Пора!

     Ранней осенью в институте с деловым визитом побывал пожилой профессор из Германии, искал научные контакты в новом для запада мире. С профессором они провели за беседой всё время, которое тот запланировал на посещение института. Походили по лабораториям, пообщались, договорились, и через пару месяцев он получил от профессора Эффенбергера приглашение на месячную стажировку в высшую техническую школу города Циттау. Была приписка: можно взять с собой коллегу для недельного пребывания. Поездка за границу, да ещё на стажировку, да ещё за счет приглашающей стороны… Для скромного советского доцента это событие! Он пригласил своего товарища Александра, доцента с кафедры ректора. Ректор, правда, поморщился, когда он зашел к нему, чтобы обсудить поездку. Позже Саша объяснил, что ректор сам был не прочь прокатиться в Германию на недельку и ждал такого предложения. Тем не менее добро дал и распорядился заказать им загранпоспарта.
    Германия только-только объединилась. Так что, хотя Циттау это Саксония, Восточная Германия, летел он все-таки уже в ФРГ. Там его ждали родственный факультет западного вуза, профессор Эффенбергер, три тысячи марок от приглашающей стороны, что входило в программу его стажировки, и месяц вольной заграничной жизни, к которой он прежде не прикасался даже кончиками пальцев. Союз-то он объехал от Таллина до Иркутска и от Североморска до Термеза – частью в детстве, частью во взрослой жизни, когда сформировались научные связи. Но за границей не бывал никогда. В юности он немного завидовал приятелям, которые, возвращаясь из турпоездки в Болгарию, привозили оттуда забавные авторучки, жевательную резинку и презервативы в симпатичной упаковке с картинками в тему. Позже он уже по-серьезному завидовал московским коллегам, которые запросто, как ему представлялось, бывали на международных научных конференциях в ГДР, Чехословакии и Польше, и потом в сборниках появлялись их публикации, напечатанные не по-русски. А ведь каждая международная публикация приравнивалась в табели о значимости ученого к десятку домашних статей. Увы. Хоть и столичный, но по большому счету периферийный их вуз не мог себе позволить серьезно сотрудничать с заграницей по причине хронического безденежья. Всё забирали на себя Москва, Ленинград, Новосибирск, Томск.
    И вот он летит. В кармане загранпаспорт, полученный им впервые в жизни, и восемьдесят три новых марки ФРГ, которые ректор скрепя сердце распорядился выдать каждому из них на поездку. Остальное – впереди.

    - «Уважаемые пассажиры, дамы и господа! Наш самолет готовится к посадке в аэропорту Тегель города Берлин. Аэропорт Шенефельд не принимает по погодным условиям. Просим всех приготовится к посадке, убрать откидные столики…», - вот те на! Они с Сашей переглянулись. В Шенефельде, как было указано в подробной программе, присланной профессором, их ожидал некто инженер Лутц Маертенс, а что будет теперь? Он впал в беспокойство, граничащее с паникой. Вспомнились пограничники и таможенники в Шереметьево, которые, он это хорошо чувствовал, ненавидели его и хотели от него чего-то такого, чего у него не было. Восемьдесят три марки были нужны ему самому. 
    Он очень волновался, пока они медленно двигались к пропускному терминалу. Молодой парень в бежевой с зеленым форме взял протянутый ему паспорт, спросил: «Зигареттен?». Он не понял и переспросил: «Что?». Тот без интереса посмотрел на него и повторил: «Зигареттен есть?». Он отрицательно покачал головой. Парень поставил штамп в паспорте и махнул рукой: «Иди». Саша уже ждал у информационного киоска в центре большого зала. Здесь всё было не таким, как в Шереметьево, из которого они вылетели пару часов назад. Большой умеренно светлый шестиугольный зал. Не очень много людей. Рассмотреть подробно он не успел, но осталось ощущение спокойствия и деловитости. После шумного и ярмарочно суетливого Шереметьево это было не удивительно.

