Проблемы разрешимые и неразрешимые

     Тем временем подрастал маленький сын. До пяти лет мальчик был дома. Сначала с ними. В основном, понятно, с женой, он-то работал. Потом вдруг собрались и прилетели на ПМЖ его родители. Как же он не отговорил их?!. Конечно он слышал разговоры о деструктивной силе эмиграции. Конечно он читал и видел по ящику информацию о самоубийствах приехавших и разочаровавшихся. Но ему все ещё казалось тогда: ещё чуть-чуть – и он встанет на ноги и неудержимо двинет вперед так, как это было там, на родине, при жизни.
    Сын был, пожалуй, основной причиной их отъезда. Ребенок родился слабым, болезненным, плохо рос, плохо ел. Когда он брал на руки худенькое тельце, завернутое в пеленку и тонкое бело-зеленое шерстяное одеяло, у него слезы наворачивались на глаза. Мальчик никогда не улыбался, только плакал. Однажды он, как это делают все отцы, подбросил сына, сначала чуть-чуть, а потом все выше и выше и увидел впервые, что сын заулыбался, и услышал тихие отрывистые звуки, похожие на всхлипы. Сын смеялся! Наверное это было что-то нервное, связанное с новыми ощущениями, наверное. Но сын смеялся. Значит, может. Это была такая радость!
    Врачи, которые осматривали сына, озабоченно кивали головами, но ничего толкового не говорили. Потом высказали предположение – муковисцидоз. Слово он слышал впервые, но по испуганным глазам жены понял – всё плохо. Знакомая врач сказала: «Здесь не лечат. В Израиле – может быть». Что им оставалось делать?..

    Вот только приезд его родителей, конечно, был ошибкой, их общей ошибкой. Да, там было тяжело: перебои с пенсией, пустые магазины, страх. Но все ведь наладилось в конце концов. Конечно, отец и мать скучали по нему, так внезапно и круто изменившему хоть и не очень спокойный, но все же упорядоченный ход жизни, скучали по внуку, маленькому и не очень здоровому мальчику. В общем, приехали. Но уж если они с женой не смогли за год хоть как-то прижиться на новом месте, что можно было сказать о двух очень немолодых людях, которые почти всю жизнь мыкались по отдаленным гарнизонам от Заполярья до Кашкадарьи и только к пенсии стали обладателями скромного собственного жилья и небольшой дачи, зажили нормальной оседлой жизнью. Здесь они поселились все вместе в трехкомнатной съемной квартире, только это они и могли себе позволить. Вначале отец и мать поездили немного по стране, походили по Хайфе и окрестностям, потом затосковали. Отец, старый солдат, как-то ещё держался, а мать потерялась совсем. Она ничего не говорила, но по всему чувствовалось, что она перестала воспринимать действительность. Да и понятно: чужая страна, чужие люди, чужие разговоры на чужом языке. Он и сам спустя двадцать лет ощущал то же самое. Но он-то хоть язык понимал. Хотя, кому он нужен, тот язык, если не с кем разговаривать. И только маленький внук скрашивал и делал осмысленной жизнь его стариков.

    Еще в Иерусалиме, в их первые дни в Израиле, они пошли с сыном в местную поликлинику. Там предъявили сберегаемую ими как драгоценность медицинскую карту сына. Последующие события запомнились ему примерно так.
- «Что у мальчика?» - спросил врач по-русски.
- «Высокое внутричерепное давление и, говорят, муковисцидоз».
- «Давление – понял. Что ещё, как вы сказали?»
Жена объяснила, что узнала про болезнь от врачей и из справочников.
- «Проверим. Вот направления в лабораторию и МРТ».
- «Это что?»
- «Там написано, когда и куда идти. Будьте здоровы».
    Впервые в жизни они увидели томограф. Видели в кино, конечно, в общих чертах представляли себе принцип действия, но чтобы вот так запросто… Дома такой техники ещё не было. Обездвиженного наркозом крохотного годовалого мальчика уложили в маленькую кювету, и он поплыл внутрь огромного белого кольца, а они стояли в оцепенении и смотрели и верили, что уж здесь-то разберутся со всеми проблемами.
- «Давление немного выше нормы. Пройдет. Обычное дело. С желудком есть небольшие проблемы. Не давайте молока, сладкого. Диету вам напишут. Тоже ничего страшного. Пройдет».
- «А муковисцидоз?»
- «Говорю, всё в порядке. Соблюдайте диету. Мальчик здоров: две руки, две ноги, голова… Что ещё? Будьте здоровы».

