Начало: Детство. Север

     Четырёхлетний мальчик стоял, уткнувшись лицом в клетчатую мамину юбку и изо всех сил прижавшись к ней. Его трясло от огромного страха, трясло мелко и часто, он даже не мог плакать, так ему было страшно. Только что он чуть не попал под громадный чёрный паровоз, который как раз медленно проезжал мимо, обдавая их сверху вниз клубящимся белым паром и оглушая невыносимым шумом исполинских красных колёс и пронзительным свистом откуда-то сверху. 

    Они с мамой и папой и их приятелями вышли сегодня погулять, и путь их, как, впрочем, все пути в этом северном поселке, население которого состояло в основном из железнодорожников, военных и зеков, пролегал через многочисленные рельсы, как это всегда бывает на узловой железнодорожной станции. Мальчик шагал по обочине дороги, загребая текучую темно-серую пыль нарядными синими сандаликами с дырочками и блестящими пряжками, представляя себя то славным танкистом, зорко смотрящим вперёд из люка своей геройской боевой машины, то лихим кавалеристом в красноверхой кубанке набекрень, приотпустившим поводья, чтобы дать отдохнуть усталому коню. Да и кем ещё может представлять себя сын армейского офицера, родившийся и всю свою недолгую жизнь проживший в военном городке? Взрослые шли шагах в десяти позади и о чём-то увлечённо разговаривали. По деревянному настилу мальчик миновал одну рельсовую колею, другую, ступил на третью. Дальше были еще и четвёртая, и пятая, и шестая… Откуда-то справа медленно приближался маневровый паровоз. Немало их трудилось здесь, перетаскивая по одной-две платформы с брёвнами, кирпичами и досками с места на место. Вдруг сзади отчаянно закричала мама, и мальчика охватил ужас. Он сразу потерял из вида и дорогу, и рельсы, и паровоз. Он понял только, нет, почувствовал, как чувствует своей боковой линией рыба, что сейчас произойдёт что-то страшное и непоправимое. Он замер и сжался в маленький-маленький неподвижный комочек. Кто-то сильно и больно рванул его назад, он чуть не упал, его развернуло, и он уткнулся лицом в клетчатую мамину юбку. Совсем рядом мощным вибрирующим басом заревел гудок, они с мамой стояли в полном оцепенении, прижавшись друг к другу, и он знал, что сейчас они умрут. Паровоз медленно проехал метрах в десяти от них по дальней рельсовой колее, немного обдав их влажным паром из трубки над передним колесом, молодой машинист улыбался из окна своей капитанской рубки в тридцать два невероятно белых на испачканном лице зуба, потом дал приветственный свисток. Паровоз протащил за собой пару пустых платформ и, набирая ход, укатил. А они стояли и стояли с мамой, и мальчик никак не мог отпустить её ноги, не мог говорить, плакать и почти не мог дышать.
- «Всё, всё, всё, всё, всё…», - повторяла она, легко поглаживая его по затылку, и эти короткие слова, повторяемые скороговоркой, пугали его ещё сильнее, хотя, казалось, сильнее уже нельзя.

    Большие страхи бывали и раньше. 
- «Ну-ка, мальчик, стань вот тут. Ммм… А вот так? Умница. Теперь не моргай и смотри вот сюда, сейчас вылетит птичка».
- «А вы меня фотографируете, да?»
- «Да. Ты не моргай, сюда смотри».
- «А я на фотографии навсегда останусь?»
- «Конечно, навсегда. Ты головой не крути».
- «А потом?»
Родители сидели на потёртом плюшевом диванчике и смотрели, как фотограф устраивает их четырёхлетнего сына на стуле, аккуратно берёт его раскрытыми ладонями за щёки и наклоняет голову немного вправо, немного влево, чуть поправляет светлые кудрявые волосы и нарядный белый шелковый бант под воротником синей в тонкую белую полоску рубашки, отходит и подходит снова, и они не поняли, почему их чадо вдруг ударилось в плач. Его глаза наполнились слезами, нижняя губа сама собой поползла вперёд, он сморщился, всхлипнул и заплакал навзрыд, горько и безнадёжно. 
- «Ты что, сынок», - бросились они к нему.
- «Я… на фотографии… останусь навсегда-а-а?!.»
- «Навсегда, конечно. Успокойся, мой хороший, навсегда».
Здесь мальчик разрыдался уже безудержно: «Да-ааа! А в жизни-и-и-и?!! В жизни я не останусь?!!»
Взрослые не сразу поняли, почему плачет мальчик. А когда поняли, долго успокаивали его, не в силах сдержать волнения и улыбки: и смех и грех. Фотосессия была сорвана.

    За домом, где они квартировали втроём: мама, папа и он, маленький подвижный мальчик, было большое болото, поросшее ярко-зелёным мхом. Эти северные края вообще славятся своими болотами. Они здесь особенные: сверху упругий изумрудный с голубоватой сединой мох, а под ним холодная чистая колдовски чёрная вода. Когда мальчик читал сказки, а читать он научился рано, про Ивана-царевича, Кощея бессмертного, Василису премудрую и прекрасную, Серого волка, он всегда очень хорошо представлял себе волшебную мёртвую воду, которая хоть и не оживляла, как живая вода, но легко залечивала страшные раны сказочных героев, полученные в битвах с лютым ворогом. Ведь пробравшись по пружинящему мху к заветной кочке, можно было пальцами и запасенной заранее сухой веткой проковырять в нём небольшую лунку и, просунув в неё руку, ощутить ладонью леденящее прикосновение этой воды, а если потрудиться и расширить лунку, то и увидеть её совсем рядом бездонную, таинственную и пугающую. Мальчик был уверен, что в этой воде должны водиться огромные рыбы. Он представлял их себе большими тёмными ленивыми линями. Это не были хищные рыбы, но, опуская руку в лунку, он всегда с замиранием сердца представлял себе, как они смотрят из тьмы своими большими безразличными круглыми глазами на его маленькую красную от холода руку и медленно размышляют, тронуть её или нет. А раскачиваться на упругом зелёном моховом ковре было одно удовольствие! Прыгаешь, мох проваливается под тобой, как резиновый, а потом медленно выталкивает тебя наверх. Если подстроиться, то можно хорошо раскачаться и тогда, если ты внизу, под ногами появляется вода, а когда мох выталкивает тебя наверх, вода сразу исчезает, как и не было.