    К ним подошел молодой человек лет двадцати семи-восьми, среднего роста, спортивный, круглоголовый, коротко стриженый, в очках в металлической оправе. Одет он был в симпатичную лилово-салатную спортивную куртку, свитер, джинсы и высокие светло-коричневые нубуковые туристические ботинки на толстой подошве.
- «Господа доценты к профессору Эффенбергеру?», - на странном, но понятном русском языке спросил он,
- «Да. Вы Лутц Маертенс?»
- «Лотц Мёртенс. Это я. В Шенефельде дали информацию, что ваш самолет полетит в Тегель. Облака низко. Я приехал сюда», - он говорил по-русски правильно с небольшим акцентом.
Пока всё развивалось по плану. У Лотца были для них билеты на вечерний поезд до Циттау, а так как до вечера оставалось время, они немного походили по Берлину. 
- «Вон там Бранденбургские ворота, вы, наверно, знаете», - Лотц показал на что-то, видневшееся вдалеке в разрыве между каменными домами.
- «Конечно, - он подумал, не обидеться ли, - а где стена? Можно посмотреть?»
- «Стена… Нехорошо вспоминать. Вон там была».
- «А можно камень на память взять, осколок от стены?»
- «Ничего не осталось, через… вохе… как это… семь дней… неделю сломали».
- «На свалку?»
- «Свалку?.. А, нет, туристы всё забрали. Вам можно как сувенир купить. Не думаю, что будет настоящий».
- «Лотц, а русский откуда?»
- «Не понимаю».
- «Русский язык откуда знаешь?»
- «В школе учил, в армии служил в Дрездене, все время вместе с советской группой. Потом в Московском энергетическом институте учился».
- «И как институт? Хорошо учили?» - не могли не задать они профессиональный вопрос.
- «Хорошо. Интересно. Только пиво очень нехорошее в пивной. Там очередь все время. Дерутся. Плохо. Я из Германии пиво привозил, всем нравилось».
- «А как в армии с русскими служил?»
- «Я был солдат. Нас учили в карауле команды правильно по-русски понимать. Я даже сейчас помню, - он немного задумался, - «Стой, кто идет?! Стой стрелять буду! Стой, … твою мать!» - по легкой усмешке было видно, что Лотц явно понимал изюминку отклонения содержания команд от требований устава караульной службы.
- «Советская армия, говорят, выходит из Германии?»
- «Да, у нас очень уважают Горбачева за это», - Лотц явно был искренним.

    Распогодило. Послеобеденный ноябрьский Берлин был серо-розовый в свете чуть пробивающегося из-за облаков солнца. Было не по сезону тепло, около нуля. В толстом сером китайском пуховике и лохматой саврасой меховой шапке ему было жарко. Людей вокруг было немного, возможно потому, что они шли сейчас не по центральным улицам города. А может быть, так казалось после Москвы, где они провели несколько дней в предотлетных формальностях. Зато было довольно много автомобилей. Мелькали знакомые третьи и шестые Жигули. По-мопедному тарахтели двухтактные Трабанты и Вартбурги, изготовленные, как говорили, из папье-маше. Мягко шелестели новенькие Мерседесы, Опели, Тойоты и Мазды. Всё как в кино. Его внимание привлек роскошный тяжелый мотоцикл с миниатюрным седоком, затянутым в расписанную заклепочным орнаментом толстую черную кожу. Мощный черный Кавасаки появился из переулка, притормозил перед главной улицей, заложил изящный выверенный вираж и с впечатляющим набором скорости ушел вверх по неширокой мощеной брусчаткой улице. Могучий мотор пел свою радостную песню, легко набирая обороты, в этом-то он знал толк. Вот он, Запад!..
    До отъезда они заглянули в большой универмаг. Всё обойти, конечно, не успели, хотя неудержимо тянуло поближе рассмотреть оружейную витрину, примерить прекрасные ковбойские сапоги с подернутыми серо-зеленой патиной медными колесиками-шпорами, взять в руки длинное кашемировое пальто, как у бизнесмена Сергея… Окончательно сразила его невероятного шика куртка. Толстая, нежная, мягкая, переливающаяся в пальцах темно-коричневая кожа оставляла ощущение чего-то очень хорошего, но недоступного. Цена на бирке подтвердила это ощущение, и он с сожалением повесил куртку на место. Вот он, Запад…

