Шаг

     …Вверх по лестнице, ведущей вниз (Бел Кауфман, внучка Шолом-Алейхема)

    Ранним апрельским утром чартерный Ил-86 Ташкент-Тель-Авив приземлился в Бен Гурионе. Накануне поздним вечером в низком мрачном здании ташкентского аэропорта они шли на посадку в самолет. Последнее, что запомнилось – прощальный взмах руки печального седого отца и ненавидящий взгляд таможенника-узбека, который брезгливо пошевелил пальцем связку дешевых вилок в углу разворошенного чемодана и махнул рукой: проходи. 
    Был предрассветный час. На улице было очень тепло и влажно, легкие куртки сразу пришлось снять. К обычным аэродромным запахам примешивался чуть уловимый аромат чего-то экзотического – то ли пальм, то ли эвкалиптов. Над длинным зданием аэропорта на фоне темно-синего начинающего светлеть неба он увидел обвисшие чужие бело-голубые флаги. Стало не по себе. Честно говоря, он испугался. Окончательно не по себе стало, когда после долгих процедур в светлом прохладном зале, получив документы и подъемные, они вышли из здания аэропорта и ступили на привокзальный асфальт – обетованную землю. Стоял тяжелый зной, полуденное солнце висело где-то близко к зениту – он заметил, что тень от его головы движется в коротком полушаге от правого ботинка. Он машинально несколько раз попробовал наступить на тень, но она ускользала, по-видимому, мешали тяжелые неудобные чемоданы и рюкзаки со свернутыми в скатки спальными мешками и одеялами, которые выглядели совсем не к месту. Не видел он ещё здешних зим! Блестящие, будто пластмассовые, листья пальм и огромных, высотой в трехэтажный дом, фикусов замерли, бегущая строка над зданием напротив показывала сорок один градус. «Апрель, а что будет в июле?» - тоскливо думал он, пока они семенящим бегом преодолевали открытый участок привокзальной площади до таксомотора – видавшего виды Пежо, заказанного для них клерком миграционной службы. 
    Неподалеку в ожидании автобуса стояли несколько женщин. Раньше он таких не видел: смуглые, приземистые, в смело облегающих леггинсах и бесформенных просторных трикотажных майках, сквозь прорехи которых виднелись черное бельё и складчатая плоть. Женщины курили и громко переговаривались. Он привык, что женщины украшали собой среду обитания. Эти же явно ничего собой украшать не намеревались. «Жизнь кончена, - обреченно подумал он, - Чужие флаги, жара, бабы эти!..»

    Первые полгода было интересно. Все-таки Иерусалим, да еще рядом со Старым Городом. Если вечером подняться на крышу эмигрантской гостиницы, то оттуда видна эффектно подсвеченная каменная стена с Яффскими воротами. По ночам за этой стеной бывали какие-то праздники, наверно, свадьбы. Взлетали ракеты и слышны были хлопки петард. Притягивало взгляд ночное небо, совершенно черное. Свет городских огней, не видимых с середины крыши, не оставлял в нем следов – воздух здесь чистый. А звезды на небе были невероятно яркие и казались очень большими и близкими. Он любил по вечерам смотреть с крыши на город и на звезды. Да, собственно, других развлечений и не было.
    Крыша гостиницы была для постояльцев смотровой вышкой и площадкой для сушки белья. Это входило в перечень услуг, включавших, кроме того, душевые кабины и просторную общую кухню, оборудованные на первом этаже. За стойкой при входе в гостиницу восседал немолодой лысый Морис, ее хозяин и главный менеджер, всегда спокойный и немногословный. Да и о чем и на каком языке было ему разговаривать с этим эмигрантским табором? На стене холла первого этажа под высоким потолком был закреплен большой цветной телевизор, знававший лучшие времена. Однажды он увидел на экране знакомое женское лицо и прислушался – шла короткая русскоязычная сводка новостей, в конце которой диктор представилась: «Марина Левинсон». И он вспомнил – Марина Бурцева, диктор центрального союзного телевидения. И эта здесь? Зачем? Марина скоро исчезла и объявилась, говорят, в Америке – обычный путь для эмигрантов с фантазией и деловой хваткой.
    С бельем на крыше происходили замечательные превращения. Если дело было днем – а стирки было много, все-таки сыну только что исполнился год – то белье наполовину высыхало еще в руках, а остальное в процессе развешивания, так что иногда он за одну ходку и относил на крышу выстиранное белье, и возвращался с ним же сухим обратно. Солнце не просто пекло, оно жгло нещадно. Ночью нужно было немного подождать, и белье тоже можно было снимать готовым, очень уж сухой в Иерусалиме воздух. Правда, в темноте на крыше он регулярно натыкался на четырнадцатилетнюю дочь Аллы, соседки по этажу, приехавшей откуда-то из России. Дочь постоянно уединялась там с местным эфиопским парнем-солдатом. Дело молодое, подростковое…

