволнуется? Как-то на уборке хлопка после отбоя они под одобрительными взглядами нескольких бодрствовавших одноклассников убеждали задремавшего белобрысого Колю немедленно справить малую нужду, нашептывая ему в оба уха: «Мыкола, давай, …» Тот беспокойно ворочался и что-то бормотал во сне, но так и не поддался на уговоры. Может, сейчас получилось бы?..
    Веру Яковлевну они любили, уважали и слегка опасались. Хотя чего уж опасаться в школе в выпускном классе. Строгая, стройная, опрятно одетая и прибранная женщина лет сорока пяти, она прекрасно знала свой предмет и, чувствовалось, очень много чего еще. Говорили, что когда-то она работала в газете, а это в глазах десятиклассников было уровнем олимпийским. Она была демократична, никогда не повышала голос, впрочем, он не помнил, чтобы и другие преподаватели грешили этим, но когда в классе кто-то начинал особо докучать, она делала строгое лицо и произносила одну-две короткие реплики, парировать которые не было никакой возможности – реплики были точны и остры. 

    Много лет спустя, уже в Израиле, когда он заглядывал в школу к своему младшему сыну и видел там толстых, неопрятных и бестолково-шумных на его взгляд женщин-преподавателей, ему становилось жалко сына, жалко себя и безнадежно-тоскливо: «Где вы, Вера Яковлевна?»

    …Да, так всё в порядке или уже нет? - он посмотрел на часы. До сдачи сочинения оставалось ещё полтора часа. Что имеем к данному моменту? Две страницы написаны. Нужно шесть-семь. Сделаем. За час он написал остальное. Всё как положено: завязка, кульминация, развязка, заключение. Проверил слово за словом, запятую за запятой. Пожалуй, всё правильно. Сдал, расписался, вышел. На улице нервно прохаживались многочисленные родители, в сторонке стояли те, кто закончил писать раньше. 
- «Ну, как?» - кто-то из одноклассников предложил закурить.
- «Не курю, знаешь же. Нормально. Как всегда». 
Он постоял немного и направился домой. Да уж, нервы у него тогда были… Сейчас бы.
На следующий день он пришел узнать результат. Его встретила встревоженная Вера Яковлевна: «Ты сочинение проверял?»
- «Ещё бы. А что?»
- «Кажется, у тебя там ошибка есть. Запятую не поставил». 
- «Не может быть. Где?»
- «В цитате. Посмотрели хрестоматию, есть запятая».
- «Не мог я пропустить. У меня своя книжка была. Значит, нет там запятой».
- «Неси. Только быстро. Нужно работу в РОНО отправлять».

    С русским языком как школьным предметом у него были непростые отношения. Бархударова-Крючкова он одолел легко. Всякие «жи-ши» и исключения из них понял быстро и запомнил навсегда. А вот с синтаксисом застопорилось и иногда вдруг проскакивали какие-то неясности и даже ошибки. Возможно, многочисленные переезды и смены школ сказались. И Узбекистан с его ударным хлопкоробством вместо учебы… В общем, в девятом классе стало понятно, что есть проблема и её нужно решать. Медаль уже тогда стояла на повестке дня, поскольку, понятно, давала хорошее преимущество при поступлении в институт. Да и просто хотелось. Короче говоря, в середине девятого класса он всерьёз взялся за синтаксис. Учил, писал, снова учил и снова писал. Мать диктовала, он писал. Через полгода почувствовал: дело пошло. Запятые, двоеточия, дефисы и прочие тире, подчиняясь его воле, стали как-то находить удачные места в самых длинных и замысловатых предложениях. Кстати, он с удивлением обнаружил синтаксические огрехи в произведениях известных и даже великих. Вера Яковлевна по этому поводу снисходительно заметила, что великие писали все-таки не учебники и справочники по языку, а книги. 