    От врача они вышли окрыленными. Немного озадачило, конечно, отсутствие белых халатов, накрахмаленных шапочек, стетоскопов через шею и, как им показалось, безучастие врачей. Никаких: «Ух, какой замечательный мальчик! А как нас зовут?!.» С этим пришлось столкнуться и в дальнейшем. Его такой подход вполне устроил. Если тебе предстоит умереть в ближайшие полгода, об этом сразу сообщат, чтобы ты успел проинформировать родственников и завершить свои земные дела.

    А сын чудесным образом стал приходить в норму – тьфу-тьфу: он быстро окреп, округлились щечки… Лекарства, диета, просто хорошие продукты?.. Наверное, всё вместе. В четыре года это был уже крепкий, подвижный и толковый мальчик. 

    До пяти лет сын был дома. Можно было, конечно, отдать его в детский сад, но до пяти детсады платные, а это накладно. Зато у сына появился родной язык – русский. Есть такая проблема у эмигрантов: их маленькие дети, находясь в местной языковой среде, теряют материнский язык и, как одно из следствий, теряют контакт с родителями. 

    Однажды он случайно услышал в утреннем автобусе обрывок разговора молодой мамы с сыном, русоволосым мальчиком лет пяти. Они сидели позади него:
… «Но он в меня песком бросал на площадке».
- «А ты?»
- «Я в него тоже стал бросать»
- «А он?»
- «Он в меня камешком бросил».
- «А ты что? Почему воспитательнице не пожаловался?»
- «Я его ударил, а потом Батье сказал».
- «А что Батья сказала?»
- «Она нас обоих поругала».
Обычный разговор мамы с сыном. Обычный, если не считать того, что мама говорила по-русски, а сын отвечал на иврите.

    Как-то он возвращался с работы домой. Позвонил в дверь. Там завозились, потом медленно повернулся ключ – один оборот, другой… В дверях, загораживая собой вход, стоял четырехлетний сын. Сын смотрел на него сердитыми глазами и, торопясь, дожевывал что-то очень большое. Щеки, нос, шея и майка сына были обильно перепачканы шоколадом. Они для порядка всё ещё выдерживали диету и сладкое ребенку было запрещено. А дед любил угоститься конфетой-другой с чаем, покупал их время от времени и, конечно, прятал от внука где-то в шкафу под стопкой белья. Какие инстинкты пробудились в мальчике, кто знает? Раньше он конфет не пробовал. Наверно кто-то из приятелей на детской площадке подсказал, детский русский язык там был в ходу.
    Он смотрел на застигнутого врасплох сына и настраивал строгие ноты в голосе, хотя его душил смех. Очень уж комично все выглядело. Тем временем, сын дожевал и проглотил наконец конфету или две – сколько там он затолкал в рот – глаза его стали еще строже, и не пуская его в квартиру, сердитым детским басом закричал: «Замолчи на меня! Сейчас же замолчи на меня!»
    Сил сдерживаться уже не было, он расхохотался, прижал к себе вырывающегося мальчика и как мог успокоил его. Предстояло ещё разобраться с неосторожным дедом.

    В пять лет сын пошел в сад – это в Израиле уже обязательно, а раз обязательно, то бесплатно. Так детей адаптируют к обществу. Они волновались, как пойдут дела с языком. Волновались зря. 

    А потом пришла настоящая беда. Его старенькая мать с пятилетним внуком попали под машину на пешеходном переходе.

    …Он выглянул из окна своей неуютной квартиры на четвертом этаже пятиэтажного дома, нависающего над нешироким, как всё в этой стране, проспектом. Прямо под окном улицу пересекала «зебра» пешеходного перехода, того самого… Вот асфальт, на котором под холодным дождем лежала его бездыханная мать, вот газон, куда отнесли его маленького сына со сломанной ножкой и раной на лбу, а мальчик, увидев подбежавших родителей, всё повторял: «Всё в порядке, всё в порядке…» Несколько тяжелых дней и ночей они с женой провели в медицинском центре, куда поместили его мать и сына. Им разрешили ночевать в детской палате.