    На место они прибыли за полночь. В гостевом крыле первого этажа студенческого общежития был приготовлен аккуратный трехкомнатный блок с кухней. Необычными выглядели подоконные радиаторы водяного отопления, они состояли из двух параллельных секций, каждую можно было отключить, а одна еще и регулировалась – на ручке были деления и цифры. Сейчас одна секция была отключена, в комнатах было прохладно после трехчасовой дремы в поезде и теплом таксомоторе. Когда Лотц попрощался и ушел, они включили отопление на полную мощность, а чтобы не перегреться, перед сном настежь распахнули окна. Воистину, что русскому благо, то немцу смерть! Никакая немецкая бережливость и тяга к порядку не одолеют широту русской (он с сомнением взглянул в зеркало) натуры. 

    Месяц в Циттау пролетел быстро. Этому были две причины: во-первых, всё было ново и интересно, а во-вторых, когда Саша через неделю улетел домой, он нашел в соседнем магазине хорошее недорогое вино, и оно чудесно скрашивало его одинокие вечера в большом и пустом теперь гостевом блоке. Лотц называл это вино студенческим. Оно продавалось в литровых бумажных тетрапакетах, как молоко, и стоило шестьдесят девять пфеннигов за пакет, заметно дешевле, чем пиво, и в четыре раза дешевле студенческого комплексного обеда, довольно, кстати, вкусного и сытного. Вино имело портвейновую крепость и было двух видов: испанское и южногерманское. Южногерманское светлое показалось ему вкуснее, и в последующем он брал на вечер один или два пакета – по настроению. На пакете был изображен лысоватый добродушный розовощекий селянин лет пятидесяти пяти с маленьким, но заметно пунцовым носом-пупочкой. Селянин держал в руке большую кружку, по-видимому с этим самым вином и всем своим видом приглашал: «Прозит», в смысле «Выпьем». Трудно было отказать. По всему было понятно, что мужик он неплохой, наверно даже хороший, и отказывать ему не следует. 
    Сам институт – хохшуле – особого интереса не представлял. Обычные лаборатории, хотя оборудованные получше, чем у него. Но задачи решались похожие и похожими методами. Сказывалась общая советская школа. Вот столовая у студентов здесь была великолепная. Большое двухэтажное здание, на первом этаже ресторан и банкетный зал, где они отобедали с ректором на следующий день после их приезда, отдав должное первому президенту их временно покинутой родины поднятием рюмок с водкой «Горбачев». Здесь же располагалась студенческая пивная с пятью-шестью сортами пива и маленьким баром-рюмочной с крепкими напитками, где его через неделю уже узнавали и, не спрашивая, наливали двойной «Горбачев» - это грамм сто двадцать – для русише профессор. А на втором этаже была студенческая столовая. Обедал он там с удовольствием. За два-шестьдесят – два-семьдесят на одном просторном пластиковом подносе с углублениями вместо тарелок подавали на раздаче прекрасную отбивную с картофельным пюре, салат, сок и десерт, а также чай или кофе. Второй зал был рыбным.