    …Он быстро сбегал домой. Волновался, конечно. Одна запятая – это уже не «пять», а «четыре». И медаль не золотая, а серебряная. Досадно. Взял книгу, быстро пошел в школу, на ходу перелистывая страницы. Вот она, цитата. Нет там запятой! Ура! Если вдуматься, то, пожалуй, должна быть. То ли корректор пропустил, то ли Михаил Александрович забыл написать, а в хрестоматии, о которой упоминала Вера Яковлевна, аккуратно поставили – это тайна. Главное, в книжке нет запятой! Черным по белому, как говорится. Пришел, отдал. Вера Яковлевна с завучем быстро отыскали цитату и, было видно, вздохнули с облегчением. Забрали у него книгу с обещанием вернуть. Он махнул рукой: «Ради такого дела…». Запечатали в конверт вместе с сочинением: «Иди, отдыхай».
- «А оценка?»
- «Медалистов РОНО проверяет. Мы свою оценку поставили. Был вопрос у инспектора, а ты книжку вот правильную нашел».
Все давно уже знали свои оценки, давно получили в руки аттестаты о среднем образовании – заветный голубой листок с перечнем предметов, оценками, подписями и печатями, а он все ещё был в неведении. Положим, он был уверен, что медаль-то будет. Речь шла только о материале, из которого она изготовлена.

    И наступил выпускной вечер. В правом крыле коридора первого этажа были накрыты столы. Ужасно жали новые туфли за двадцать два рубля и мешал галстук, который он надел впервые в жизни. Но всё вместе: черный костюм, плетеный темно-серый галстук на резинке, белая сорочка – создавало ощущение праздника. Была, правда, какая-то незавершенность: из двух десятков выпускных классов он был единственным, кто не знал своих результатов. Одноклассники намекнули даже, что «они уже там, а он ещё здесь». Шутка. «Потерплю», - отогнал он неприятное.
    А за столами впервые открыто обменивались тостами: директор разрешил «по чуть-чуть» красного, а уж по чуть-чуть белой-то они принесли с собой и рассовали по укромным местам в классах и во дворе. Он потянулся бокалом кому-то навстречу и в это время почувствовал руку на своем плече. Он обернулся.
- «Как, ждешь?» - лицо директора Анатолия Наумовича было, как всегда, серьезно и даже сурово. Он кивнул. 
- «Есть золотая», - бесстрастно произнес директор и посмотрел ему в глаза.
- «Что есть… золотая?» - не понял он. 
- «Медаль есть у нас с тобой. Золотая, хороший мой! Понял!? Поздравляю!» - широко и радостно улыбнулся Анатолий Наумович и обнял его. 
Он слегка опешил, поскольку видеть директора улыбающимся, да ещё так широко, ему не приходилось. 
- «Спасибо», - и задумался.
В это время его сосед по столу долил ему красного, потом поднял свой бокал, встал и произнес, показывая на него пальцем: «Золотую дали. Он с нами. Поздравим?!»

    Стало грустно: «И запятые тебя уже не послушаются, и сделать, оказывается, можно не всё…»