    Тем днем он медленно шел в палату к сыну из нейрохирургии, где в коме лежала мать. Там все было без изменений и без надежд. Как всегда в конце декабря, было промозгло и холодно, между многоэтажными зданиями огромного больничного комплекса виднелось неприветливое серое море, от него становилось еще холоднее. В киоске во дворе он купил большой надутый гелием воздушный шар с изображением симпатичного добродушного большеглазого льва. Лев рвался ввысь, пришлось на конце бечевки сделать петлю и надеть её на палец, руки были заняты промасленным кульком с пирожками-бурекасами – их с женой обедом – и какими-то медицинскими бумагами. Сын грустил в своем кресле – перебинтованная голова, пятна йода на лице и лбу, выглядывающая из-под больничного пледа маленькая ножка с торчащими наружу блестящими илизаровскими спицами. В глазах сына были боль и усталость. И вдруг он увидел льва, который медленно плыл по воздуху в его сторону. Льва на тонкой бечевке вел к нему папа.
- «Это кто?» - в глазах у мальчика появился интерес, он робко заулыбался.
- «Это лев. Его зовут Лёва. Он пришел поздравить тебя с праздником, ведь скоро Новый год».
- «Да, я знаю. А можно его взять?»
- «Ну да. Он же к тебе пришел».
- «Спасибо».
    Мальчик осторожно взял в руку бечевку, подумал немного и отпустил её. Лев взмыл к невысокому подвесному потолку и стал медленно путешествовать там вслед за легкими вентиляционными воздушными потоками. Бечевка с петлей была недалеко, и всегда можно было вернуть льва на место. А мальчик смотрел на шар и улыбался. Уже не так болела прооперированная нога, сверху ему улыбался в ответ симпатичный лев Лёва, а рядом были папа и мама. Всё будет хорошо. 

    Он смотрел на своего сына и вдруг осознал до конца, до самого дна, навсегда, как дорог ему этот маленький мальчик, чем-то похожий на него, на жену, а больше всего на самого себя. И как близок он был к тому, чтобы… Нет лучше не думать об этом, даже в прошедшем времени. 

    …Он нащупал во внутреннем кармане лоскут трикотажа, маленький сине-желтый разрезанный медицинскими ножницами детский носочек. Талисман, который он уже полтора десятка лет носил с собой. И ещё имя… арабское имя Сами – врач-ортопед – это имя, наверно, было бы первым словом в его молитвах, умей он молиться. Но и без того он был бесконечно благодарен ему за сына. Сын поправился, бли айн а-ра – чтоб не сглазить, как говорят на Святой Земле. 

    А мать… Мать перенесла несколько сложных нейрохирургических операций, но не помогло, она скончалась в реабилитационном центре спустя полтора года, так и не вернувшись полностью в сознание. Похоронили её на кладбище для неевреев километрах в тридцати от их дома. Он регулярно бывал там. Сначала с отцом, потом уже один. Изредка менял в керамической вазе искусственные, как здесь принято, цветы, зажигал в специальном ящичке новую свечу, прибирал надгробье, на котором на русском и иврите были выбиты имя и слова: «Жене и другу, маме, бабушке». Земля тебе пухом, мама. Чужая земля.

    …«Ах, папа-папа… Я потерял мать, ты потерял всё. Ты потерял ту, которую любил, ради которой жил… Остальное: далекое-далекое детство, школа, выпускной вечер, закончившийся рассветным июньским утром сорок первого, училище, фронт, каторжно тяжелая армейская служба и наступившие было спокойные времена – всё это сжалось в маленький чуть пульсирующий клубок воспоминаний, которыми можно ещё – импульс за импульсом – поддержать угасающую инерцию существования… Поддержать… Держись, солдат. Разлетелись твои сыновья – продолжение тебя и той, которую ты любил и никогда не перестанешь любить. Хороши они или плохи, счастливы или нет – это теперь их забота, ты уже не поможешь и не защитишь. Далеко твои внуки и уже правнуки. Ты дал им жизнь. Жизнь продолжается», - усаживаясь в опостылевшее самолетное кресло у иллюминатора, он никак не мог заставить себя переключиться на что-то другое. Очень уж плох отец. А ему нужно лететь, лететь, лететь…