    Втроем они – жена, сын в коляске и он – любили гулять в одном из двух расположенных неподалеку парков. Один примыкал к их гостинице. Там было очень много незнакомых удивительно красивых цветов, растущих и в клумбах, и на кустах с большими глянцевыми листьями. Увы, цветы почти не издавали запаха. Наверное одной их неземной красоты было достаточно для надежного продления рода, и аромат не был необходим бесчисленным насекомым-опылителям. А может, и не так, кто их тут разберет. Второй парк располагался в некотором отдалении на пологом склоне холма. Парк был безлюдным и поэтому нравился им больше. Наверху была мельница Хаима Монтефиори со смотровой площадкой, а в нижней части парка, почти примыкающей к стене Старого города, они обнаружили небольшой каменистый грот с узким лазом, огороженным ржавеющими цепями, с табличкой “Tomb of King Herod” - «Гробница царя Ирода». Выглядело это как редко посещаемый хозяйственный погреб и оставило у него странное ощущение недостоверности, похожее на то, что он чувствовал, набредая время от времени в National Geographic на сюжеты об НЛО и найденных останках инопланетян. В Иерусалиме это ощущение возникало часто. 

    В Израиле вообще много необычного…
Однажды в центре Иерусалима он с интересом наблюдал за идущим по противоположной стороне улицы одетым в хаки худым бородачом в черной кипе. За спиной у того висел громадный солдатский рюкзак, к которому был приторочен длинный черный зонт с ручкой крючком. Там же болтался потертый армейский карабин – атрибут жителя поселения за «зеленой чертой». В одной руке у бородача был букет цветов и большая полуоткрытая сумка, из которой выглядывали какие-то кульки и пакеты, другой он вез большой грязноватый чемодан на колесиках, к ручке чемодана был пристегнут длинный поводок, на другом конце которого суетился рыжий мопс. Намерения бородача и мопса не совпадали: первый шел прямо, мопс метался, обнюхивал всё справа и слева, нервничал и мешал бородачу. Тот время от времени оборачивался и прикрикивал: «Боинэ!». Как выяснилось через полгода, «боинэ» было не именем мопса, а «иди ко мне». Всё это поочередно исчезло за поворотом узкого переулка, а мопс успел обернуться к нему и нехорошо тявкнуть.
    Холодным дождливым осенним днем, уже в Хайфе, его внимание привлек парень на мотороллере. Седок был в светлых шортах, пляжных сланцах, майке и, разумеется, шлеме с забралом. Поверх майки на нем было надето длинное суконного вида черное пальто. Пальто было полностью расстегнуто и лихо развевалось за спиной седока – куда там бурке Чапая или Кочубея!
    Первое время его смущал дресс-код израильтян: шорты или джинсы – это если предстоит деловая встреча, майка или простенькая сорочка навыпуск, сандалии на босу ногу, кеды или кроссовки. В общем, то, что привело его в уныние в день прилета в аэропорту, теперь окружало его в жизни. 
    А год спустя он как-то даже не сразу и воспринял вскользь брошенное коллегой, бывшим московским профессором, шутливое замечание, мол, не слишком ли по-молодежному он одевается на работу? Он оглядел себя в зеркале лифта учебного корпуса: свежевыстиранные шорты с множеством карманов. Неглаженые. Так кто же их здесь гладит? Длинная черная баскетбольная майка навыпуск с какой-то мелкой надписью на груди – он всё собирался её прочитать и перевести да забывал, а надо бы, скоро выцветет совсем. Бейсболка козырьком назад с эмблемой NY, плетеные пляжные сандалеты на босу ногу… А что? Удобно. И не белая ворона, а как все. Иногда, правда, так хотелось застегнуть запонки на белоснежных хрустящих манжетах, привычным жестом поправить узел на дорогом шелковом галстуке… Увы. Но листая как-то подшивки местного студенческого журнала двадцатипятилетней давности, которые пылились на дальней полке в лаборатории, он обнаружил там трогательно знакомые фотоснимки: молодые люди в тесных отутюженных расклешенных книзу брюках, приталенных пиджаках «принцесса» с выпущенными наружу длинными воротниками сорочек… Совсем как он четверть века назад. Он даже невольно поискал себя на фото. Не нашел. 

