Новая жизнь. Фрагменты

     Лишкат-авода – дитя израильской бюрократии. Лишкат-авода это биржа труда. До последнего времени она делилась на просто биржу и биржу для лиц с высшим образованием. Основная клиентура первой – это эмигранты из Союза и Эфиопии, второй – эмигранты из Союза, поскольку в Эфиопии высшее образование не прижилось. Вероятно, из-за жары. В Израиле тоже жарко, но не как в Эфиопии, наверное поэтому потребность в высшем образовании здесь выше, чем у африканских соседей, но намного ниже, чем была в Союзе. Выпускники местных университетов находят работу быстро, а вот с дипломом, скажем, абаканского пединститута рассчитывать особенно не на что, минобразования может вовсе не признать такое образование высшим. Тогда придется стоять в одной биржевой очереди с эфиопскими лузерами. А там нехорошо. Впрочем, как повезет. Давешний Ури на картинке из ивритского букваря не просто так отплясывал трепака, получив работу в кибуце.
    Плохо, если ты – лицо при прошлых регалиях, кандидат или доктор, профессор или, не дай бог, малопонятный доцент. Тут, правда, если есть фарт, можно пристроится на «шапиру» - стипендию Шапиро при одном из нескольких университетов - и заниматься небольшой научной работой под руководством средней руки профессора из местных. Первый год ты радуешься жизни: знакомая среда, хорошая или очень хорошая лаборатория, классная аппаратура, как обыденность – деловая переписка твоего куратора с мировыми знаменитостями… Немного огорчают две вещи: слабое знание языка, как иврита, так и английского, уж который-то, как тебе казалось, ты знаешь о-го-го как, ну и нищенская стипендия, которой едва хватает на оплату съёмной квартиры да на флакон захудалой туалетной воды жене на день восьмого марта. 

    Он сидел на скамейке рядом с биржей труда. Ждал своей очереди. Номерок к своему клерку (клерице, только как это произнести?) он получил полчаса назад у охранника на входе. Теперь ждал. Процедура стандартная, еженедельная. Можно ждать и внутри. Там работают кондиционеры, довольно просторно, иногда есть свободные места посидеть, а порядковый номер высвечивается на табло. Но сегодня нежарко, несмотря на август, а на улице нет зудящего разноязыкого гомона. Второй день не складываются стихи. То рифма не в смысл, то смысл не в рифму…
    Кстати, восьмое марта, как выяснилось, здесь никто не празднует. А вот интересно, почему? Может, зачинщицы были сомнительной национальности? Вроде как правильной. В таком случае праздник уместен. Возможно, отношение к празднику еще не сформировалось. Страна молодая, проблем хватает. А праздники по большей части перекочевали напрямую из Завета и вполне себе гуляются, правда, без пьянки и ритуального мордобоя. А может, здесь феминизм не прижился? 
    Честно говоря, ему с детства тоже не очень нравились Клара Цеткин и Роза Люксембург. Первая представлялась ему немолодой сварливой женщиной в темной кофте и длинной бесформенной юбке, из-под которой выглядывали тонкие в икрах ноги в тёмно-коричневых хлопчатобумажных чулках и больших черных полуботинках без каблуков. Позже этот образ воплотился в старушке Шапокляк из кукольного мультфильма. Роза на слух была попривлекательнее. Правда, была у него двоюродная или троюродная сестра Роза, которую он видел всего один раз в жизни: ему было семь, а ей пять или шесть.  Естественно, он её совсем не помнил. Но на старой фотографии она была очень упитанной девочкой, а это его раздражало. И фамилия Люксембург звучала красиво. Даже страна такая есть. Фамилия перестала нравиться, когда судьба свела его с одним израильским адвокатом с такой фамилией. Но это другая история.
    Годами позже он с неприятным чувством следил за тем, как немолодой субтильный человек с затравленным взглядом пытается вывернуться в суде из-под гнета дамских обвинений в нехороших домогательствах, как этот человек на глазах превращается из президента страны в простого обвиняемого, а потом и зека. Он подумал, что вряд ли Роза и Клара рассчитывали на такое развитие событий. Хотя кто их знает. Чужая, да ещё женская, душа – потемки. 

    На улице возле биржи тоже было людно. Стояли, прислонившись к стене, курили. Сидели на двух установленных спинка к спинке скамейках и каких-то декоративных гипсовых валунах. За спиной негромко разговаривали двое, слов он не слышал и они ему не мешали. 