    Запомнилась экскурсия на местную тепловую электростанцию. Она стояла на берегу реки, другой берег которой был уже польским. Там вдалеке виднелась похожая электростанция. Сопровождающий инженер подтвердил: да, близнец. А южнее – Лотц показал рукой – если забраться на крышу здания, можно увидеть Чехословакию. Позже отец рассказал ему, что именно здесь, недалеко, в Герлице, в мае сорок пятого он встретил победу. А сейчас они осматривали ТЭС. Накануне он пожалел, что не нашел аргументов отказаться от этой экскурсии. Что такое ТЭС, он знал хорошо и понимал, что светло-серый пуховик придется выбросить, и уже прикидывал, во что обойдется покупка недорогой куртки. Марок двести как минимум. Было жалко, да и не планировал он такие траты. Он уже распределил все причитающиеся ему деньги на предстоящие покупки – видеоплеер, магнитолу, приличный шерстяной джемпер или свитер для молодой жены, ну что-нибудь ещё. Всё-таки полторы тысячи марок (полторы всё же забрали за проживание в гостевом блоке общежития) – это очень большая сумма и тратить её попусту было ни к чему. К его удивлению, после обхода работающего котла по лестницам и площадкам, после посещения цеха золоудаления на нем не было ни пылинки. Даже ладони остались сравнительно чистыми, не грязнее чем после поручней московского городского автобуса. Чудеса! Он посмотрел на макушку полуторасотметровой дымовой трубы, на фоне серого неба над ней виднелось светлое, почти белое облачко, явно пар.
- «А что, станция разве на газе работает? - спросил он с недоумением. - Мы же видели, что на угле». Лотц перевел вопрос сопровождающему.
- «На угле. Это наш ноу-хау. После объединения сразу поставили новые западные фильтры. И уголь теперь из Колумбии возим».
- «А раньше откуда?»
- «Отсюда, - он обвел рукой вокруг, - здесь везде… шахты». 
- «Разрезы?»
- «Разрезы. Сейчас мы их засыпаем. А они, - он показал на дымящие трубы польской станции на том берегу, - так и берут. У них такие же шахты… разрезы, как у нас. Это одно угольное поле».
- «И сколько же это вам стоило?»
- «Это не известно. Знаем, что есть баланс. Говорят, дороже, чем сама станция», - так перевел Лотц ответ сопровождающего.
Тот немного подумал и с печалью добавил: «Скоро нашу станцию закроют. Экология. Сейчас Германия будет платить деньги туда, - он показал рукой на тот берег, - они модернизируют свою станцию, а нашу закроют». 

    Еще до отъезда Александра они побывали в чудесном месте – курортном городке Ойбин недалеко от Циттау. Игрушечный поезд из нескольких вагончиков с миниатюрным паровозиком довез их по рельсовому серпантину до небольшого горного городка, названия его он не запомнил. Дальше они пошли пешком вверх по натоптанной в неглубоком снегу тропинке сквозь редкий сосновый лес.
- «Это наши горы. Вы не устали?» - сказал Лотц.
- «Всё о-кей. Это не горы, а холмы».
- «Не понимаю. Вам не нравится? Я думаю, это красиво».
- «Очень красиво. Нравится. Просто у нас горы другие. Есть такие, что выше семи километров. А какая высота здесь?»
- «Да, семь километров – это высоко. У нас здесь, думаю, один километр. Может быть. Но красиво, да?»
- «Очень».
    Вокруг и в самом деле было очень хорошо. Легкий верховой ветерок разогнал облака; шелушащиеся светло-коричневые стволы сосен, мягкая зеленая хвоя, белый снег под ногами и неяркое голубое небо над головой – всё это навевало покой и безмятежность. Ему на мгновение захотелось туда, вверх, в эту безмятежность, где наверное нет ни цветущих райских садов, ни покладистых вечных девственниц, существование которых всегда представлялось ему сомнительным, просто захотелось вдохнуть полной грудью кристально-чистый воздух и, как в детстве, тихо засмеяться от счастья, что ему так хорошо. И пропади оно всё!..
    Тем временем они поднялись на гребень длинной горы. Позади за зеленой стеной сосен угадывался путь, по которому они поднялись сюда, а впереди на десятки километров до самого горизонта простиралась и исчезала в легкой дымке холмистая долина. Холмы, насколько доставал взгляд, были покрыты лесами. 
- «Чехословакия», - сказал Лотц.
- «Так близко. А где граница?»
- «Я покажу. Пошли вперед. Здесь есть интересное место».