    Ходить мальчик научился довольно рано, месяцев в одиннадцать. Встал с четверенек, завалился на спину, заревел, снова встал, ухватился за ножку стола, побалансировал немного и быстро-быстро, кренясь и ревя, побежал – топ-топ-топ – вдоль длинной стороны стола к следующей ножке, с разбега уткнулся в неё, снова завалился на спину, успокоился, встал и побежал к следующей ножке как к надёжному причалу. Всё это ему рассказали позже родители. Сам он запомнил другое. Сразу после того, как научился ходить, он заболел, кажется, корью и снова опустился на четвереньки, в партер. Очень нравилось ему заползать под кухонный стол, где проживал серый кот Василий. Там было уютно, в старой ванночке для взбивания пены для бритья у кота всегда водилась гречневая каша с молоком, и мальчик иногда пристраивался к кошачьей трапезе. С трёх сторон их окружали парные ноги в носках и тапках, с третьей стороны была тёплая стена большой северной печи, и они с Василием по очереди отхлёбывали кашу из ванночки. Коричневая с жёлтыми вкраплениями эта ванночка с молоком, в котором полузатопленными островками виднелась серая каша, длинные тонкие усы в мелких молочных каплях, недовольная кошачья морда и изумлённые глаза мамы, приподнявшей скатерть и заглянувшей к ним под стол, чтобы увидеть и понять, что там за возня и сопение – вот что запомнилось ему в картинках и лицах. 

    Хозяин дома, Михаил Александрович, был когда-то машинистом магистрального паровоза. Долгими днями, когда отец мальчика был на службе, а мать, учительница, в своей школе, они подолгу сиживали вдвоём с хозяином за столом, накрытым потёртой желтой клеёнкой. Михаил Александрович в расстёгнутом сверху фирменном железнодорожном кителе, пьющий, как почти всякий русский, понемногу подливал себе вино в стакан и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Рассказывал он вначале с трудом как человек, привыкший больше работать руками, чем связно выражать свои мысли. Потом, по мере того как вино из бутылки порциями переливалось в стакан и дальше, речь его становилась плавной и образной, и в этом месте мальчик хорошо понимал и запоминал всё, что ему рассказывает бывший паровозный машинист. 
- «В тендер насыпают уголь, понял? Его кочегар потом лопатой в топку кидает. В котёл наливают воду. Я тебе водокачку на станции показывал, помнишь? Уголь в топке горит и греет воду. Получается пар, как, вон, в чайнике, понял? Потом этот пар идёт в сухопарник, потом в цилиндры, там толкает поршни, поршни толкают шатуны, шатуны крутят колёса, паровоз едет и тянет за собой вагоны, понял?» - это мальчик запомнил на всю жизнь. Особенно ему нравилось слово «сухопарник», и он применял его при каждом удобном, как ему казалось, случае. Мальчик неважно выговаривал «р» и выходило забавно. 
    Постепенно бутылка опорожнялась, рассказ становился уже не таким внятным и в конце концов бывалый машинист замолкал, потихоньку потягивал вино и по-доброму улыбался маленькому мальчику. Надо сказать, что Михаил Александрович всегда наливал полстакана вина и ему. Пить его не принуждали, он и не пробовал никогда, но ему очень нравилось смотреть, как играют неяркие солнечные лучи в гранёном стакане, рубиновом на просвет. 

    Михаилу Александровичу не хватало внимания и уважения. Роста он был небольшого и вида весьма несолидного. Седоватый, лысоватый, водянистые серые глаза, нос пуговкой и к вечеру короткая серая щетина на морщинистых щеках. Почти всегда он был одет в чёрный путейский мундир с блестящими пуговицами и начищенные яловые сапоги, которые дома менял на толстые шерстяные носки. Жена, дородная добродушная женщина, относилась к нему с пониманием, хотя временами ему крепко от неё доставалось. Как-то раз он выиграл небольшую сумму на одну из облигаций госзайма, которые принудительно выдавались в зарплату взамен наличных. За выигрышем нужно было ехать пригородным поездом в областной центр. Событие, однако. Михаил Александрович собрался и поехал, благо ему как железнодорожнику полагался бесплатный проезд в пригородных поездах. Что было потом, рассказывал его приятель, который возвращался с ним одним поездом. Понятное дело, повод был серьёзный, и в вагоне приятели слегка приняли на грудь. И там, в груди Михаила Александровича, зашевелился червячок, жажда известности и, может быть, славы. Он со значением оглядел соседей по вагону. Сверху слышался лёгкий храп, пассажир напротив дремал, за перегородкой шумно играли в подкидного, две женщины расположились в проходе на мешках и сейчас доставали из сумок кое-какую снедь. Михаил Александрович извлёк из внутреннего кармана деньги и медленно пересчитал их, складывая купюру за купюрой на свободное место на столике, опять собрал стопкой, положил в карман, снова оглядел соседей. Ноль внимания. Это Михаила Александровича никак не устраивало. Он крякнул с досадой, снова достал из кармана деньги, отыскал там трёшку – бутылка водки с закуской по тем временам – положил на ладонь, поплевал на неё, обтер ею сапоги, скомкал и бросил под стол. Вот так! Самолюбие его было вполне удовлетворено. Дома его потом подначивали время от времени: «Облигации давно проверял? Сапоги-то не чищены, поди». Жена его при этом сердито-насмешливо постукивала себя указательным пальцем по лбу.

    В части отцу выделили на зиму дрова. ЗИС-5 подъехал к дому и остановился на левой обочине. Во двор заезда не было, да и двора, собственно говоря, не было тоже. Как-то хозяева обходились без него. Два солдата, водитель и его напарник, вышли из кабины, забрались в кузов и начали ловко выбрасывать оттуда ровные короткие сосновые чурбаки. Работа шла споро, вскоре кузов был уже наполовину пуст. Солдаты работали умело, чурбаки, пролетев короткое расстояние, будто сами укладывались в неровную поленницу. Конечно, их всё равно нужно будет потом перетаскивать поближе к дому, иначе зимой через сугробы не доберёшься. Да и украдут, не во всяком же доме квартирует офицер, которому так запросто положена машина напиленных дров. 
    Мальчик любил автомобили самозабвенно, он любил слушать, как мотор мягко урчит на холостом ходу или натужно ревёт на подъёме за посёлком, ему так нравился запах бензина, что однажды он, «чтобы пахло», вымазал нос гуталином, которым отец каждый вечер начищал до блеска свои хромовые офицерские сапоги перед тем, как выставить их в прихожую. Он бывал просто счастлив, когда солдаты-водители разрешали ему посидеть на скользком коленкоровом сиденье в кабине грузовика, блаженствовал, когда они брали его прокатиться до ближайшего перекрёстка. Мальчик в очередной раз обошёл машину сзади, и в это время один из солдат кинул вниз чурбак. Мальчик увидел стремительно приближающийся желтоватый бархатистый круглый срез со светло-коричневыми годовыми кольцами, их было немного, а срез был свежий, ровный, с прозрачными росинками смолы. Чуть дальше он увидел застывшие страшные глаза солдата, глаза кричали: «Уходи!..» Больше он ничего об этом не помнил. Впервые в жизни он потерял сознание. Над правой бровью навсегда остался небольшой шрам.