    Годами позже, вернувшись в поисках работы в такой далекий теперь родной город у подножия заснеженных гор и обустроившись там, он какое-то время чувствовал на себе взгляды коллег, косящихся украдкой на его вполне приличные джинсы и просторный свитер. Конечно, он быстро сориентировался, купил дорогой костюм, несколько фирменных сорочек и галстуков, две пары штиблет от Мореши, сходил в модный парикмахерский салон… и вдруг стал невидимкой, растворился в толпе таких же, как он.

    Язык – это средство общения и познания мира, способ предъявления миру себя самого. Первые полгода в эмиграции – это язык. Они с женой пошли учиться в разные ульпаны, языковые школы, чтобы попеременно быть с сыном. Каждый постигает язык по-своему. Общее в здешних школах – это почти всегда преподаватель, не говорящий по-русски. Иврит и всё. Кто-то из преподавателей говорит и по-английски, но что с того? Сначала это раздражает, потом начинаешь ощущать, что из-за невозможности получить объяснение на родном языке мобилизуются какие-то дополнительные ресурсы, включается механизм запоминания, родственный детскому «игра-слово-ассоциация-понимание-запоминание-применение». Во всяком случае, именно так он представлял себе этот механизм. Нельзя сказать, что язык давался ему легко, но он привык работать методично. Сейчас, спустя два десятка лет, он более-менее сносно говорил на иврите, несмотря на то, что последние десять лет бывал в стране только короткими наездами. Попадались, правда, целые темы, где он просто не понимал ни слова. Но ведь и в родном его языке таких тем предостаточно. Другое дело, что подсознательное сопоставление уровней владения русским и ивритом создавало внутри серьезный психологический барьер. Ну на самом деле, как ему, привычно контролирующему каждую фразу, каждое слово как при выступлении перед аудиторией, так и в простом разговоре, вдруг произнести: «Где есть верный путь в продуктовую магазин?» - после чего замереть в напряженном ожидании ответа, пригодного для понимания?..
    В их группе учились несколько туристов из США. Как же легко и свободно постигали они язык! Он как-то разговорился, насколько позволил его английский, с молодым контактным американцем Джейсоном.
- «Ты сюда приехал навсегда?»
- «Почему навсегда? Четыре месяца. Туризм, экскурсии. Еврею необходимо Израиль посмотреть, особенно Иерусалим. Кстати, мне мать сказала, что её дед и бабка когда-то в Штаты из Одессы эмигрировали».
- «Так зачем ты полдня на язык тратишь, да ещё за деньги? В стране половина населения по-английски говорит».
- «А как иначе страну узнать?»
- «Ты планируешь эмигрировать?»
- «Я? Из Америки? Я не сумасшедший… Нет, конечно».
У Джейсона совершенно отсутствовали тормозящие комплексы. Он делал в каждом слове не меньше трех ошибок, хохотал, исправлял ошибки, настырно встревал в каждый разговор… Спустя три месяца Джейсон уже практически свободно изъяснялся на иврите, который ему, скорее всего, никогда в жизни больше не понадобится. Не сумасшедший же он, на самом деле.

    Первые полгода после приезда их содержало государство, работать не разрешалось. Так положено. Учи язык, приобщайся, вживайся. Жена наслаждалась красотами Иерусалима, побывала на экскурсии на Мертвом море, где-то ещё. Ей всё было интересно. А он не мог. Его с самого начала терзала тревога: а что потом?! Сорок четыре года прожито, рядом молодая жена, не пробовавшая самостоятельной жизни, годовалый младенец на руках. Да еще родословная его, сомнительная с точки зрения аборигенов и особенно с точки зрения вновь приехавших, таких же, как он, только чистокровных. 
    Какое-то время он с интересом наблюдал за Леонидом, нормальным семейным мужиком лет на десять моложе него, который после некоторых колебаний навел последний штрих на свое и без того правильное естество – подвергся бесплатному ритуальному обрезанию. Несколько дней после этого Леонид ходил неуклюже, как землемерный циркуль, поглядывал с вызовом вокруг и печалью на совершённое. Иногда в глазах его был виден немой вопрос: «Я-таки прав?» Прав, Лёня, прав. Тебе проще: отрезал то, что не стали когда-то отрезать осторожные папа с мамой – и всё, узаконился.