    Второй год «шапиры» обычно течет спокойно. Что-то монтируешь, что-то испытываешь и анализируешь, споро пишешь статьи и отчеты за авторством своего профессора-куратора, иногда ещё кого-нибудь, ну и своим, разумеется. Правда, начинает немного тревожить перспектива: стипендия рассчитана на три года, а потом куратор содержать тебя вряд ли сможет. Не так он велик, чтобы иметь серьезный и хорошо финансируемый научный проект. Его куратор был педантичным, интеллигентным и хорошо образованным человеком, хотя и чувствовался у него потолок, за который он не заглядывал. Это наверняка было связано и с тем, что очень немолодой профессор вырос в Москве, эмигрировал хоть и давно, но уже сложившимся специалистом, а израильский ученый мир – это даже не московский террариум, это очень узкий, как всё здесь, круг, чужих сюда не пускают. С северо-востока, по крайней мере. Впрочем, он навсегда остался глубоко признателен Якову за человеческую теплоту, за отсутствие второго дна в их отношениях, за предоставленную возможность выжить в конце концов. И за то, что тот не обещал ничего невыполнимого. Что мог, тем помог. Светлая и добрая ему память. 
    Работал он, как привык. Полностью погрузился в дело, в материальном смысле удовлетворился тем, что есть, наслаждался работой и за отпущенное «шапирой» время выполнил четыре небольших проекта там, где другие делают один, максимум - два. Асфальтоукладчик. Другие, правда, к окончанию срока стипендии находили себе постоянную работу, нового куратора, стипендию следующего уровня – «Гилади» или «Камею», подготовили посадочную площадку в Америке или Канаде, наконец. 
    Короче говоря, прямая и светлая, как больничный коридор, дорога в конце концов привела его на биржу труда. Не то чтобы там очень нуждались в немолодом ученом, но таковы правила: нужно еженедельно ходить на биржу и отмечаться. Предполагается, что ты соглашаешься на любую работу, если, разумеется, она есть в этот день. Предложить ученому с биографией наряд на уборку бананов, конечно, могут. Но скорее всего не предложат. И не из человечности. Просто есть опасность, что какой-нибудь дотошный журналист, а они в Израиле все дотошные, как трехлетние карапузы, раскопает этот факт и порадует публику: «Нынешнее правительство не способно!.. Доколе же!..» Проще поставить птичку в ведомости и: «До следующей недели, господин». Господин – это он.

    Подводя итоги своей трудовой деятельности в ожидании встречи с биржей труда, он обнаружил, что прилично разросшийся за последние три года список его научных публикаций состоит из девяноста девяти наименований. Он не любил незавершенности. Сто – это порядок. Девяносто девять – это хаос. Пару лет назад он начал писать стихи. Эмиграция к этому располагает. Несколько стихотворений были уже написаны, но когда удавалось следующее и он пристраивал его последним в стопку уже написанных стихотворений, то после раздумья выбрасывал из этой стопки первое. Так что количество их последнее время не росло. Но он верил, что получится. Он и название сборнику уже придумал – Эмиграммы. Сотый в списке. Оставалось только написать. И он писал. 
    «Несостоявшийся союз, не наступивший юбилей…» - с женой у них с самого начала всё было нервно. Здесь обострилось. Эмиграция к этому располагает. Дома было тяжело: маленький сын, семидесятилетние родители, которые приехали вслед за ними в расчете помочь и поддержать – позже он не мог себе простить, что допустил их приезд, а тогда просто еще не понимал, что он наделал. Жена… Как всякая молодая женщина, она требовала внимания. Он же сосредоточился на себе: «Нужно что-то делать, нужно что-то делать…» Это «что-то» не имело конкретных очертаний и больше походило на набор орудий для деятельности – метла, компьютер, кувалда, кастет, намыленная бечева – в случайной последовательности в зависимости от текущего состояния души. Молодая жена понемногу впадала в депрессию. 
    «…Средь череды обид и дат – ещё одна, не так уж много»… Нет, не складывается.

    Он посмотрел в сторону входной двери биржи. Мужчина, который был в очереди за пару человек перед ним, стоял и курил. Двое за спиной продолжали негромко разговаривать. Он прислушался.
- «…Ось-ось. Суворий мужик. Вин и мени трояк вкотив ни за що ни про що. Ми ж дурили», - говорил высокий ровный баритон. 
Ему привиделся вислоусый Владимир Мулявин. 
- «Знайшов з ким дурити. Козел вин», - произнес второй низким хрипловатым голосом. 
Подумалось: «Тарас Бульба», другие персонажи не приходили в голову.
- «Погана людина, - немного подождав, пояснил низкий голос, - якби не вин, у мене червоний диплом був».
- «А навищо вин тоби, ти ж, все одно, до дому не поихав?»
- «Та я поихав, тильки там небезпечно дуже, ти ж знаеш. Я и виихав».
- «Далеко?»
- «У Дурбан, там на зализници працював. Добре було».
    Он мало что понял из неторопливой мовы, диковато звучащей у входа в хайфскую биржу труда, но догадался, что повстречались, видимо, бывшие однокашники и обсуждают своё, понятное только им. Что-то в голосе «Бульбы» показалось ему необычным, но тут он увидел, что куривший у двери очередник загасил сигарету, бросил её в урну и зашел внутрь. Пора.
- «А в Израиловку чого занесло?»
    Он встал и оглянулся на спросившего. Тот, действительно, был похож на Мулявина, особенно роскошными вислыми усами. А второй… От удивления он замер. Второй точно не был похож на Тараса Бульбу, скорее уж на Патриса Лумумбу. Это был худощавый круглоголовый негр с аккуратной эспаньолкой и невеселыми глазами за большими круглыми очками.
- «А що нас всих сюди занесло? Перекантуемся, дали видно буде, - тот поправил на курчавой макушке вязаную кипу, - поки, брат, черга пидходить». 
 

<< предыдущая          следующая >>

​

______________________________________________________________________

​

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|