Плесецкая

Этот раздел охватывает время с апреля 1948 года по апрель 1951 года. Если говорить о личном, то этот период имел два важнейших для меня события: 11 апреля 1949 года родился Юра, и весь этот период я учился в академии.

В Красную Лягу мы с Тоней приехали летом 1948 года. После окончания университета она заехала в Бугульму, а я, получив отпуск, встречал ее в Москве. Там мы, переночевав у моих теток, уехали в Алексин. Родители жили еще у тети Жени Лискиной. Это было наше первое совместное лето в Алексине. Последний раз вместе с Тоней в Алексине мы были летом 1962 года, а осенью 1963 года умер папа.

Когда мы приехали в Красную Лягу, и водитель, высадив нас, уехал дальше, Тоня, как я сейчас понимаю, испугалась. После Казани с университетом да и Бугульмы с Алексином то, что она увидела, действительно могло напугать: несколько казарм, где жили солдаты, пара домов с местными жителями и барак, где была наша комната. Перед окном и почти до самого горизонта сплошные пеньки от спиленного леса да с десяток так называемых «семенников» - деревьев, оставленных при вырубке. На горизонте видно (или слышно, точно не помню), как проходит железнодорожный состав с лесом или пустые платформы за лесом: так называемая «передача».

Первую ночь спали на полу, почему-то я не запасся кроватью. Но был зеленый пушистый трофейный ковер, который мне выдали еще в Хойниках. Рано утром нас разбудил женский голос, который громко звал: «Тоня! Боря! Тоня! Боря!» Оказывается, у одной из местных жительниц были козы и она звала их - наши тезки! Тоня была молода, да и то, что теперь называют, коммуникабельна. Во всяком случае, у нее появились знакомые женщины. Я помню только жену командира соседней роты Михальского. Помню, что та все время любила напевать песенку из какого-то кинофильма. Песенку пела артистка Макарова: «Серый камень, Серый камень! Серый камень в семь пудов. Серый камень так не тянет, как проклятая любовь». Жил там старший лейтенант Печенюк с женой, Синельниченко с женой - это командир взвода нашей роты. Была там еще местная женщина Шура. Когда родился Юра, она помогала Тоне. У нее были две девочки и, помнится, она к нам заезжала как-то на север. Она разговаривала типично по-северному. У Михальских был мальчик, ровесник Юры, с совершенно белыми волосами. Так вот, Шура называла его «маркий», то есть белый, легко пачкающийся.

 

Красная Ляга (фото Vlkira)
Красная Ляга - это крохотный поселок, состоявший из двух-трех частных домов, большого дома - лесничества и нескольких казарм, в которых жили наши солдаты (две роты) и офицеры (входы в их квартиры были отдельными). Был еще автопарк (открытого типа), где стояли автомашины роты Михальского и трелевочные тракторы моей роты. Поселок размещался между станцией Плесецкая и 5-ОЛП (бывший отдельный лагерный пункт). Расконвоированные бывшие заключенные жили рядом с нами. Наверное, дорога шла и куда-то дальше (недалеко от нас была еще какая-то деревня). В лесу водились медведи, лоси, дичь (рябчики, тетерева и др.), а по лесным озерам было много рыбы - места были глухие, и вся эта живность не истреблялась и не вылавливалась. До 5-ОЛП было километров пять-семь.

Была еще одна семья, проживавшая в собственном доме. Старуха пускала нас в баню, топившуюся по-черному. Температура там нагонялась нестерпимая. Там, да и вообще на севере, я привык к парилке и до сих пор считаю, что она не сравнима ни с какой ванной. У нее мы брали молоко (сейчас почему-то кажется, что козье, а не коровье). Ее муж - ссыльный из бывших миллеровских солдат. Он продавал нам рыбу, а иногда и рябчиков. Позже (я уже упоминал) мы познакомились и с Куклиными, которые жили в большом доме-лесничестве - это через дорогу. Анатолию, лесничему, было лет тридцать пять, а его жене лет на двадцать больше. Был разговор, что он сидел в лагере, где она была медсестрой и каким-то образом спасла ему жизнь. У нее гостила ее сестра с внуком, мальчиком лет пяти-шести. Его звали Миша. Они были из Москвы. Но самое главное, они жили прямо рядом с нашей академией, и она приглашала меня заходить к ним, когда буду в Москве. И еще я вспомнил, что после Синельниченко к нам в роту прибыл новый взводный, Алексей Клименков. Он сильно браконьерничал и иногда заваливал лося или даже медведя. И если от лося я видел в лесу лишь следы, то медведей видел раза три, как говорится, живьем.