    Интересным местом оказался небольшой трактир, видимо, здешняя достопримечательность. Несмотря на непростой пеший переход от конечной железнодорожной станции, внутри небольшого темного помещения были посетители. На круглых тяжелых деревянных столах горели свечи, под потолком висели тележные колеса, по бревенчатым стенам были развешаны доспехи, оружие, топоры и какие-то примитивные устройства, похожие на пыточные. Деревянная винтовая лестница вела наверх и исчезала в темном люке закопченного потолка. В углу в большом каменном очаге горел огонь. Одуряюще вкусно пахло свежеприготовленным мясом. Венчал это великолепие хозяин – огромный бородатый мужик в толстом кожаном фартуке, надетом поверх широких холщовых портков и серой футболки с короткими рукавами. Фартук лоснился жиром. Из одного большого глубокого кармана выглядывала деревянная рукоятка тесака, из другого свисал блокнот с пристегнутой к нему авторучкой. Хозяин усадил их за свободный стол в центре зала и положил несколько меню в толстых кожаных переплетах. 
    Примерно по диагонали зал пересекала белая полоса, которая проходила как раз под их столом.
- «Что это?» - спросил он Лотца.
- «Вы спрашивали границу. Это граница. Я сижу в Германии, а вы, - он показал на них с Сашей, - в Чехословакии».
Они невольно оглянулись. С десяток посетителей, расположившихся по обе стороны от белой полосы, потягивали светлое пиво, закусывали огромными отбивными и вели свои довольно громкие беседы. Вопросы экстерриториальности их, похоже, никак не волновали.
- «Правда?»
- «Не беспокойтесь. Не опасно».
    Мясо с огня было превосходно. Пиво – просто замечательное. Его было много и без очереди. И вообще жизнь была так прекрасна! На обратном пути они сфотографировались у ржавеющего полосатого пограничного шлагбаума с надписью «Halt! Staatsgrenze!», а спустившись в городок, из которого начали пешую часть прогулки, зашли в лютеранскую церковь. Церковь была тихая, опрятная и очень уютная. Внутри никого не было. К алтарю сходили ряды светлых деревянных скамей со спинками. На высоко расположенных окнах были нарисованы неяркие витражи. Их содержания он не запомнил, но осталось ощущение покоя и порядка. Лотц спросил: «Вы ходите в церковь?»
- «Нет, к сожалению. Другое воспитание… К сожалению… Здесь красиво».
- «Я в Москве ходил в русскую… ортодоксальную церковь. Тоже красиво. Только… раскрашено, так да?.. Очень ярко. И тесно. Но это не важно. Важно, чтобы здесь и здесь, - он постучал двумя пальцами по груди и по лбу, - Бог был».

    Позже он провел один день в Дрездене, это было предусмотрено программой. Сопровождал его профессор Эффенбергер, который жил в Дрездене. Часть пути они проделали на новенькой Вектре профессора. Было видно, что тот наслаждается новым авто. После ноль-третьей Лады, как стало понятно после оживленного обмена возгласами и жестами. День был ясный, было относительно тепло. Они побывали в Морицбурге, резиденции курфюрста Августа, представление о котором сложилось у него когда-то по «Петру Первому» Алексея Толстого, зашли ненадолго в большой готический собор, где его слегка ошеломил огромный с бесконечно высоким сводом зал, заглянули в мемориальный район, полностью разрушенный в конце войны бомбардировочной авиацией союзников. Но наибольшее впечатление произвели на него Мадонна в Галерее и болтающиеся явно без дела общевойсковые советские офицеры с нехорошими глазами в шинелях, застегнутых как попало, или вовсе нараспашку.