    Влажная асфальтовая дорога перед ним вдруг качнулась и неуправляемо пошла вправо, краем глаза он увидел быстро приближающийся по дуге бордюр и зелёный газон неширокой разделительной полосы с тоненькими двухметровыми тополями в свежих лунках. Удар о бордюр был сильным и страшным своей фатальностью. Горизонт мелькнул и исчез вверху справа, возник и исчез снова и наконец появился перед глазами, накренившийся и подрагивающий. Грохот прекратился, и в наступившей тишине он услышал, как где-то в стороне поют Битлз: «Oh girl»... 
    Той весной отец купил машину. Сверкающий свежей белой краской Москвич притягивал его неодолимо. Детская любовь к автомобилям наконец-то могла реализоваться. Он не отходил от машины. Заводил, слушал, как негромко и ровно работает мотор, мыл и полировал белое лаковое покрытие, до абсолютной радужной прозрачности протирал мягкой фланелевой пелёнкой стёкла… 
    Через неделю он уезжал в Москву поступать в институт, и этот выходной они с Таней посвятили загородной поездке. Полдня добирались до смытого недавним селем горного озера, но не добрались: дорогу, оказывается, за четыре года так и не восстановили. Но всё равно вернулись довольные: горы, солнце, юность… Он отвёз Таню домой, а сам решил проехаться по новому шоссе, полукольцом опоясывающему город с севера. Безлюдная дорога: три полосы в одну сторону, газон с молоденькими тополями, три полосы в другую… Он кейфовал: ровный гул надёжного мотора, гладкий серый асфальт под колёсами, сто двадцать на спидометре, любимые Битлз из подаренной недавно родителями «Весны», кулёк с «Красным маком» на переднем сиденье – не доели. 
    По лобовому стеклу дрожащими струйками растеклись первые капли дождя. Дворники смели их, но на их место уже упали новые. Пошёл дождик, первый за этот месяц. Он сбросил скорость до ста. Вспомнились «Советы бывалых» из журнала «За рулём»: «…Самыми опасными являются первые пять-семь минут дождя. Вода смешивается с пылью и остатками масла и топлива на асфальте и создаёт очень скользкую смесь…» Попробовать, что ли? Он нажал на педаль тормоза и сразу отпустил. Поздно! Влажная асфальтовая дорога перед капотом вдруг качнулась и неуправляемо пошла вправо, краем глаза он увидел быстро приближающийся по дуге бордюр и зелёный газон неширокой разделительной полосы с тоненькими двухметровыми тополями в свежих лунках… 
    …Из-под капота тянулась зыбкая полупрозрачная струйка дыма или пара, мотор не работал. Что это было? Он пошевелился. Вроде всё в порядке, нигде не болит. Он толкнул дверь – не открывается. Заклинило наверное. Потянулся к правой двери и обнаружил рядом крышу, которая провалилась почти до спинки сиденья. Да уж! Он подумал, что полчаса назад здесь сидела Таня, вот здесь белели её притягательные коленки… Стало зябко. Дует, однако. Ага, лобового стекла нет. Он посмотрел на полупрозрачную струйку из-под капота и проворно выбрался через ведущий на волю оконный проём. Машина стояла, накренившись, похоже, недоставало колёс. Задние были на месте, правое переднее было подвёрнуто внутрь, как сломанная лапа у щенка-подростка, левое переднее отсутствовало вовсе, оно валялось на земле недалеко от дороги. Асфальт был усыпан мелкими осколками сталинитового стекла и конфетами «Красный мак». Метрах в тридцати впереди лежал слегка помятый бежевый магнитофон «Весна», Битлз пели: «Oh girl…». Он с усилием сообразил, что машину выбросило на встречную полосу и развернуло носом в противоположную сторону. Вперёд в прошлое. Неаккуратно разбросанные по дороге осколки подтолкнули его к действию. Он с трудом сломал молодое деревце на газоне и начал сметать их с дороги. Его стало знобить сильнее, он бросил мести и присел на бордюр. Дождь покапал и прекратился. 
    Рядом остановилась бежевая Волга, к нему неторопливо подошли два гаишника: «Жив»?
- «…»
- «Дыхни».
- «…»
- «Документы давай».
- «Вот».
- «Смотри-ка, трезвый, документы в порядке», - один из них что-то записал у себя в блокноте, - «Держи», - вернул ему документы.
- «Родителям позвоните», - он назвал номер домашнего телефона и сел на траву на обочине. Болела голова, побаливала правая нога в подъёме, видно, зацепился за что-то, когда кувыркался. В ушах ещё стоял грохот, перед глазами взлетал и опускался горизонт, знобило. 
    Стемнело. На дежурном уазике подъехал отец. Следом подошёл ЗиЛ-157 с гидрокраном-«гусаком», солдаты обвязали машину тросом и погрузили на платформу крана. Отец подошёл к нему, обнял, молча постоял рядом: «Забудь, готовься в институт». Потом добавил: «Позвонили. Мама взяла трубку. Ей сказали: Не волнуйтесь, Ваш сын разбился… У нее обморок… Совсем простые ребята, - отец помолчал немного, - вот гады!» Сил и желания возражать не было.

    Как и все в детстве, он слышал иногда: «Вот придёт дядя милиционер!..» Он, конечно, настороженно относился к этому дяде милиционеру, но чувствовал, что папа и мама говорят это не всерьёз, что не отдадут они его никакому дяде, потому что любят его. Ну побаловался, ну стекло мячом разбил… При чём тут чужой дядя в тёмно-синей форме и яловых сапогах?
    С картинки детской книжки из-под козырька форменной фуражки с красным околышем на него смотрели добрые с лукавинкой глаза: дядя Стёпа. 
    «…Я скажу вам по секрету,
     Что в милиции служу
     Потому, что службу эту
     Очень важной нахожу…»
В одной руке у дяди Стёпы был полосатый жезл, другой он приподнимал за ворот неопрятного пиджака кого-то небритого и нехорошего. Жулик, наверно. Дядя Стёпа был сильный, душевный и справедливый. Это навевало на мальчика спокойствие и уверенность.

