Начало войны и эвакуация

О внезапности нападения немцев на Советский Союз написано и рассказано много, и не мне с этим спорить, тем более что позже появились «уточнения», которыми понятие «внезапность» стало делиться на внезапность тактическую и внезапность стратегическую. Я просто вспомню, что я видел.

Выпускники Тульского оружейно-технического училища, которые вызывали нашу зависть и восхищение своей формой и выправкой и которые обещали «обязательно побывать у нас на выпускном вечере», неожиданно были отозваны из отпусков и убыли по своим частям.

В военкомат стали вызываться на сверку документов приписники старших возрастов - военнослужащие запаса, и это делалось с раннего утра и до позднего вечера.

По городской радиосети и в газете «Знамя Ильича» появилось сообщение, что в ночь с 21 на 22 июня будут проводиться большие учения, военные маневры, и потребовали от всех домовладельцев и руководителей учреждений оклеить окна бумажными полосками. Мы тоже оклеили.

И тем не менее, мы, ребята, восприняли войну так, как восприняли войну Финскую. Даже играя в волейбол, мы переиначивали слова Молотова, что «наше дело правое»; мы говорили: «Наше дело (сторона площадки) правое, а ваше - «левое». И не только мы, но и многие взрослые люди считали дни и рассуждали, что вот-вот придут из-за Урала наши дивизии, отбросят немцев за границу и, как не единожды обещал К.Е.Ворошилов, «Разобьют врага на его собственной территории» и займут Берлин. Увы! Это произошло только в мае 1945 года, а по дороге к этому мы разбросали по полям, лесам, оврагам и другим местам двадцать семь миллионов человек!!! Здесь мне очень хотелось бы порассуждать о войне не на уровне мальчишки из 1941 года, а спустя почти 60 лет. Боюсь, что это надолго оторвет меня от самих воспоминаний, так что как-нибудь потом, если не отпадет охота. 

Через несколько дней появились первые эшелоны с беженцами. Многие окна в вагонах, в тех, которые были пассажирскими, были выбиты. На меня ужаснейшее впечатление произвела одна молодая женщина. Она была в черном бальном платье и расспрашивала у всех о потерянном ребенке. Мы ходили на вокзал и помогали беженцам едой и одеждой. Впрочем, очень скоро на станции для них стали готовить обеды. С 1 июля через райком комсомола стали собирать сначала комсомольцев, а потом вообще всех 9-ти и 10-тиклассников, как тогда говорили «на окопы» в районе Смоленска. В ночь со 2-го на 3 июля (наутро мы должны были уезжать) нас собрали по классам «Белой школы» и мы слушали выступление Сталина: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное нападение немецко-фашистских войск, начатое 22 июня, продолжается…» Сталин несколько раз прерывался и пил воду. Не берусь утверждать, что я тогда все осознал, но то, что еще не завтра «отбросят и разобьют на его собственной территории» - это, кажется, до меня дошло.

Утром ребята уехали, а я остался, т.к. на 9 июля у меня была повестка и проездные документы из райвоенкомата в Севастопольское высшее военно-морское училище. Моя «флотская жизнь», если этот период можно так назвать, продолжалась совсем недолго. Я не прошел по зрению, да и свежие еще остатки воспаления легких довершили мою непригодность. Штамп «негоден» не раз напоминал мне о болезни 41 года. Я все-таки успел побывать в бухте, где располагалось училище, сдал зачеты по плаванию усатому мичману (помню, мне казалось, что ему не менее 60 лет), видел, как зенитки отстреливались с суши и с уже перекрашенных кораблей от немецких самолетов, поел макароны по-флотски, но расстался с мечтой о бескозырке с развевающейся лентой, тельняшке, клешах. Жалко к тому же было и то, что меня остригли наголо, лишив хорошего чуба, за которым я постоянно ухаживал. Интересно: несколько дней назад (сейчас, когда я это печатаю, конец сентября 1999 года) по телевизору показывали больницу, в которой находятся раненые и обгорелые от взрыва, организованного террористами. Корреспондент разговаривал с молодым парнишкой, который лежит в больнице, ему, по его словам, похоже, тоже больше всего жалко остриженной головы. Возраст… Ребят из тех, кто не прошел комиссию, оставили матросами, если не ошибаюсь, в береговой обороне. А мне было 17 лет, и им было не до меня - немцы рвались на восток. Выписали проездные и отправили домой.