Юра родился, когда я был в академии. Конечно, это не оправдание, а лишь объяснение: молодость и полнейшее непонимание, что это такое. Тоня родила Юру в деревне Плесцы. Это в пяти-шести километрах от Плесецкой, где была районная больница. Фельдшер не довез Тоню на лошади. Это просто счастье, что какая-то старуха пустила их в дом и приняла роды. Я, конечно, потом заезжал к ней. А когда Тоню с Юрой привезли домой, Шура помогала ей. Помогала она и тогда, когда я вернулся из академии. Шура не просто помогала, но и обучала Тоню азам материнства.

И о самой работе. Лес валить мы не умели: оставляли непозволительно высокие пеньки и валили семенники. И если бы не дружба с лесничим, погорели бы мы на штрафах. А так сдача была в Кочмасе (там сельсовет, и Юра записан, что там родился). Там была столовая и клюквенное вино на разлив. Мы приезжали верхами под седлом (и у меня, и у Анатолия были вполне приличные верховые лошади). И там «сдавали» лесосеки до тех пор, пока могли залезть на коня. И моя главная задача была - не потерять Анатолия. Обычно он набирался до такого состояния, что потерять его было вполне возможно. Я его обычно держал, пока не довозил до лесничества.

Последние год или полтора мы жили там, где располагался штаб - на 5-ОЛПе. По сравнению с Красной Лягой жизнь там была получше. Здесь жили десятка полтора семей офицеров и сверхсрочников, была маленькая библиотека (наша, конечно) и кинозал, куда, помнится, один раз даже ансамбль песни и пляски архангельского ВО приезжал. Тоня даже устроилась машинисткой в отделении у Петра Пушкина, «давила клопов» - так говорили о тех, кто печатал одним пальцем.

Мы, конечно, в то время не имели ни малейшего понятия о том, что вырубаем лес, подготавливая площадь под будущий космодром «Плесецк». Все, что от нас тогда требовали - оставлять низкие пеньки, не рубить семенники, сохранять просеки и соблюдать другие правила лесопользования. После нашего отъезда все пошло под ножи бульдозеров. Наверно, чувство самосохранения, да небольшой опыт, который мы перенимали от бригады лесорубов, работавших невдалеке, спасали нас от травм и увечий, неизбежных при нашей полной неподготовленности. А ведь в Архангельске при штабе округа был отдел ВВС, а при нем аэродромный отдел. И найти специалистов с лесным образованием для Архангельска - не проблема. Впрочем, это не большая новость. За три десятка лет службы в армии я не раз встречался с такой постановкой дела, когда вышестоящий начальник приезжал и начинал выяснять, «а почему я делаю так, а не иначе», вместо того, чтобы показать, как это должно делаться, чтобы получилось хорошо. Это, конечно, не касается вещей, которые я сам обязан знать. И это не байка о том, что «прав тот, у кого больше прав». Просто старший начальник по долгу службы обязан знать больше. Мы, помнится, не умели точить пилы. И совсем уж не знали, что это такое, когда к нам поступили пилы с «канадским зубом», лучковые пилы. Хорошо, что рядом были настоящие лесорубы. Мы у них постоянно «паслись», спрашивая совета. 

Подобное творилось и в значительно больших, чем у нас, масштабах. Из того, что я видел и слышал - заготовки леса шли по всему Архангельскому северу, а это сотни километров. Предполагалось, что заготовленный вдоль рек лес весной будет по ним сплавляться до Северной Двины, а по ней до лесоперевалочных бирж, где он сортировался и перерабатывался, а дальше отправлялся по железной дороге или на баржах и кораблях. Значительная часть леса предполагалась для Соломбальских лесопильных заводов. Практически же очень часты были сильные разливы рек, которые сносили большую часть заготовленного леса, и если его не успевали поймать, он уходил в Белое море и дальше к берегам Норвегии. Там, рассказывали, были не просто лесопилки, а целые комплексы по переработке нашего - уже ничейного - леса.

Невдалеке от станции Исакогорка, где мы жили после пятьдесят первого года, по берегу Северной Двины (она здесь более двадцати метров глубиной) был морской порт, куда заходили даже большегрузные океанские корабли. Вокруг Бакарицы (так называется морской порт и его поселок), да и вокруг всего Архангельска, да наверно, вообще вдоль берегов Северной Двины было много поселков. Жителям этих поселков разрешали вылавливать бесхозно плывущий лес. Слава Богу, хоть здесь не придумали ничего из области хищения соцсобственности! В период паводков плывущий лес вылавливали баграми с лодок и крепили к камням якорями. И после спада воды на берегу оказывались сотни кубометров отличного строевого леса. Попадался и лес, подготовленный на экспорт (его очень бережно заготавливали). Собранный лес использовался для строительства домов, крытых дворов и других построек. А дрова заготавливали впрок на несколько лет и складировали прямо на улице, хорошо если вдоль заборов. А дома там строились двухэтажные (на первом - сарай) по 6, 8 и даже 10 окон - это только на улицу. Для сравнения: я сейчас не помню, сколько окон было в нашем довоенном доме, но когда родители отстроились после войны, в их домике на улицу смотрели только два окна.