    Как-то они с приятелем пешком возвращались в город по обочине шоссе с прогулки – два шестиклассника решили осмотреть окрестности Карши. Вокруг не было ничего интересного: желто-серый песок с кустиками колючего янтака, голые рыжеватые сопки по обе стороны асфальтированной дороги, тусклое горячее солнце в высоком безоблачном небе. Вдруг из-за сопки выскочили три парня-узбека в черных стеганых чапанах, черных с грязновато-белым орнаментом тюбетейках на бритых головах и с длинными толстыми отполированными временем пастушьими посохами, подбежали к ребятам и преградили им путь. Один из них безразлично, безо всякого интереса посмотрел в глаза мальчику, потом молча сдёрнул с его плеча скромный фотоаппарат Смена. Ремень лопнул, и аппарат оказался у парня в руках. Потом он потянулся за отцовским биноклем, который мальчик тоже брал с собой. Полевой офицерский бинокль отец привёз с фронта и очень им дорожил. Мальчик рванулся и помчался по шоссе в сторону города. Он не слышал погони и обернулся на бегу. В этот миг его настиг посох, брошенный кем-то из нападавших. Удар в глаз был силён. Мальчик остановился и закрыл лицо руками. Было очень больно, по пальцам текла кровь. Парни подбежали, несколько раз ударили его, кто-то из них сорвал с него бинокль. Ему было уже всё равно. Глаз затёк, не видел и очень болел. Кое-как с помощью приятеля добрался он до дома, мама вызвала скорую. Глаз был повреждён, но через пару недель всё пришло в норму. А потом их начала осаждать милиция: «Необразованные пастухи, молодые, горячие, тяжёлое детство, взяли фотоаппарат посмотреть, мы же вернули…» Мальчик впервые в жизни столкнулся с такой жизненной проблемой. Его душили обида и злость. Какие молодые?! Они вдвое старше его! Он хорошо запомнил этот безразличный, как у варана, взгляд. Он был против, но родители, увидев, что здоровье сына не пострадало, забрали заявление. Таким было его первое знакомство с органами правопорядка. Хотя нет, второе. Первым всё-таки был Дядя Стёпа, душевный и справедливый.

    «Ну, последний раз спрашиваю, кому ты шапку передал, а-а!? - усталый капитан зло смотрел на него, - хуже будет». Чёрт понёс его, наивного провинциального восьмиклассника, только вчера приехавшего жить в этот большой красивый город у гор, пойти покататься с ледяной горки у огромного правительственного здания в центре. Послезавтра Новый год, праздный народ развлекается как может или как позволяют ресурсы. Кто-то в весёлой компании в ресторане, кто-то за бутылкой в гостях, кто-то вот здесь, на невысокой, но длинной ледяной горке. Съезжают гурьбой по быстрому льду, стоя на ногах и вцепившись друг в друга, и заваливаются внизу кто на спину, кто на бок, кто на соседа, а ещё лучше – соседку. Отряхнулся – и опять наверх.
    Мальчику было весело – три долгих года в жарких южных краях не видел он снега и льда и теперь чувствовал себя просто здорово. В этот раз, когда весёлая толпа завалилась вдруг почему-то не внизу, а посередине горки, он краем глаза заметил, как из-за его плеча появилась проворная рука, сорвала невиданную красивую пушистую шапку с упавшего впереди мужчины и тут же исчезла за его плечом. Мужчина неловко повернулся к нему и схватил за рукав большого неказистого полупальто, в которое нарядили его родители. Мужчина что-то говорил, злое и обидное, правда, не бил. Мальчик опешил. Он не понимал, чего от него хотят. Он же объяснил, что видел руку, появившуюся из-за плеча и сорвавшую шапку с головы этого мужчины. Он же объяснил капитану, что это не он.
    Капитан что-то писал на сероватом бланке, а он стоял возле стола с неровно написанным на фанерной стенке тумбочки инвентарным номером. Цифры были расположены почему-то вверх ногами, и он никак не мог их разобрать. А ведь мог когда-то – он вдруг вспомнил: Михаил Александрович держит перед собой на столе газету и ведет по листу указательным пальцем, а стоящий напротив кудрявый четырехлетний мальчик читает появляющиеся из-под пальца большие черные буквы: «П-рр-ав-да»… Ему было страшно.
«Ну, гадёныш, где шапка!?», - в этот раз капитан несильно, но больно ударил его сдвинутыми пальцами под дых… В три часа ночи подъехал отец и забрал его из милиции, подписав что-то в документах у дежурного старшего лейтенанта, сменившего усталого и злого капитана. 