    А вот интересно, сейчас шрам можно разглядеть? Нет, не видно. Ни шрама, ни глубоких морщинистых залысин, ни неровной серой щетины. Виден только снег, да чуть угадываются под ним глаза, без интереса глядящие куда-то очень далеко.

    Летом, когда у отца бывал отпуск, они ездили к его родителям в небольшой старинный среднерусский городок на Оке между Тулой и Калугой. Это так и называлось в семье: ехать в отпуск. Не было в его жизни более чистых и дорогих сердцу воспоминаний. Вечером они садились в купе «Голубой Стрелы», и праздник начинался. Скорый поезд вёз их в Москву. Сразу устраивались, раскладывали по багажным полкам чемоданы, сумки и сетки, потом часть из них доставали обратно и вынимали оттуда курицу, яйца, картошку в мундире и лимонад для мальчика. Обычно в купе оказывался попутчик, какой-нибудь хороший человек, которому нравились и мальчик, и его молодые красивые родители. Вместе ужинали, сидя на мягких коричневых диванчиках, за ужином знакомились, потом мужчины выходили из купе, а мама готовила себе и мальчику на ночь нижние полки. Мальчик очень хотел, чтобы ему досталась верхняя полка, но всё как-то не выходило, и когда в семь лет это впервые произошло, он был очень счастлив и горд. Уезжали они из сурового северного города: сопки, карликовые заполярные берёзки размером и видом с большой куст голубики только без ягод, студёное тёмно-серое море за окном, а утром мальчик просыпался в волшебной сказке. Ярко-зелёные белоствольные берёзы и тёмные ели то подбегали вплотную к их вагону, то расступались широко, и тогда между ними появлялись и исчезали бесчисленные озёра и озерца, в которых отражались голубое небо и белые облака, а их берега были жёлтыми от молодых одуванчиков. Карелия. Озера, казалось, не кончатся никогда.

    Утром вагон понемногу оживал. В узком коридоре у туалетов собирались люди в пижамах с вафельными полотенцами через плечо или вокруг шеи, мылом, щетками и бело-зелёными тюбиками с мятной зубной пастой в руках. Вагон покачивало на стрелках и разъездах, в углу закипал титан, и вскоре проводница в свежем белом переднике поверх форменной темно-синей гимнастерки начинала разносить чай в тонких стаканах, вставленных в кружевные подстаканники. К каждому стакану чая полагалась пара кусочков сахара в специальной продолговатой упаковке с нарисованным на ней мчащимся поездом и надписью МПС. Мальчику нравилось здесь всё: и чай, и подстаканники, и горячий бордово-красный борщ, который быстро и ловко разносили официанты из вагона-ресторана в особых алюминиевых мисках с крышками, поставленных друг на друга в несколько этажей, чтобы хватило всем желающим. 
    А еще они ходили обедать в вагон-ресторан. Это было блаженство! Втроём они усаживались за столик на мягкие стулья с очень выпуклыми коричневыми дерматиновыми сиденьями, на столике в тарелочке уже лежал ровно нарезанный белый и чёрный хлеб, а в специально отведенном месте у окна стояли соль, перец и горчица. Подходила официантка и приносила меню. Заказывали обычно солянку, котлеты или биточки с пюре и компот. Отец с матерью иногда заказывали бутылку лёгкого вина или маленький графинчик водки, мальчику брали крюшон. Как же он любил крюшон! В обычной жизни его никогда не было, а в поезде – пожалуйста. Пока ждали первое, мальчик смотрел в окно, где всё так же пролетали мимо деревья, за которыми то здесь, то там, появлялась и исчезала гладкая-гладкая поверхность воды. Мальчик смотрел в окно и потихоньку отщипывал кусочки чёрного хлеба.

    Рано утром прибывали в Москву. Поезд медленно втягивался под прозрачную арочную крышу вокзала, и пассажиры, уже четверть часа нетерпеливо толпившиеся в тамбуре и коридоре с чемоданами, сумками, баулами и свёртками, устремлялись к выходу. Проводница открывала замок кривым, похожим на букву Г, ключом и отворяла дверь. Потом быстро протирала тряпкой поручни и отходила в сторону. Другая проводница, та, что вчера разносила чай, разворачивала большую и плоскую, как полотенце, холщовую сумку с множеством кармашков, где хранились билеты, которые пассажиры отдавали ей, когда садились в вагон, и возвращала билеты пассажирам. Мальчику всегда было интересно, зачем проводнице чужие билеты, но никто так и не смог ему этого объяснить. Вопрос остался невыясненным. 

    Вот одно наблюдение: если у ребёнка есть вопрос по поводу какого-то предмета или события, а после ответа и разъяснения, как бы ни были они подробны и убедительны, вопрос остаётся, значит, эти предмет, событие или ответ и разъяснение нелогичны, кроется в них какой-то обман, лукавство. Канарейку шахтёры берут в забой как индикатор наличия гремучего газа. Берите ребёнка как индикатор правды. Взрослый для этой цели не годится. Взрослый человек – раб стереотипов.
    …Чем этот мальчик отличается от нас? 
    Он – это я, но у него есть шанс…