Когда начинался ледоход, то левобережный Архангельск, а это и железная дорога до Москвы, и морской порт, и все основные заводы - всё это было отрезано от правобережного города. Иногда, и не очень редко, образовывались заторы изо льда и плывущего леса. Как-то, помнится, эти заторы разбивали при помощи оставшихся еще с войны английских бомбардировщиков «Каталина».

Нам повезло, что тогдашние солдаты были не сегодняшние восемнадцатилетние несмышленыши, а вполне взрослые парни, которые успели отслужить по шесть-семь лет. А призванные из Архангельской области, да и те, что приехали с нами из Белоруссии, были в основном знакомы с лесной работой. Вспомнил и такое: не знаю по каким соображениям, но нам прислали целую роту ребят-призывников из Полтавы. Вечером они выходили из казармы и садились на завалинки, пели украинские песни. Кажется все обитатели 5-ОЛП выходили и слушали их. Очень уж задушевно и складно слышались средь архангельских лесов и болот украинские песни. И вот такое: когда в шестидесятые годы я пришел в Андижан командиром части, там служил один из этих полтавчан, Петр Петрович Зозуля, сверхсрочнослужащий.

Примерно в это время мы расстались с последними офицерами военного призыва. Демобилизовались Тимченко, Синельниченко, Петр Алексеевич Ковалев, Саша Гуржий (это у него я научился писать по линейке, только у него это получалось красиво, а у меня - непонятно, хотя и ровно). Работая в школе в Алма-Ате, уже в конце шестидесятых годов, я получил письмо от жены и дочери Ковалева. В «Учительской газете» была большая статья о постановке начальной военной подготовки в нашей школе, а дочь Ковалева была учительницей.

Уволился или перевелся командир части Бондаренко. Был он у нас недолго и в памяти остался как любитель поиграть в шахматы. А это не самое сильное качество командира батальона. После него к нам пришел Дмитрий Андреевич Копанёв. Прослужил он у нас не менее десяти лет, и в 1958 году его перевели на равную должность в Грузию в Кабулети. Потом мы с ним эпизодически переписывались. Он демобилизовался и получил квартиру в Краснодаре. В первой половине 70-х годов я отдыхал в санатории возле Адлера и съездил к нему на его день рождения. А в конце семидесятых он заезжал к нам в Алма-Ату по пути на Исык-Куль. Уже здесь в Израиле я получил письмо от его дочери Люси: он умер от типично офицерской болезни - инфаркта.

Десять лет совместной службы дают, конечно, материал для воспоминаний о Копаневе, но если главное - то это был сильный командир с хваткой, которой я позже не встречал, когда уже сам был командиром части. Правда, это было уже другое время и совершенно другие люди. У Копанева не было даже среднего образования, но у него была удивительная способность схватывать главное в приказах и общей ситуации, и самое главное - умение поставить себя. Таким же (мне кажется, что даже еще сильнее) был командир соседнего 78-го батальона подполковник Иванов. Они стояли в Мурмашах, а мы в Шонгуе. Оба эти командира, командуя по сути дела небольшими, хотя и совершенно отдельными частями, сумели поставить себя (внутри части во всяком случае), как будто они командовали большой частью, если не соединением. И если сейчас попробовать охарактеризовать их поведение, то я бы использовал формулу: «Власть требует уважения, а уважение - расстояния».

Командуя потом батальоном, который был больше по численности и значительно больше по ресурсам и задачам, я так и не сумел изображать из себя «дюже здорового начальника». А они это умели. И хотя, как я уже отметил, и время было другое, и люди были совершенно иные, этого «важничания», думается, мне не доставало. А Дмитрий Андреевич умел быть хозяином не только в части, но и за столом.

Отдельные периоды службы с Дмитрием Андреевичем Копаневым были для меня, да и для всех, кто с ним служил, далеко не легкими. Но то, что я перенял за эти 10 лет, оказалось полезным, когда я сам стал комбатом.

Я прослужил тринадцать лет на севере, в том числе пять в Заполярье. Но те три года, что мы занимались в районе Плесецка лесозаготовками, были самыми необустроенными в бытовом плане и самыми несодержательными в плане служебном. Выдержал же потому, что было мне всего двадцать пять лет, а рядом была Тоня, а потом и Юра. Тоня позже рассказывала, что ее мама, которая приезжала помогать сначала с Юрой, а потом и с Витей, на полном серьезе расспрашивала у нее: «А за что все-таки сюда сослали Борю?» И одной из ошибок, которые мне видятся сейчас, было то, что я как «прирос» к инжбату, так и прослужил в нем девятнадцать лет, т.е. дольше всех. Очень многие переводились в другие части с более стабильным образом жизни. Наверное все же была такая возможность, раз кому-то это удавалось. Но что было то было. И сейчас об этом остается только сожалеть.