    Как все-таки неумелы мы в описании наших чувств! Какие бы ни подбирали мы слова, как бы ни расставляли их, какими бы эмоциональными знаками не метили их здесь и там, всё равно написанному не хватает интонаций, жестов, гримас, вздохов и всхлипов, смеха и слёз… 
    К чему это он? Ах, да… Мальчик раз навсегда понял, что милиция – это страшно и опасно. И научился ненавидеть. Такая ненависть неизлечима. Она на всю жизнь. Перед глазами промелькнули все разом: автоинспектор, поигрывающий компостером: ну что, по-шоферски разойдёмся, или протокол составлять будем? Таможенник в аэропорту, обнаруживший в чемодане десятидолларовый Кодак-мыльницу и требующий двадцать долларов в обмен на недописанный административный протокол за мелкую контрабанду. Приятель-подполковник из ГУВД, прямо предупредивший: «Что бы ни произошло, наших не вызывай. Не отвяжешься потом. Да и вообще запомни заповедь: увидел мента – перейди на другую сторону». Шутил так, что ли?
    И когда однажды он увидел из окна, как мотоциклист в погонах на черной коже, в нарушение всех правил обгонявший по встречной полосе сворачивающий налево легковой автомобиль, врезался в его переднее крыло и, как в замедленном видеоповторе, перелетел через капот и, кувыркаясь и оставляя грязновато-бурые следы, покатился по асфальту, с нехорошим удовлетворением понял: нет, это не лечится. 

    А вот интересно, зачем нам ненависть? Любовь – понятно, природа позаботилась о продлении человеческого рода. А ненависть?.. Да для того же. Места мало, людей из-за любви много, а тут, пожалуйста, натуральное средство от перенаселения. И никаких побочных эффектов… Ладно, примем как рабочую версию.

    …Отец обнял его: «Забудь, готовься в институт». Он готовился. Цель была – Московский авиационный институт. Почему МАИ, толком он ответить не смог бы. Немного повлиял отец, кадровый офицер, который всю жизнь строил военные аэродромы, а теперь служил в штабе дивизии ПВО. Немного повлияла мать, школьный учитель истории и обществоведения. Она призналась как-то, что после школы мечтала поступить в авиационный институт, который окончил её старший брат, но из-за войны сложилось так, как сложилось: Казань, университет, история. Не забылся, наверно, и тот давний случай с моделью планера, за ненадобностью подаренной ему ребятами из областного центра, приехавшими к ним в городок на испытания. Планер он тогда с помощью отца привел в порядок и даже запустил его несколько раз. Летал он классно: плавно набирал высоту и величаво, по-другому не скажешь, парил и аккуратно заходил на посадку. Но папиросная бумага на крыльях понемногу истрепалась, калька, рулон которой принес отец из части, для такого дела не подходила, а папиросной бумаги найти не удавалось – в общем, планер в конце концов был отправлен на чердак. Отец аккуратно подкладывал ему книги про Туполева, Ильюшина, Яковлева, Лавочкина, и МАИ постепенно сформировался как цель. В военкомате при постановке на учет ему предложили направление в Военно-медицинскую академию в Ленинград, но цель уже была, да и отец, процитировав ещё раз «как надену портупею…», сказал: «Медицинская – это хорошо, но вот военная… Лучше не надо». В общем, он отказался. 

    Год был сложным. Средняя школа переходила, точнее возвращалась с одиннадцатилетнего обучения на десятилетнее, и год был стыковым: выпускались и десятые, и, в последний раз, одиннадцатые классы. Впоследствии он задумывался: почему и за что после школы жизнь повернулась к нему темной стороной? Ну не нагрешил он так крупно! Мало было проблем с поступлением в институт, так ещё через пять лет после окончания института, когда у него была готова к защите диссертация, началась перестройка структуры ВАК – Высшей аттестационной комиссии, и он потерял ещё четыре года – самое плодотворное время для ученого. Почему? За что?!.
 

<< предыдущая          следующая >>

______________________________________________________________________

​

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|