Когда вернулся домой, там формировали истребительный батальон. Сейчас я назвал бы его не истребительный батальон, а «батальон для истребления». И в самом деле, с кем мы могли сражаться, безоружные совершенно не обученные 17-18-летние мальчишки? Мы, правда, ходили до 12 часов ночи и стучали в окна, если сквозь маскировку пробивался свет. 22 июля, ровно через месяц после начала войны, был первый налет немецких самолетов на Москву. Какая-то часть самолетов пролетала и над Алексином. Сильно били зенитки. Правда, орудия были еще не автоматические и перерывы между выстрелами были большие. Но пушек было много. Много было и прожекторов. Мы сделали вывод. И позже, когда налеты участились, он подтвердился: охраняли железнодорожный мост, Петровский и Мышегский заводы и комбинат. А сам город прикрывали только «в том числе».

Вот вспомнился один эпизод из жизни истребительного батальона. Как-то нас собрали человек тридцать в райкоме комсомола. Пришла какая-то тетя в гимнастерке и с ремнем и портупеей. Она долго и нудно ставила задачу. Она говорила о нападении немцев, о выступлении Сталина, еще о чем-то, а под конец сказала, что мы должны пройти по домам (нам выделили участки) и посмотреть, нет ли у кого оружия, радиоприемников (их в первые дни войны приказано было сдать), и главное, больших запасов продовольствия, добавив при этом, что последнее не распространяется на ответственных работников. Конечно, тот рейд ничего не дал. Что мы могли отыскать, совершенно не имея подобного опыта? Да и не во все дома нас пускали. А если у кого и было что прятать, наверно давно спрятали. Кто-то, правда, принес детекторный приемник, другой «засек» полмешка муки, один доложил, что видел полбочки керосина. Может, было еще что-нибудь в этом роде. 

В армии имеется ряд неписаных (а зря!) изречений из серии «В мире мудрых мыслей». Если вспомню - запишу. Вот, например, такие: «Если начальник сядет - подчиненный ляжет». Есть такое и для данного случая: «Команда выполняется так, как она подается». Неопределенные, ничем не обеспеченные указания так и были выполнены. Впрочем, кого и в чем винить? Готовясь бить врага на его собственной территории в предвоенные годы, к описываемым мероприятиям, похоже, и не готовились, а немцы накатывались лавиной.

Я сейчас подумал, что мама, наверно, получила от Шейниной письмо, очень уж она настаивала на моем поступлении в Тульский оружейный институт. Я сейчас совершенно не помню подробностей, но помню четко, что я стал студентом патронно-гильзового факультета (а был еще ружейно-пулеметный, где учился Сима Шейнин). Он окончил институт и в армии так и не служил. Проучился я совсем немного. Приехал кто-то из авиации и стал набирать в Сталиногорское авиационно-истребительное училище. Я рассказал о своей неудачной попытке в Севастополе, но он не принял этого во внимание, видимо, ему нужны были «единицы». Конечно, меня забраковали, но отправили не домой, а в Тесницкие лагеря (это между Тулой и Алексином). Там я проболтался несколько дней, даже успел получить винтовку с плоским штыком, т.к. подался в добровольцы. Но приехал командир формируемого корпуса, обругал командира, который взял нас, несколько пацанов, и отправил домой. Ночью пешком (а это километров 30) я добирался до Алексина по шпалам железной дороги Тула-Алексин. На Высоком (на комбинате) горели от немецких самолетов бараки. Поднялся по горе Свинка и совсем под утро пришел домой. Через день встретили нашего физкультурника Марка. Он был с двумя или тремя кубиками на петлицах, в отличной форме, но, главное, с бельгийским браунингом, которым он давал нам пощелкать. Он сказал нам «по секрету», что немцы взяли Калугу. Это 60 км от Алексина, по Оке слышна была канонада. О Марке (от Кости) я знаю, что он женился на Лизе Кисляковой (она окончила школу в 1940 году), и что она вскоре умерла от тифа под Москвой. Больше о нем известий не было. А это 41-42 годы. И еще одно. У меня совершенно выпало из памяти как, но я четко помню, что пару недель я работал в школе учителем физкультуры. 