    Они тоже выходили из вагона на высокий, вровень с тамбуром, просторный перрон. Отец нёс в одной руке большой красивый серый чемодан с фасонными металлическими уголками, в другой – чёрный чемодан попроще. Мать несла небольшой чемоданчик и сумку. Мальчику доверяли какой-нибудь не очень тяжёлый груз, правда, груз этот всегда был в единственном числе и это было неудобно. Рука уставала, уставала спина, приходилось останавливаться и перекладывать ношу из одной руки в другую. Однажды ему дали нести сетку-авоську с упакованной в неё едой на оставшийся путь. Сетка была из новомодной пластмассовой нитки, похожей на толстую рыболовную леску, но почему-то очень эластичной. Сетка быстро вытянулась и стала в такт шагам цеплять перрон, а вскоре просто улеглась на него и волочилась по асфальту вслед за мальчиком. Конечно, нитка быстро протёрлась и сразу распустилась, и на асфальт посыпались кое-как завёрнутые в кальку кружочки колбасы, полкурицы, спичечный коробок с солью, варёные картофелины в мундире, позавчерашние липкие плюшки к чаю и многое другое, что бралось в дорогу. Мальчик чувствовал себя крайне расстроенным и раздосадованным, но никто из спешащей толпы пассажиров не толкнул и не обругал его, люди осторожно обходили стороной всё, что он рассыпал, а какой-то пожилой мужчина лет сорока присел рядом и помог им с мамой собрать всё в запасную сетку. 
    Потом они выходили на огромную привокзальную площадь, становились в короткую очередь и вскоре мчались в такси на другой вокзал, откуда им предстояло вечером отправиться в сторону Калуги. Внутри стремительной красивой «Победы» было так здорово, что у мальчика от восторга перехватывало дыхание. Водитель в форменной фуражке включал счётчик, и они резво трогались с места. Машина катилась бесшумно, щёлкал счётчик, рядом - справа, слева, впереди и позади - мчались такие же красивые сверкающие машины. Ну просто никакого сравнения с отцовским зелёным военным газиком и его пропахшим бензином водителем, который при встрече всегда козырял и представлялся: «Рядовой Стовпец». Звучало как «Стоупец»…

    Москва виделась мальчику большим нескончаемым праздником. Роскошные каменные дома, такие высокие, что верхние их этажи можно было рассмотреть только с противоположной стороны широченного тротуара, поэтому мальчик время от времени хватал родителей за руки и увлекал их за собой: на ту сторону тротуара, потом обратно и опять на ту. И так много раз. Широкие асфальтированные проспекты, перейти которые было почти невозможно не только потому, что по ним ехали и ехали машины, автобусы, троллейбусы, но и потому, что везде стояли строгие милиционеры с полосатыми жезлами, и пешеходы дисциплинированно ждали, пока загорится зелёный свет светофора или милиционер остановит движение машин и разрешит им перейти улицу. Нигде не было грязи и пыли, красивые ухоженные клумбы утопали в ярких цветах, а газоны были свежими и зелёными. Правда, мох на болоте за его домом был, пожалуй, позеленее. Ну да ладно, то дома, а то в Москве. По тротуарам непрерывно шли люди, очень много людей, мужчины и женщины, дети и старики, весёлая и шумная молодёжь. Увидев мальчика, многие из них улыбались ему, некоторые высовывали язык или строили весёлые рожицы, и мальчик понимал, что они рады его видеть. Было хорошо!

    До вечера было ещё далеко и они всегда использовали эти часы с толком. Отец не жалел времени и тщательно готовил его к предстоящей встрече с новым. Ещё там, дома, он как-то целый вечер специально рассказывал ему, кто такой художник Левитан, как он писал, что он писал. Потом дал тоненькую книжку, которая так и называлась «Исаак Левитан». Наверное что-то осталось в душе мальчика, потому что, когда отец привёл их с мамой в Третьяковскую галерею, он сразу попросился в зал, где висели картины Левитана. Он долго смотрел на знаменитый осенний пейзаж, и ему стало грустно-грустно. Отец показывал ему крупные мазки на холсте, объяснял, что если подойти поближе, то очарование исчезнет, останутся только жёлто-зелёные пятна, такая уж была манера письма у этого художника, но мальчика трогало не это, хотя было интересно, конечно. Он просто стоял и смотрел на эти берёзы с желтеющей или уже совсем жёлтой листвой, и ему хотелось тихо заплакать. Он узнавал эти печальные берёзы, ему казалось, что он дышит этим осенним воздухом, свежим, холодным и чистым. 

    Там, где они жили, берёзы, настоящие деревья, а не полярные берёзы-кустики, были, конечно же, не такими. Те были поменьше и попроще, тоненькие и беззащитные. Он любил берёзы, сам не понимая, да и не задумываясь, за что. Много позже, бывая по делам в Москве и подъезжая к ней из Домодедово по дороге, ведущей сквозь негустой берёзовый лес, он всегда испытывал щемящую печаль. Наверно, теперь это была грусть по невозвратному детству. 

    А ещё в Третьяковке его потряс Куинджи. Поднимаясь с отцом по лестнице, он вдруг увидел Лунную ночь. Серебристая с изумрудным отливом дорожка света на воде притягивала взгляд. Породившая её луна, появившаяся в разрыве облаков, отстраненно смотрела на него из огромного чужого мира. От этого на душе было непонятное волнение и хотелось подняться над землёй и взглянуть вместе с луной на эту широкую спокойную реку, на неподвижные крылья праздной мельницы на её берегу, на угадывающийся в темноте мирно спящий хутор. Невыразимо прекрасный и тревожный свет будил в душе сомнение и ожидание. Такое же по силе ощущение он пережил ещё раз спустя три с половиной десятилетия, когда в Дрезденской галерее увидел Мадонну. 

    А на ВДНХ мальчик просто терялся от обилия впечатлений. Всё было необычное, всё новое. Огромные рабочий и колхозница с молотом и серпом в поднятых вверх руках над гигантской аркой входа. Невероятно красивый фонтан с рослыми женщинами в длинных золотых одеяниях, расположившимися вокруг бассейна, куда с шумом падали тяжёлые водяные струи. Папа что-то объяснял ему, но мальчик уже мчался вперёд. Там, сразу за фонтаном, стоял настоящий пассажирский самолёт! Военных-то самолётов мальчик навидался в своей недолгой жизни... А вот пассажирский! Да ещё такой большой, красивый, серебристый, а главное - с большим трапом, поднимающимся к открытой двери. Вперёд и вверх!.. Однако к трапу выстроилась длинная неподвижная очередь, и отец категорически сказал: «Пойдём дальше, налетаешься ещё, сын». Мальчик собрался было всплакнуть, но передумал. Был в этом определённый резон. Лучше уж сходить пообедать в ресторанчик-поплавок, оборудованный на палубе отслужившей срок баржи. 
    И чудеса продолжались. Они сидели на открытой площадке под матерчатым полосатым тентом. Было солнечно и тепло. По поверхности пахнущей тиной зеленоватой воды медленно скользили желтовато-белые лебеди и желтоклювые утки, тяжёлые зелёные ветви нависали над водой и палубой, откуда-то выплывали огромные карпы, ловко хватали куски хлеба, которые бросали им люди, и, тяжело плеснув, чёрными тенями исчезали в глубине. Изумительно вкусная рыбная солянка, холодный, но не ледяной пломбир, зажатый между двумя хрустящими вафлями, и, конечно же, крюшон – такое не забыть! 
    В этот день они успевали ещё зайти в ГУМ с его фонтаном в центре и бесчисленными магазинами, магазинчиками и ларьками вдоль двух бесконечно длинных коридоров под высоченными стеклянными сводами. Всюду были озабоченные люди с сумками, пакетами и даже тюками. Они спешили куда-то, натыкались друг на друга, извинялись или переругивались на ходу, а главное, стояли в очередях, таких длинных, каких мальчик никогда раньше не видел. А потом эти люди, расслабленные и удовлетворенные, обедали борщом и бифштексом в закусочной на втором этаже в торцевой части здания. 
    ГУМ был мало интересен мальчику, он был слишком велик для его понимания. Большой, яркий, шумный и бестолковый. Другая планета, чужая цивилизация. А вот Детский Мир – это совсем другое дело! Игрушки, игры, модели самолетов и кораблей, книжки, игрушки, игрушки!.. А какая красивая яркая одежда! Так вот почему на улицах Москвы дети одеты совсем не так, как в их северном поселке. Но главное - игрушки. На всех этажах. Им не было конца. И когда всё же наступало время уходить, у мальчика сами собой начинали дрожать губы, и он сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать. Удавалось не всегда. 