    Биржа труда ничем не могла помочь ему в поиске работы. Обычное бюрократическое заведение: дебит-кредит, сальдо-бульдо… Методично, как всё, что делал, он рассылал и рассылал свои резюме по адресам, которые один за другим выписывал из красочных «Желтых страниц», газетных и настенных объявлений. Позже он подсчитал, что таким образом перебрал больше пяти сотен адресов. Откликнулись пять или шесть раз, два раза его пригласили на интервью. Результат везде был один: отказ. Очень вежливый, он по неопытности сначала даже принимал его как намек на согласие, пока ему не объяснили, что если берут, то берут сразу. Один бывалый человек сказал ему, что шансов у него нет: во-первых, возраст, пятьдесят лет это на пятнадцать лет больше, чем допускают приличия, а, во-вторых – overskill – избыточные образование и квалификация. 
- «С твоим резюме можно идти наниматься в премьер-министры. Но ты не ходи. Место занято и надолго. Каменщики нужны, слесари нужны, сварщики…»

    - «Я и слесарем могу, если надо», - он вспомнил, как со своим стародавним, еще с далекой юности, приятелем Николаем занимался ремонтом автомобилей. Летом у него было достаточно времени: два месяца отпуск, студенческие сельхозработы и практика, от которых всегда можно было урвать два-три дня в неделю. На просторном подворье у Николая свободно размещались три-четыре машины – работы хватало. Он вполне уверенно освоил сначала разборку-сборку, потом ходовую часть, потом двигатель. Рекламаций не было. Правда, кузовная работа не задалась. Николай посмотрел на отрихтованное крыло от старенького БМВ, которое дал было ему на пробу, почесал затылок и сказал: «Да, доцент. Термодинамику ты рассказываешь лучше. Тоже не все понятно, но лучше». Надо полагать, что Николаю, в недавнем прошлом его студенту-заочнику, было виднее. 

    -«Так я и слесарем могу…»
- «Ты резюме свое посмотри! Где там слесарь? Кто возьмет в слесари человека с такой биографией?! Хочешь идти в слесари – пиши, что работал слесарем четвертого разряда. Только шестого не пиши, проверят, это тебе не наукой заниматься. Правда, ты и здесь засветился, успел поработать научным сотрудником. Плохо дело». 
    Да он и сам видел, что плохо. Возраст, избыточная квалификация, сомнительная национальная принадлежность – это не Бэллу Михайловну убедить исправить запись в классном журнале. Пришлось ему столкнуться с этим еще раз, когда солидному военпромовскому предприятию срочно потребовался серьезный специалист его направления. Он отправил резюме. Через три долгих месяца получил отказ. Но ведь после нескольких лет работы в Технионе и знакомства с местной научной элитой он точно знал, что он не хуже других, скорее, лучше. Позже позвонил работавший на том предприятии бывший его студент: «Ну, вы же понимаете, в чем дело. Оборонное предприятие, режим…» Да, он понимал. 

    Жена не работала, подрастал сын, пошел в школу. Ему было страшно: ещё чуть-чуть – и всё. Что такое «всё», он не очень себе представлял, так как за долгую жизнь ни разу не выпустил ситуацию из-под контроля, даже в самые тяжелые моменты он знал, что будет делать завтра. А здесь – нет.
    И он собрался назад, домой. Нет, не насовсем, на заработки. И улетел в любимый свой город у гор, который они покинули в поисках лучшей жизни семь лет назад, как им казалось, навсегда. Он улетел, жена и сын остались. Договорились, что за три года он встанет на ноги, а дальше будет видно. В аэропорту жена спросила: «Ты уверен?». Глаза ее при этом были безнадежно печальными. 