Не знаю, каким образом родителям удалось устроиться в эшелон эвакуирующихся из Алексина. На фоне того, что в это время творилось, мы эвакуировались относительно сносно: отца не взяли в армию, т.к. к началу 1941 года ему было уже 58 лет, т.е. больше 55-летнего возрастного порога. Бросили, конечно, многое, но взяли все документы, одежду (вспомнились первые беженцы без документов и раздетые). И еще вспомнились немцы из колхозов «Рот Фронт» и «Роте Фане», которые эвакуировались в первые же дни. Я видел, что им подали целый эшелон и они отгрузили не только одежду, но и птицу, и скотину, телеги и все имущество, включая молотилки, сенокосилки и др. Мы ехали через Тулу, Косую гору и 19 октября, когда в Москве было введено осадное положение, мы были уже за Москвой, на станции Черусти. Это, по воспоминаниям маршала Жукова, был самый тяжелый день в обороне Москвы. И еще всплыло в памяти. Сразу после войны появилась кинокартина с Олегом Жаковым «Нашествие». Она начинается с кадров, когда Олег Жаков стоит и смотрит по сторонам (как это умел делать О. Жаков), а окна и двери брошенных учреждений открыты настежь, и ветер гонит по улице бумажки. Сильно похоже по моим воспоминаниям на Алексин последних дней. 

На станции Черусти нас поставили на четвертый путь. В это время несколько немецких бомбардировщиков «Дорнье» практически загнали на первый путь наш бронепоезд, который, правда, огрызался пулеметным и артиллерийским огнем, хотя и не очень эффективно. Немцы стали бомбить станцию. Одна из бомб попала в эшелон с лесом, который стоял прямо за нами. Шестиметровыми бревнами ударило по соседнему вагону, который буквально снесло до платформы. Хорошо, что там был какой-то металл, а не люди. На первом пути, чуть дальше бронепоезда, стоял эшелон с солдатами, который направлялся в сторону Москвы. Это были казахи или киргизы. Паровоз давал гудки и трогался, впереди него медленно уходил со станции бронепоезд, а солдаты лезли под вагоны (я представляю их ужас: многие из них не только бомбежки, но и паровоза в своих степях не видели). Командиры выгоняли их из-под вагонов и пытались загнать в вагоны всеми подручными средствами: пинками, палками и испытанным способом - матюками. Несколько эшелонов, в том числе и наш, ушли под закрытый семафор на восток. За станцией была насыпь с глубоким оврагом. По косогору лежали люди, которые почему-то выбежали из передних эшелонов. Все другие эшелоны стали быстро уходить на восток, а лежавших по косогору людей немцы стали поливать из пулеметов. По самолетам из зениток и из бронепоезда вели огонь, но главное - мы ушли из-под бомбежки. Было часов пять вечера и уже темнело, а за ночь уехали далеко. Где-то обогнали впереди идущие эшелоны. Больше бомбежек я не видел два года, когда после окончания военного училища в октябре 1943 года попал на фронт. Ехали, наверно, дней 10-12 (точнее не помню). 

Когда подъехали к городу Бугульма (это Татария, по дороге на Уфу), то мне показалось, что от станции идет асфальтированная дорога - она блестела. О Бугульме я слышал только по «Чапаеву» Фурманова. А тут в городе горел свет, светомаскировка сюда не добралась. Впрочем, нас никто и нигде не ждал, и нам было совершенно безразлично, где останавливаться. Кто-то вылез, кто-то поехал на Уфу или еще дальше. Для меня же это было ПЕРСТОМ СУДЬБЫ: здесь я встретил Тоню. 

Родители наняли телегу. Погрузили вещи, а сами пошли пешком. То, что из вагона показалось асфальтированной дорогой, оказалось грязью по щиколотку. Мы разместились в эвакопункте. Там в большой комнате были устроены деревянные нары. Рядом с нами была семья евреев из Польши, которая приехала раньше нас. Позже я слышал, что младший парень из этих польских евреев остался в Союзе и к концу войны попал на фронт, а старшие ушли с армией Андерса в Иран и Англию. И еще мне запомнилось, что старший очень хвалил внешний вид польских офицеров, которые, не в пример нашим, «как цацки, которые следует ставить на буфет». И еще он рассказывал что-то такое, что у меня много лет спустя слилось с понятием о Катыни.