    Бывая в Москве уже совсем взрослым, он всегда находил час-другой, чтобы зайти в Детский Мир. Конечно, в первую очередь для того, чтобы купить что-нибудь подрастающему сыну. А ещё для того, чтобы на какое-то время отвлечься от забот и погрузиться в детское ощущение праздника. Увы, праздника оставалось всё меньше и меньше, забот становилось всё больше и больше. Покупатели уже не улыбались ему, как прежде, а если кто-то толкал его, то никогда не извинялся, а бормотал под нос что-то непонятное, но явно злое и обидное. 

    Прямо из Детского Мира, нагруженные красиво упакованными покупками, они спускались в метро. Ещё одно чудо! Конечно, мальчик читал об этом в книжках. «Лестница-чудесница» оказалась широким быстро движущимся эскалатором (это слово он услышал из репродукторов дважды, пока они спускались вниз), исчезающим так далеко внизу, что казалось, они будут ехать и ехать и не доедут никогда. Доехали, конечно. 
- «Ну что это такое?! Следите за своим ребёнком! Безобразие какое!..» - это мужчина в сером габардиновом костюме и светлой соломенной шляпе выговаривал маме.
- «Извините нас, пожалуйста, он никогда раньше не был в метро, извините».
- «Ну, так держите его за руку, прыгает, как ненормальный!»
А это мальчик, почувствовав, что траектория их движения становится более пологой, увидев, что приближается перрон, а эскалатор начинает вдруг вытягиваться и превращаться в полосатую ленту, которая, оказывается, быстро уходит под какую-то зловещую гребёнку, обращенную прямо к нему блестящими металлическими зубьями, подготовился и ловко прыгнул далеко вперёд так, чтобы наверняка миновать эти неприятные зубья. Серые габардиновые брюки с манжетами и светло-коричневые сандалеты с аккуратными отверстиями для вентиляции он видел, конечно, в паре шагов впереди, но было не до них. Мама покраснела и расстроилась, мальчик расстроился тоже, он понимал, что виноват, и не знал, как заступиться за себя и за маму.

    Поезд на Калугу был совсем не таким, как «Голубая стрела»: это были видавшие виды зелёные вагоны с высокими крышами, как будто из старого фильма, которые часто крутили по вечерам в солдатском клубе. В купе было не так мягко и уютно, как в Стреле, но вполне чисто, да и ехать было не очень долго, всего-то одну ночь. Часов в одиннадцать вечера электровоз плавно тронул состав от перрона, поезд вышел из-под свода вокзала и, набирая ход, унес их в темноту.
    Утром мальчик проснулся от тишины. Было уже светло. Поезд стоял. Мальчик приподнялся, отодвинул занавеску на окне и увидел чудо. За окном был волшебный лес. Раннее солнце искрами просвечивало сквозь чистую и свежую листву берёз и осин, подступавших со склона холма вплотную к вагону. Чуть выше, ближе к вершине холма, росли стройные сосны с длинными светло-зелёными иголками и бледно-коричневой шелушащейся корой, на которой кое-где виднелись прозрачные капельки смолы. Нежная ещё не высохшая от утренней росы зелёная растительность покрывала землю: трава, клевер, иван-да-марья, кашка, ромашки, а кое-где плоские кустики с мелкими розовыми ягодами земляники. И воздух! Вдохнув, его жалко было выдыхать. Вкус этого воздуха среднерусской земли всю жизнь преследовал его сладким и немного грустным наваждением.

    Небольшой городок на Оке. Маленький деревянный дом в недлинном ряду таких же домов на окраине города. Узкий палисадник с георгинами под окнами, тесный двор, ещё один палисадник с беседкой, сарай, курятник, огород с несколькими яблонями и кустами крыжовника и чёрной и красной смородины. После дождя так здорово пройтись босиком по двору и выйти на улицу. Ступни чуть скользят по тёплой грязи, которая проступает между маленькими розовыми пальцами. Можно не заметить и наступить на тёмную колбаску утиного помёта, соседские утки здесь уже прогулялись и всюду видны следы трёхпалых перепончатых лапок. Ничего, вон большая лужа, там всё отмоется. Если рано утром пробраться в огород, то можно вдоволь наесться смородины и крыжовника, правда, очень уж неохота отщипывать с каждой ягоды неудобные мягкие, но такие цепкие полузасохшие хвостики. Если повезёт, то на грядке можно увидеть среди белесых листьев красный бок помидора, сорвать и, вдыхая его терпкий аромат, отнести на стол в беседке. Бабушка, бабуля Лена, и дедушка, деда Володя, всегда делали так по утрам. А ещё по утрам из круглого черного репродуктора, висевшего в комнате на стене между двумя окнами, выходившими в палисадник, вдруг раздавались веселые звуки горна, и звонкий детский голос говорил: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую Зорьку!» Пора вставать, начался новый хороший день.