    Месяца через четыре после приезда его пригласил на разговор бывший московский профессор. Фамилию он не запомнил, а разговор и встреча были занимательные.
- «Я посмотрел ваше резюме. Это как раз то, что нам нужно. У меня здесь несколько проектов в разработке, на один мне нужен научный руководитель. Вы согласны?»
- «Что за проект?»
- «А какая разница? Что-то с теплообменом связано. Я в этом не разбираюсь. Завтра едем в Газу, познакомлю».
- «Куда?» - про Сектор Газа он слышал ещё дома, при жизни. Ничего хорошего это не сулило.
- «В Газу. Осваиваем территорию. А что, страшно? Да всё в порядке там, не волнуйтесь».
- «Не волнуюсь. Едем».
    От Иерусалима до Газы рукой подать. Неказистый пикапчик Рено, в котором, слава богу, исправно работал кондиционер, домчал их минут за сорок. Пересекали ли они какую-нибудь обозначенную границу, он уже не помнил. Вроде какой-то шлагбаум все-таки был. 

    Сектор Газа – это песчаная полоса длиной километров пятьдесят вдоль юго-восточного побережья Средиземного моря и шириной от шести до десяти километров. С севера и востока Сектор граничит с Израилем, с юго-запада короткой стороной примыкает к Египту. В Газе тогда было несколько охраняемых израильских поселений, жители которых занимались главным образом высокотехнологичным сельским хозяйством. Время от времени их обстреливали соседи. 
    Они ехали по территории Сектора. Вокруг не было ни души. Далеко-далеко впереди чуть подрагивало в жарком мареве удивительно синее море, очерченное желтой береговой полосой с несколькими крохотными одинокими пальмами на песке. Вспомнился Чуковский: «Не ходите, дети, в Африку гулять». Не послушался… Проехали мимо палестинской деревни. Пугающе глядели пустые окна серых бетонных многоэтажных домов, хаотично воткнутых в песок вплотную друг к другу. В коротком разрыве между домами промелькнул минарет с маковкой и полумесяцем на ней. Ни души, ни деревца, ни травинки. И над всем этим белесо-синее небо и раскаленное добела солнце. Жуть. 
    Пустынное узкое асфальтированное шоссе, проложенное между невысокими песчаными холмиками, поросшими, как лишаями, редкой серо-зеленой колючей травой, вывело их к блокпосту – двум тяжелым бетонным фундаментным плитам, зигзагом перегораживающим дорогу справа и слева. Не видно было никакой охраны, никаких часовых, только асфальт и бетон. В одно время с ними с противоположной стороны подъехал древний Мерседес с палестинскими номерами, в нем были пять или шесть усатых мужчин в клетчатых арафатках. Мерседес остановился у поста, из окна выглянул водитель и показал им рукой: проезжайте. На душе стало нехорошо. И тут он увидел, как по обе стороны шоссе из-за невысоких холмиков-дюн появились и направились в их сторону узнаваемые стволы израильских штурмовых винтовок, по два ствола с каждой стороны. Армия не дремала. 
- «А не проще ли было дома кризис переждать?» - подумалось ему. Быстрыми видениями промелькнули перед глазами отрекающийся Горбачев в Домодедово, новенький Мерседес студента-троечника рядом с его заслуженной «копейкой» на институтской стоянке, тяжелая парашютная сумка, набитая пачками пятирублевок, ненавидящий взгляд ташкентского таможенника… - «Или пусть уж лучше здесь пристрелят?..»