    За год ему с большим трудом и немалыми затратами удалось оформить вид на жительство. Хорошо, что в городской администрации на солидных должностях работали его однокашники и выпускники. С трудоустройством было немного проще. Сначала помог старший сын, потом подключились друзья… 
    Загаданные три года превратились в пять лет, десять, одиннадцать… Он работал и работал. Скромных его заработков в общем хватало на поддержание семьи и собственное существование. А вот стоило ли все это таких жертв: многолетняя разлука с семьей, опять растущий без отца сын… Кто знает? Как черновик сгодилось бы, конечно. Только какие же в жизни черновики?.. Один-два раза в год он позволял себе слетать к семье и проведать угасавшего отца…

    …Он бросил взгляд в иллюминатор, откинулся в кресле, устало прикрыл глаза и вдруг увидел так ясно, что захоти – дотронешься рукой: одиннадцатилетний мальчишка бежит и бежит по мокрым камням вдогонку за поплавком, уносимым быстрым течением. Вперед, вперед, вперед… Камней уже не видно, только беснующаяся вода кругом, пена и почти осязаемый шум. Прыжок, прыжок, куда теперь? Прыжок… Всё, впереди только вода, а он уже прыгает. Куда?!! 

    Почему-то маленькие ничего не значащие события детства запоминаются нам в мельчайших цветных подробностях, как будто это произошло только что. И почему-то именно они, эти подробности, трансформируются в малопонятных декодерах мозга и вовсе непонятных декодерах души в привычки, навыки, поступки, поведение, характер, личность. С течением времени, казалось бы, и личность набирает вес и значение, и события случаются куда более масштабные, но память об этих событиях уже не такая свежая и яркая, и сами эти события сжались и потускнели, как изображение в перевёрнутом старом бинокле, да и как же мало значат они теперь! А то, что происходило месяц назад, на прошлой неделе, позавчера, вчера?.. Унылый серый конвейер. Был такой давно-давно, когда их пятый класс повели на экскурсию на кирпичный завод. Под тусклыми лампочками в тёмном сыром цехе по серой ленте транспортёра мимо них плыла бесконечная полоса серой жирной глины. Проволочный нож в специальной рамке быстрым расчётливым движением резал её на серые прямоугольные заготовки, которые ровным серым строем двигались дальше в сушилку, а потом в печь, чтобы превратиться там в звенящие оранжево-красные кирпичи. Боже, как же это было неинтересно!

    В детстве все события, происходящие в нашей жизни, принадлежат нам, они и есть жизнь. Мы малы по сравнению с этими событиями, мы всецело зависим от них, а потому относимся к ним с почтением и легко следуем их логике и сути, и оттого события эти фиксируются в памяти самым естественным образом. Но мы растём, начинаем осознавать свою значимость. То, что происходит вокруг, уже не кажется нам бесконечно большим и не зависящим от нас, мы верим, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и мы схватим за узду этого норвистого мула – течение жизни. Мы мужаем, матереем. Наш мир разделяется на две половины: большая – Я, и поменьше – остальной мир. Наверное оттого и события из этого остального мира взрослой жизни не оставляют такого следа в нашей душе, как те, что произошли с нами в детстве. Теперь нам кажется, нет, мы уверены, что это мы управляем жизнью, а не она нами. Ох, брат, не щекочи лукавого!..


    Ты появляешься на свет и испускаешь первый крик,
    и на хронометре твоём чудесно возникают числа:
    с обратным счётом циферблат, где предначертан каждый миг,
    и циферблат нежданных встреч, случайных дат, незваных мыслей.
   

     Отныне время состоит из двух не связанных времён:
    в одном мы бодрствуем и ждём, и любим и детей рожаем,
    а во втором - чуть слышный звук, неясный образ, детский сон,
    они тревожат и манят, мираж и жизнь перемежая.
   

     Ты трудно учишься ходить, судить, где истина, где ложь,
    ты начинаешь видеть мир, растёшь… И только входишь в силу -
    а где-то тикают часы: тик-так - и ты уже живёшь
    наполовину в том, что есть, наполовину в том, что было.
   

     Баланс несбывшихся надежд и состоявшихся утрат -
    вчера беспечная игра, сегодня грустная реальность.
    Осколки прожитых секунд летят, как поздний листопад,
    в котором самый яркий лист теряет индивидуальность.
   

     Ещё немного - и мигнёт нулями старый циферблат,
    он отработал, отсчитав длину отпущенного срока.
    Пора прощаться и идти, лишь брось последний взгляд назад:
    там оба времени твои опять текут одним потоком.

 

<< предыдущая          следующая >>

______________________________________________________________________

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|