    В углу палисадника между забором и стенкой беседки жил паук. Его паутина была упругой, просторной и мощной. По утрам и после дождя на ней местами собирались капли и сквозь них, если найти правильное место и присмотреться, как сквозь увеличительное стекло, были видны толстые нити паутины. Мальчик иногда пробирался к паутине и осторожно трогал её длинной соломинкой. Тогда откуда-то из темноты стремительно появлялся большой серый паук и замирал на границе света и тени, оценивая обстановку. Что-то всегда казалось ему подозрительным, и он ни разу не приблизился к соломинке. Зато мальчик наблюдал однажды, как паук расправился с маленькой стрекозой, зацепившейся прозрачным крылом за паутину. Здесь уж паук не мешкал, быстро и ловко добежал до стрекозы и надолго припал к ней, иногда подрагивая и чуть перебирая конечностями. Сухие останки стрекозы долго потом висели в паутине, напоминая мальчику это ужасное событие. Чтобы отомстить за стрекозу, он как-то раз подобрал на соломинку и сбросил в паутину крупного красивого чёрно-коричневого муравья. Тот побарахтался, освоился и медленным шагом направился к краю паутины. Тут же к нему метнулся паук, добежал до него и попытался обхватить. Муравей развернулся к противнику и приподнялся в боевую стойку, явно собираясь защищаться. Можно было разглядеть его напряженные могучие челюсти-жвалы, готовые к бою. И паук отступил. Он сделал пару шагов назад, развернулся и нехотя вернулся в своё убежище. Муравей же уверенно пошёл к краю паутины, перебрался на серую доску забора и неторопливо спустился по ней на землю.

    Сразу за домом начинался большой зелёный луг, на котором мальчишки по вечерам играли в чижика, лапту или футбол, дальше был овраг с пологими склонами, покрытыми невысокой зелёной травой, а за ним начинался сухой и светлый сосновый бор, местами поросший понизу орешником. Бор через пару километров незаметно спускался к правому берегу Оки. Если идти бором к реке, то по пути можно легко набрать корзинку душистой земляники или зелёных лесных орехов, а то и лукошко маслят с налипшими на их рыжие шляпки длинными сухими сосновыми иголками. Мама иногда подзывала его и давала с ладони землянику. Он брал ртом все ягоды сразу. На губах оставался прозрачный розовый сок. Если пойти чуть правее, то попадаешь в дубовую рощу и там, если повезёт, можно найти пяток-другой крепких, пахнущих особой свежестью, белых грибов. Берега реки в этих местах сплошь песчаные, течение медленное, поэтому купаться здесь было одно удовольствие. До крутого противоположного берега было метров сто пятьдесят-двести, а может, и больше, детский глаз оценивает расстояние не в метрах, а как-то по-другому. 
    Напротив городского пляжа в дубовой роще на том берегу виднелось большое белое строение – старинная усадьба. Однажды, когда они с отцом и матерью были на пляже, десятилетний мальчик просто взял да и поплыл на ту сторону. Отец увидел это и присоединился к мальчику. Так они плыли и плыли, их заметно сносило вправо течением, довольно сильным посередине реки, кроме того, здесь время от времени ходили белые пассажирские теплоходы, и чёрные с красной полосой по борту шумные пыхтящие буксиры тянули за собой тяжёлые баржи. Мальчику стало жутковато, ему показалось, что снизу из глубины подплывает и вот-вот коснётся его что-то большое, бесформенное, безразличное и беспощадное. Он оглянулся назад, но низкий правый берег был уже далеко, гораздо дальше, чем левый, к которому они плыли. Он было запаниковал, но отец спокойно плыл рядом, он тоже успокоился, и они благополучно добрались до берега. Обратно их переправил какой-то парень, который рыбачил с ялика под крутым берегом ниже усадьбы и как раз собирался возвращаться.

    Как-то раз они выбрались на рыбалку с ночёвкой. Был отец с другом детства дядей Костей, директором той школы, в которой оба они когда-то учились и которую окончили двадцать первого июня сорок первого года. Был его сын Женя, с которым мальчик сдружился давно, ещё в первый свой приезд в отпуск. Они засветло добрались до берега, где тоненькой струйкой сбегал к реке ручеёк, который начинался тут же из небольшого родника, деревья подходили почти к самой воде, а берег оканчивался невысоким, сантиметров в тридцать, обрывом. У родника и разбили лагерь: поставили две палатки, соорудили место для костра с двумя рогатыми стойками и толстой свежесрубленной ивовой веткой, уложенной на эти рогатины – для котелка. Сушняка для костра вокруг было много, да и река подбросила пару коряг, которые когда-то по весеннему половодью застряли в ивняке. Потом вода ушла, а коряги оказались на берегу и высохли добела. Быстро разобрали и привели в порядок снасти: несколько удочек для мальчиков, штук пять закидушек, короткий, метров на двадцать, перемёт с десятком крючков – на щуку, которая, как говорили, могла быть в этих местах. Прямо напротив бивака метрах в двадцати от берега был низкий песчаный островок, поросший полуметровым ивняком, течение в протоке было не быстрым, вода у берега доходила мальчику до макушки, дно было ровным, ближе к острову становилось мельче. В общем, место для рыбалки неплохое. 
    Взрослые быстро наловили мутилкой десяток пескарей для перемёта. Это делается так: на песчаном мелководье на дно укладывается небольшая мелкоячеистая сетка, распятая на четырёх жердях, а в метре перед ней выше по течению другой жердью взбаламучивается дно, пескари выбираются из песка и попадают на эту сетку. Кому повезло, те уплывают дальше, запутаться там негде, кому нет – те на перемёт. Мальчики тоже поймали штук пять пескарей стеклянной литровой банкой: марля с дыркой на горловине, несколько кусочков хлеба внутри, рыболовка-мышеловка. К вечеру поймали на перемёт пару щук по килограмму, небольшого окуня, дядя Костя вытащил закидушкой большого леща, да мальчики наловили удочками десятка два ершей и пару небольших окуньков. Эта мелочь хватает червя стремительно и жадно. Поплавок сразу идёт под воду и нужно уловить этот момент, чтобы резко, подсечь. Когда тянешь ерша из воды, кажется, что там, в глубине, сопротивляется, по крайней мере, полуметровая рыбина, так он борется за жизнь. Уже в воздухе он растопыривает все плавники и бьётся в последней надежде выплюнуть коварный крючок с ненужным уже червяком и уйти в воду. Осторожно, ерш чрезвычайно колюч! Это, конечно, не смертельно опасный обитатель экзотических южных морей, но уколы его плавников неприятно болезненны. Мальчик неоднократно убеждался в этом. 
    Уха вышла – просто объеденье. Набрали в котелок воды из родника и повесили его над костром. Пока она грелась и закипала, начистили картошки, достали крупу, соль, лавровый лист, душистый чёрный перец. В подоспевшую воду бросили всю мелкую рыбу, которую вскоре вынули, потом крупу и картошку и немного погодя аккуратно опустили в кипящую уху выпотрошенную и очищенную от чешуи крупную рыбу. Посолили, поперчили, бросили несколько лавровых листиков, и через пятнадцать минут всё было готово. Лица то высвечивались ярко, когда люди наклонялись к разостланной у костра грязноватой походной скатерти с хлебом, помидорами, солью, конечно, полулитровой бутылкой водки с неровно сколотым белым сургучом по верхней кромке горлышка, то исчезали в темноте, когда они отодвигались назад. 