    Поселение, в которое они въехали, было окольцовано несколькими рядами колючей проволоки с двумя воротами в противоположных сторонах ограды. Там жили религиозные евреи – эмигранты из США и сменный вооруженный армейский наряд. Внутри было десятка три аккуратных домиков-коттеджей с ухоженными деревцами и палисадниками, одноэтажные служебные и производственные здания, синагога, рядом несколько больших теплиц, в которых жители поселения разводили цветы, огурцы и помидоры. Его поразили томатные кусты высотой метра в три, каждая ветка которых была подвязана к каркасу теплицы. И в этом была необходимость: хоть кое-где на кустах проглядывали, конечно же, зеленые листочки, но основной их цвет был красным от висящих один к одному спелых помидоров – по полтора-два центнера на каждом, как объяснила ему доброжелательная, сплошь усеянная крупными веснушками, миниатюрная рыжая женщина – пресс-секретарь поселения.
    Профессор представил его какому-то начальнику – невысокому худощавому мужчине лет сорока. Выражение его лица невозможно было разобрать из-за густой черной растительности, покрывавшей все свободное пространство от черной бархатной кипы до пуговиц светлой рубашки навыпуск, но глаза сквозь сильные линзы круглых очков смотрели пристально и, как ему показалось, неприветливо. Мужчина прочитал резюме, удовлетворенно кивнул головой, потом попросил удостоверение личности, заглянул в него и вернул. Что-то там его насторожило. Они перекинулись несколькими фразами на иврите с профессором, тот попросил его подождать снаружи, пока они посовещаются.
    Вышел профессор: «У Вас проблема».
- «?»
- «У вас в пункте «национальность» что написано? Правильно, «не идентифицирована». А это нехорошо, особенно здесь. Что стoит вам пройти гиюр и стать-таки евреем? Вот, - он приподнял за краешек свою крохотную вязаную кипу, зацепленную скрепкой за пучок седоватых волос, окаймляющих небольшую плешь, - и никаких вопросов, и лысину от солнца прикрывает». Ему вспомнился директор НИИ: «Все-таки, в нашей республике живешь…» Да уж, ехали мы, ехали… и приехали. - «Обойдусь. Нет у меня лысины».
- «Жаль. Лучше бы была». Профессор довез его до гостиницы и уехал прочь.

    В стране, где национальный состав структурирован, как этажерка: еврей, араб, уникальный нееврей - национальность это судьба. Как каста в Индии. Умом-то он понимал: враждебное окружение, национальная самоидентификация как средство выжить и победить… Но это не утешало, клеймо «Сорт Б» было для него непривычным. Ему-то что делать на этой этажерке? Куда карабкаться и какой ценой? Рассчитывать на жену тоже не приходится, здесь и вовсе русско-украинские корни, славянская внешность и интернациональная советская ментальность: все люди – братья да миру-мир. Как, впрочем, и у него. Как-то всё это скажется на сыне?.. 

    Чтобы чуть-чуть подработать, он «по-черному» пристроился в пекарню: два-три раза в неделю по десять-двенадцать часов в ночную смену. За раз выходило двадцать-двадцать пять долларов. 
    …На уровне живота движется широкая лента конвейера. По бокам вдоль нее стоят люди. По ленте плывут колбаски из теста, которые выдавливает и нарезает специальная машина. Если взять три колбаски и ловким движением сплести их в косичку, то получится хала. Ловкое движение он освоил очень быстро – у конвейера прохаживался звероподобный сменный начальник Моше и присматривался к каждому работнику. Если что-то было не так, то Моше показывал на лузера пальцем и произносил: «Лех абайта», - что означало конец карьеры халоплета, по крайней мере, на сегодня: «Проваливай домой». Если кто-то работал с недогрузкой, скажем, не всем перепадало тесто с ленты для непрерывной работы, то его перебрасывали на другой участок, или же Моше увеличивал скорость конвейера. Время от времени начальник указывал пальцем на кого-нибудь: «Лех леэхоль», - и нужно было мчаться в соседнее помещение, мыть руки и быстро-быстро – на перерыв отпускалось всего двадцать четыре минуты – съедать принесенный с собой бутерброд с маргарином и яйцом и помидор, другого он не мог себе позволить. Здесь он начал понимать и непроизвольно взлелеивать в себе ненависть пролетария к буржую-мироеду. 
    Отрадой и даже немного праздником стал замечательный случай: два невысоких стройных брата-грузина прилично отделали начальника – тот позволил себе грубо наорать на невзрачного немолодого человека, который, на беду, оказался отцом братьев. Должно было случиться страшное: суд, тюрьма, долгая разлука братьев с родными и близкими, депортация и прочие несчастья, которыми их крепко-накрепко напугали на уроках по социальной адаптации и предупредили: «Вам здесь не Советский Союз. Ударил человека – тюрьма». То ли братья не посещали эти уроки, то ли проигнорировали предупреждение – неизвестно. К общему удивлению в следующую ночную смену страшный Моше был чрезвычайно приветлив с молчаливым грузинским семейством.
    По ночам в пекарне работали в основном такие же, как он, начинающие эмигранты, студенты и арабы. Все они были намного моложе и смотрели на него с интересом: что делает здесь этот далеко не юный профессор, как они его называли. Как-то раз в ночь вышел поработать один местный бородач, видимо, не от хорошей жизни. Он достоял у конвейера до полуночи, потом бросил всё и быстро ушел, даже не отметившись в регистраторе. 
- «Кошмар, - перевела на русский его прощальные слова студентка, стоявшая рядом у конвейера, - и два фака и шит, если вам понятно, что это».
    Он приноровился работать очень быстро и качественно. Асфальтоукладчик, что возьмешь. Жена говорила, что когда он возвращался в гостиницу утром и устраивался спать, то во сне его руки продолжали плести и плести халы. С той поры он их не ел.