    Последнюю свою неделю в Циттау он был совсем один. Саша давно улетел домой, потом надвинулось Рождество, и даже Лотц, с которым они успели хорошо сдружиться, собрался к родителям в Котбус. В канун рождественских каникул Лотц зашел к нему:
- «У нас Рождество. Все уходят в отпуск, и я сегодня уеду. Двадцать третьего декабря программа вашего пребывания заканчивается».
- «Ты проводишь меня?»
- «Нет. Я не могу вас проводить, но не нужно беспокоиться. Вам ничего не нужно делать самому, мы всё сделали. Двадцать третьего декабря в шесть-пятнадцать приедет такси и отвезет вас на вокзал. Поезд Прага-Копенгаген довезет вас прямо в Берлин-Шенефельд».
Он очень пытался не показать Лотцу своего беспокойства, но ему это плохо удавалось. 
- «Ещё целая неделя до двадцать третьего! А если такси не придет? Опоздает? Как я так рано доберусь до вокзала?» - у него не укладывалось в голове, что можно заказать такси на раннее утро далекого будущего и надеяться при этом, что такси вообще даст о себе знать. А если у таксиста будет более выгодный заказ? Да просто запьет в конце концов? Рождество ведь, всё равно что Новый год!
- «Почему опоздает? У такси есть ордер. Вам нужно выйти из общежития ровно в шесть-пятнадцать, сесть в такси и поехать в бонхоф… вокзал».
- «Сколько это стоит?» - зная нравы таксистов на родине, он очень волновался.
- «Не нужно платить. Институт уже платил».
- «Но ещё целая неделя. В такси не забудут?»
- «Невозможно. У них ордер».
- «Ну ладно. А поезд?»
- «Поезд будет в бонхоф… вокзале в шесть-сорок. Вот ваш билет. Вот вагон, вот место».
- «Ну, хорошо, а как я пойму, где мне выходить? Я совсем не слышу, что говорят по-немецки».
- «Важно только не пропустить правильное время, потому что в Берлине у поезда будет много… несколько остановок». Лотц развернул перед ним маршрутную схему и показал: «Вот Берлин. Вот время, 12-21. Это не для Вас. А вот Берлин и время 12-39. Здесь выходите. Это аэропорт».
- «А если поезд будет опаздывать или раньше приедет?.. Двадцать одна минута, тридцать девять минут – это же одно и то же!» - он волновался.
- «Невозможно. Иногда может ошибаться… Одна минута».
- «Одна минута, две минуты…», - он волновался сильнее.
- «Две – тоже возможно. Больше – нет».
- «Ну ладно. Спасибо».
    К обеду он зашел в институт и попрощался с профессором и сотрудниками кафедры, поздравил их с наступающим мерри крисмас. 

    Теперь он просто гулял по центру города. Очаровательные тихие мощеные темно-серым булыжником улицы с редкими-редкими легковыми автомобилями на них, узкие фахверковые дома в два-три этажа по обе стороны навевали добрые детские мысли о гномах и белоснежке, двенадцати братьях и бременских музыкантах. А если с утра он успевал пригубить южногерманского светлого, то время от времени с удовлетворением чувствовал на себе внимательный взгляд давешнего селянина откуда-то из-за кружевных занавесок верхних этажей. Он, возможно, и откликнулся бы, мужик-то селянин был неплохой и правильный, но всегда рядом оказывался вход в симпатичный пивной подвальчик, а пиво тоже заслуживало вдумчивого к себе отношения.
    Еще до отъезда Саши они побывали в нескольких городских пивных. Помимо множества сортов изумительного пива они оценили три обстоятельства: чистоту, отсутствие толчеи и какой-то особый привкус порядка и культуры, связанный то ли с вековыми пивными традициями, то ли с общей тягой немцев к порядку. 
- «Смотрите, смотрите, - Лотц понизил голос и бровями показал куда-то за его спину, - Алкоголист!..» Они с Сашей медленно, как бы между делом, оглянулись. Через один стол от них сидел приличного вида мужчина. Перед ним стояла кружка светлого местного пива на фирменной круглой картонке и малюсенькая, грамм на пятьдесят, чарка с водкой. Мужчина с видимым наслаждением пригубил чарку и отхлебнул из кружки, потом закурил и задумался.
- «Ты его знаешь?» - Саша посмотрел на Лотца.
- «Нет».
- «Не понял… Алкоголик?»
- «Водка с пивом… Нехорошо».
- «Лотц, дружище! Ты же в Москве пять лет учился. Что с тобой?»
- «Здесь не Москва. Германия».