    Костёр понемногу догорал, темнота придвигалась всё ближе и ближе. Мальчику казалось, что со всех сторон на него смотрят какие-то посторонние, кого он не звал. Это не был страх. Просто лёгкая тревога. Хотелось прижаться к высокой и толстой стене так, чтобы никого не было за спиной. 
    Потрескивали последние головешки в костре, огонь из ярко-жёлтого стал оранжевым, потом потемнел, распался на отдельные пятна, постепенно превращающиеся в светлые точки, которых становилось всё меньше, меньше, и вот они исчезли совсем… Темнота, державшаяся до этого на расстоянии, вдруг придвинулась вплотную, тронула лицо и волосы мальчика, и он сразу стал частью этой ночи, частью вселенной. Тревога ушла куда-то, стало легко и спокойно. Оказалось, что вокруг не так уж и темно. Перемигивались неяркие далёкие звёзды, щедро рассыпанные по небосводу. Совсем близко, только руку протяни, угадывалась могучая река. Её течения не было слышно, но было понятно, вот она, река. Рядом ударила хвостом сильная рыба. Потом, натужно пыхтя, прополз вверх по течению пароход, буксир, наверно. Слышно было, как ему приходится тяжело. Тусклый огонёк на клотике медленно проплыл мимо и растворился в темноте. Мальчик подошёл к воде, потрогал её ладошкой. Вода была тёплая, большая и добрая. Она ласково обтекала его руку, несильно тянула за собой, и мальчику вдруг захотелось войти в реку и пусть она несёт его далеко-далеко. Было покойно и так хорошо, что хотелось заплакать от счастья.

    Редкие снежинки всё так же медленно падали на лицо. Те, что упали первыми, схватились тонкой полупрозрачной корочкой. С чего бы это? Подтаяли, что ли?..

    Потом они переехали в другой военный городок. Там в Хибинах пробивала себе путь на север к океану большая быстрая река, именем которой (а, может, и наоборот) был назван целый полуостров. В памяти мальчика с детства запечатлелись непривычные уху названия: Исакогорка, Кандалакша, Африканда, Шонгуй, Зашеек… 
    В Зашейке он пережил горькую детскую обиду. По вечерам в Доме офицеров показывали кино. Сегодня шёл фильм «Следы на снегу». На первый, шестичасовой, вечерний сеанс детей пускали. Без четверти шесть мальчик взял оставленный ему мамой рубль и пошёл в кино. Он протянул деньги в кассу, но ему их вернули: «Сегодня детский за два».
- «А завтра будет?»,
- «Только сегодня, мальчик, завтра другой фильм».
Это было так неожиданно и так безысходно. Отец на службе, мама в своей вечерней школе. Мальчик заметался, не веря в своё горе, но выхода не было никакого. Знакомых нет, да и вряд ли бы он попросил, что-то всегда мешало ему просить об одолжении. Понурясь, побрёл он прочь от Дома офицеров, на изгибе дороги оглянулся: большой белый щит афиши пересекали по диагонали загадочные синие следы…

    Рыбалка здесь была просто потрясающая! Сёмга, горбуша, кета, форель, сиг, налим. Конечно, большая красная рыба была недоступна маленьким рыбакам. Её ловили на спиннинг, причём особого рода. Никакие фабричные изделия из обычного или клееного бамбука не признавались. Удилища готовились умельцами из клинка спортивной рапиры. Длиной оно было не больше метра, так что его вполне можно было спрятать за голенище высокого болотного сапога. А как иначе? Рыбачить здесь можно было только по-браконьерски, чем взрослые рыбаки и промышляли. Рыбинспекторы по рассказам взрослых были свирепы, они часто ловили зазевавшихся рыбаков, а самих их время от времени купали в студёной реке. До смертоубийства, правда, не доходило. Впрочем, как это было на самом деле, мальчику не было известно, на маленьких удильщиков с одной короткой бамбуковой, а чаще березовой удочкой инспекторы внимания не обращали. 

    Среди местных браконьеров выделялся своей колоритной внешностью одноглазый дядя Вася, прозванный адмиралом Нельсоном. Мальчик всегда видел его в длинном рыбацком брезентовом плаще, железнодорожной фуражке без козырька под капюшоном, огромных болотных сапогах со спадающими почти до земли отворотами и с узкой пугающей чёрной повязкой наискось через правый глаз. В рыбацком мастерстве ему не было равных. Мальчик не однажды с восторгом наблюдал, как дядя Вася «из-под подола» - правой рукой снизу от левого сапога – забрасывал блесну за середину реки, казалось, на всю стометровую длину миллиметровой лесы, небрежно страхуя большим пальцем вращающийся со свистом барабан катушки. Тормоз-трещотку бывалые рыбаки удаляли с катушки сразу: шумно и ненадёжно, большой палец оставался единственным предохранителем против «бороды». Блёсны делались вручную из рефлектора прожекторов ПВО – военный городок всё-таки. Трехмиллиметровая медь с миллиметровым зеркальным никелевым покрытием была прекрасным исходным материалом. Блёсны эти были необычайно красивы, что, видимо, ценила и красная рыба, и тяжелы, так что дополнительный груз для дальнего броска и не требовался. 
    Родители вскладчину с соседями по финскому дому-коттеджу, где они жили, регулярно заказывали адмиралу свежую сёмгу под засол. Однажды тот вдвоём с напарником доставил огромную рыбину. Мальчик запомнил её вес, тридцать килограммов. Была ли она так тяжела на самом деле, неизвестно, но когда сёмгу уложили в ванну на первом этаже, она не поместилась туда, большая голова хищного, но печального вида выглядывала в одну сторону, хвост далеко свешивался в другую. Когда вспороли брюхо, оттуда извлекли полупрозрачный белесый мешок с красной икрой. Её было невероятно много. Икринки были абсолютно одинаковые, большие и неподатливые. Дядя Вася взял столовую ложку, подцепил икры до краёв сквозь прореху в мешке, посолил грязноватыми пальцами и протянул мальчику: «На, попробуй». Мальчик отпрянул было, а потом рискнул и ухватил губами пол-ложки. Было в этом что-то притягательное и отталкивающе-порочное одновременно. Икринки по одной лопались во рту, оставляя острое ощущение обладания украденным сокровищем. Больше никогда в жизни он не пробовал ничего подобного. И, конечно, ни в какое сравнение с этим не могла идти купленная в магазине спрессованная в банке вялая и липкая красная икра.