    А через полгода его пригласили на работу в Технион, политехнический институт, и они перебрались в Хайфу, большой портовый город на севере страны, Красную Хайфу, как с незлой усмешкой окрестили её многочисленные эмигранты из Союза, плотно оккупировавшие город и окрестности.

    Из выходящего на север окна его квартиры, если посмотреть вдаль, поверх труб и градирен нефтеперегонного завода, в ясную погоду хорошо видна длинная невысокая гряда холмов, протянувшаяся на полгоризонта с востока на запад и обрывающаяся на северо-западе в синюю гладь Средиземного моря. Море занимает оставшиеся полгоризонта. За холмами Ливан, до него километров сорок. Подлетное время тактической ракеты «земля-земля» - около полутора минут, но все уверены, что с линии границы наши стрелять не позволят, и в случае чего на бонус секунд в пять-десять можно рассчитывать. 

    Хайфа – это, конечно, не Иерусалим. Оно и к лучшему. В Иерусалиме по субботам всё вымирает, отключают даже телевидение, а живущие обособленно иудеи-ортодоксы – всегда в черных лапсердаках, черных брюках навыпуск или заправленных в белые гольфы, в черных кипах и надетых поверх них черных шляпах, со свисающими из-под шляп завитыми пейсами – перегораживают въезды-выезды своих кварталов цепями, чтобы транспорт, спаси и охрани, не нарушил святость субботы. Сначала это воспринимается как проявление благочестия и хочется заставить себя уважать это благочестие. Потом надоедает. Следующим усилием воли убеждаешь себя относиться к этому снисходительно, как к чудачеству, но снисхождения хватает ненадолго, да и чудаки эти взрослы, многочисленны и достаточно агрессивны, можно и камнем в лобовое стекло получить. Остается обходить стороной и не обращать внимания. Чужая жизнь… При встрече с ними ему почему-то всегда приходил на ум Алексей Толстой: «…Нектарий со зла сел в яму молчальником, сидел молча два года. Когда к яме, прикрытой жердями и дерном, кто-либо подходил – старец кидал в него калом…» 
    Это не Иерусалим ещё и потому, что в Хайфе всегда влажно. Когда летом в шесть утра солнце быстро поднимается из-за холмов со стороны сирийской границы, первое, что бросается в глаза непривычному человеку – это седые от обильной росы автомашины, припаркованные одна к одной вдоль обочин дорог и улиц. Влага собирается в крупные капли и стекает по стеклам, оставляя на затуманенной поверхности неровные прозрачные дорожки. В сочетании с температурой под тридцать это впечатляет. Белье после стирки сохнет здесь несколько дней – это тебе не крыша иерусалимского отеля «Президент». Выручает центробежная сушилка Электра, после которой днем можно вывесить белье под прямые солнечные лучи, солнце-то такое же горячее, как и в Иерусалиме, важно лишь не забыть снять его, когда наползет влажная вечерняя тень, иначе сушка насмарку.
    А вот что роднит Иерусалим и Хайфу – это промозглый холод в квартире поздней осенью и зимой. Привычного с детства центрального отопления здесь нет. Разумеется, если ты человек зажиточный, то электрообогрев не проблема. А если нет, то эта роскошь – а это-таки роскошь – увы, не всем по карману. Как, кстати, и кондиционер летом. Зимой температура в помещении устанавливается около среднесуточной забортной температуры, так что с ноября по март все жильцы одеваются и обуваются потеплее. Хорошее подспорье в борьбе с холодом – толстый кот на коленях, животных здесь любят. Первый и последний этажи ближе других к природе: теплоизоляция зданий в этих краях – это фантом. Монолитный железобетон или силикатный строительный блок, из чего большей частью построены дома, в теплоизоляции участвуют мало. Двенадцать на улице – четырнадцать в квартире. Выше нуля, разумеется. 