    Как-то раз уже затемно он возвращался с прогулки домой. На узкой улице было пустынно, иногда чуть поблескивала мостовая, поймав влажным булыжным боком неяркий блик уличного фонаря. В окошках по-домашнему тепло светились разноцветные предпраздничные огоньки. Он никуда не торопился, совсем не интересно смотреть телевизор, если не понимаешь ни слова, а просто слушать музыку чужого языка, пусть и приятную, дело утомительное. Других развлечений не предвиделось, в пивной он уже побывал, оттуда и шел, а общение с добродушным селянином можно было отодвинуть, оно в любом случае входило в вечернюю программу. Его обогнал мальчик лет восьми-девяти со школьным ранцем за спиной. Он посасывал через соломинку апельсиновый напиток из стограммовой бумажной упаковки, успевая на ходу поддеть носком симпатичного сапожка что-то невидимое на чистом влажном тротуаре. Откуда и куда он в поздний час? Впрочем, это его дело. Напиток закончился, мальчик на ходу смял и отбросил бумажный пакет в сторону. В это время сзади послышались быстрые тяжелые шаги, его обогнал мужчина, догнал мальчика и остановил его за плечо.
- «Так, начинается. Просто убийца или педофил?»
Мужчина развернул мальчика, что-то сказал ему негромко, но строго и назидательно, и пошел дальше. Мальчик, понурясь и загребая ногами, вернулся, поднял пакет, донес его до расположенной неподалеку урны, опустил туда, вопросительно посмотрел вслед уходящему мужчине и двинулся вперед, вскоре свернув в проулок. Да, нравы тут у них. Пора с добрым селянином посидеть. Этот ничего неожиданного точно не выкинет.

    В двенадцать-сорок потный и взволнованный с туго перевязанным распухшим чемоданом и огромной сумкой вышел он из вагона на перрон станции Берлин-Шенефельд. В ответ на пароль «Аэропорт» ему указали на что-то метрах в двухстах, куда он, проклиная свои не вовремя проснувшиеся инстинкты барахольщика, в угоду которым набил чемодан и сумку всякой всячиной, вскоре и добрался. 

    Домой он улетал из Домодедово. В ожидании вылета сидел он на жесткой металлической скамейке и с безысходной тоской внимал, как с небольшого телевизионного экрана из-под потолка душного темноватого зала Михаил Сергеевич Горбачев произносит ожидаемые, но страшные слова о конце существования страны, в которой он родился и жил, в которой родились и жили его родители и дети. Была – и нет. И всё это: озабоченные таможенники в Шереметьево и роскошная куртка в берлинском бутике, поезд в двенадцать-тридцать девять и алкоголист с пятидесятиграммовой чаркой в уютной пивной, радиатор отопления с регулятором температуры в гостевой квартире студенческого общежития и приветливые рождественские огоньки в чужих окнах, добродушный южногерманский селянин-винодел и Сергей-бизнесмен с его вагоном «Рояля», а теперь вот и Горбачев в аэропортовском телевизоре – всё это кричало ему: уезжай!

    И он собрался. Подал в посольство Германии заявление, через два месяца получил отказ, оскорбился, ему-то казалось, что он находка для Германии, и подал заявление на эмиграцию в Израиль, фамилия позволяла. Вокруг стали возникать какие-то люди: сотрудники Сохнута, родственники уже уехавших, просто интересующиеся. Несколько раз они с молодой женой сходили на курсы иврита, от которых осталась в памяти книжка-читалка, где на карандашном рисунке некто Ури забойно отплясывал трепака, вовсю радуясь, что ему после прибытия в Израиль удалось пристроиться на жительство и работу в кибуц Гадот. Персонаж его насторожил – сам он танцевал неважно и не смог бы так даже на радостях по поводу трудоустройства в кибуце, но «принцип асфальтоукладчика» уже работал: раз задумал – доводи до конца. 
 

<< предыдущая          следующая >>

______________________________________________________________________

​

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|