    Вчера он услышал по радио: «Под утро в Иерусалиме впервые за последние шесть лет выпал снег. Температура воздуха плюс два. Движение транспорта затруднено. На уборку снега брошена вся сельскохозяйственная техника. Власти просят население не покидать дома без особой необходимости. Прекращены занятия в школах»... Он вспомнил чернильницы-непроливашки, выставленные на широкий белый подоконник поближе к заиндевелому стеклу, чтобы чернила в них замерзли и учительница отменила занятия и распустила их по домам, несмотря на то, что на улице всего лишь минус двадцать восемь, а не законные для чернильниц тридцать, и невольно улыбнулся.

    Зато как хорошо компенсируется зимний холод в квартире летним теплом: тридцать пять на улице – тридцать два в квартире!.. – Он мечтательно прикрыл глаза, подоткнул со всех сторон одеяло, набранное из четырех тонких синтепоновых китайских одеял, натянул на глаза капюшон старого байкового спортивного балахона, который он использовал в качестве постельной пижамы, и включил радионаушники. Сегодня, кажется Шопен. Ну и ладушки. Ещё один день закончен.

    Да, ещё здешние дожди… Из-за ближайшего холма вдруг появляется серый край тучи, которая удивительно быстро покрывает большую часть синего неба. Оказывается, туча не серая, а черная, а серый край ее – это последняя попытка солнца напомнить о себе. Тщетно. Другую часть неба быстро закрывают такие же черные тучи, набежавшие из-за горизонта со всех сторон. Всё. Только что было тепло и даже жарко под лучами солнца – в солнечный декабрьский день здесь тепло, как в июне на родине – и сразу стало холодно. Зима все-таки. Но не это главное. Тучи пришли не просто так. Вот на асфальт упали первые крупные капли. Прячься! Через секунду отдельные капли объединяются в видимые и осязаемые струи, которые тут же сливаются в мощный поток воды, и остановить его не может ничто. Зонты, непромокаемая обувь, водоотталкивающие плащи и прочие пустяки здесь совершенно бесполезны. Вода по немыслимым траекториям проникает всюду. По асфальту текут реки высотой в десять-пятнадцать сантиметров, кажется, что может и смыть. Эти реки переливаются через бордюры и тротуары и разливаются дальше по пустырям, газонам и клумбам – где что есть – и уносят мусор, почву, мелкую мебель, брошенную возле мусорных контейнеров, и всякое другое, что по недоумию или преднамеренно оставлено на их пути. 
    На юге в пустынной части страны эти потоки, бывает, размывают асфальтированные дороги и сносят автомобили в образовавшиеся промоины. Бывают и жертвы. Спасение от зимних дождей – это сидеть в конторе или дома и вытирать тряпкой воду, набежавшую отовсюду, где есть хоть маленькие щели для её проникновения. А лучший способ – находиться за тысячи километров отсюда или хотя бы в кресле авиалайнера, летящего неважно куда в чистом темно-синем солнечном небе.
    Как же не похожи они на те долгие монотонные северные дожди, которые – только оденься потеплее, завернись с головой в чуть пахнущую резиной отцовскую плащ-накидку и надень на теплые шерстяные носки высокие резиновые сапоги – ничуть не мешали целый день бродить по лесу и находить грибы с блестящими от воды коричневыми шляпками или прячущуюся под мокрыми листьями розово-красную бруснику, просто дышать запахом мокрого мха, хвои и прелых прошлогодних листьев, запахом детства.
    И совсем уж не похожи они на короткие летние дожди в тихом городке на Оке, где так здорово было побродить босиком по теплым лужам: между маленькими розовыми пальцами снизу вверх выдавливается мягкая грязь, которую и грязью-то назвать нельзя, такая она добрая и нежная, а попадающиеся иногда колбаски утиного помета легко смыть водой из той же лужи… Детство, детство, детство…
 
 

<< предыдущая          следующая >>

______________________________________________________________________

​

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|