    Мальчишки - те рыбачили по-другому. Вдоль реки, повторяя все её изгибы, шла железнодорожная насыпь. Именно по этой железной дороге туда и обратно проносилась два раза в сутки «Голубая стрела», а в другое время не в лад перестукивали колёсами товарняки, да несколько раз в день подавали мелодичные голоса электрички, составленные из шести грязновато-зелёных вагонов. Мальчишки вставали пораньше и по шпалам поднимались вверх по течению реки километров на пять-шесть, потом спускались с насыпи на каменистый берег, и начиналась настоящая рыбалка. Река здесь – это, понятно, не Ока. Шириной метров шестьдесят-восемьдесят, местами больше, местами меньше, зажатая в тесных высоких каменистых берегах, поросших кустами, еловым и осиновым лесом, она мчалась со скоростью курьерского поезда. Почти не было водной глади, в которой можно было бы увидеть отраженное небо. Везде стремительные гремящие струи, в глубоких местах тёмные, почти чёрные, или зеленовато-прозрачные на многочисленных перекатах, где струи падают с высоты, уходят в глубину и возвращаются к поверхности упругими вертикальными вихрями, которые дальше вниз по течению распадаются на мелкие водовороты, вихри, воронки, никогда не повторяющиеся ни по форме, ни по месту. Эти мелкие вихри не успевают слиться в сплошной ровный поток, потому что на пути у них уже новый перекат, потом ещё, и ещё, и ещё… Везде белые хлопья пены, брызги и гул, гул, гул, который вначале кажется монотонным, но, если прислушаться, в гуле этом непрерывно меняются обертона, следуя непрерывному изменению течения воды.
    Короткая, метра в два-два с половиной, удочка из гибкого берёзового или осинового побега, леска такой же длины или чуть короче, самодельный поплавок, вырезанный из большого пенопластового поплавка от морского рыболовного трала, грузило-дробинка, острый крючок, «восьмеркой» закрепленный на конце лески. Через плечо брезентовая сумка от противогаза с большим отделением для улова, маленьким для куска хлеба или бутерброда, если мама успеет приготовить и положить, соли, спичек, ножа, запасных крючков, грузил и лески. Там же банка с накопанными с вечера червями. Закрытыми их держать нельзя, задохнутся, поэтому иногда черви из открытой банки расползались по всей сумке и приходилось нащупывать их там грязными и мокрыми пальцами между спичками, бутербродами и снастями.
    Одеты были мальчишки – и офицерские дети, и местные – примерно одинаково: самый маленький офицерский или солдатский бушлат защитного цвета, иногда солдатская телогрейка, байковые спортивные штаны, кирзовые сапоги на кожимитовой подошве и солдатская пилотка на макушке. Пилотку, впрочем, вскоре приходилось натягивать поглубже, а потом и вовсе разворачивать её и закрывать уши и щёки: если дул ветерок, то у реки было холодно, а если ветра не было, то сразу нападала голодная мошкара. Мальчик как-то взял у отца из тревожного чемоданчика защитный крем от комаров и намазался им перед рыбалкой. Дружок из местных, Вовка, принюхался к нему и покрутил пальцем у виска. В тот день мальчик не поймал ничего. Временами мальчишки смотрели друг на друга – в бушлатах до колен, мокрых сапогах, пилотках с опущенными до шеи отворотами, с красными хлюпающими носами – и хохотали: «Хенде хох, гитлер капут, бабка, млеко, курка, яйки, стиркать, стиркать!..» - именно так разговаривали позорные фрицы в фильмах про войну.

    Теперь червя на крючок, поплевать и в воду его. Ну, побежали. Побежали – это буквально. Если повезёт, поплавок падает в свободную от пены воду и несколько мгновений его видно на тёмной поверхности. Потом поплавок затягивает в ближайший водоворот, он ныряет и всплывает ниже по течению совсем не там, где можно было предположить, тут же скрывается под пеной, а через мгновение леска натягивается, поплавок приподнимется над водой – это течение унесло леску вниз на всю её длину. Нужно перезабрасывать снасть. Это надоедает, да и что топтаться на одном месте? В путь за поплавком. Течение здесь быстрое, шагом не получается, только бегом. Каменистый берег, скалы и валуны, между которыми бьётся вода. Сухие камни вполне пригодны для бега, а до которых вода достаёт – эти мокрые и скользкие, иногда покрытые короткими, как мох, тёмно-зелёными водорослями. 

    Став взрослым, он возвращался воспоминаниями в детство и ловил себя на мысли, что судьба хранила его. Студёная вода, где льдины не были редкостью ещё в начале мая, быстрое и мощное течение, способное сдвинуть порожний грузовик, как это было однажды, скользкие камни и бег без оглядки по этим камням вслед за мчащимся вперёд поплавком, когда нельзя остановиться, просто некуда поставить вторую ногу, когда в голове одна только мысль: не упустить момент, когда стремительная форель по-особому утянет поплавок вниз, и сразу видно, что это не водоворот, это форель. И когда рыба упруго бьётся на том конце лески, когда хватаешь её свободной левой рукой, снимешь с крючка и бросаешь на дно пустой пока противогазной сумки, чувствуешь, что живёшь не зря. Форель здесь некрупная, с ладонь или чуть больше, но какая красивая! Серебристо-белое брюшко, бока серебристые, постепенно темнеющие кверху, тёмная зеленовато-синяя спинка и в три-четыре ряда сине-красные точки по бокам. 

    Время от времени ему, давно уже не молодому человеку, снилась эта погоня за поплавком. Он мчался по камням, поплавок то показывался на границе пенного облака, то исчезал в нём, а он терял чувство поклёвки, и не мог понять, есть там форель или нет. Потом он переставал думать об этом, потому что возникало ощущение чего-то более важного, просто нужно было добежать. А он утратил тот, казалось, неубиваемый детский инстинкт следующего точного прыжка, каждый прыжок казался ему последним, но не прыгать он не мог. Камней не видно, только беснующаяся вода кругом, пена и почти осязаемый шум. Прыжок, прыжок, куда теперь? Прыжок… Всё, впереди только вода, а он уже прыгает. Куда?!! Он просыпался один в скомканной постели мокрый от пота. Он давно уже жил так. Куда?..

    Когда мальчишки делали привал, ведь даже им, неугомонным, невозможно было выдержать без передышки пятикилометровый бег по камням за поплавком, они обычно перебирались на другую сторону железнодорожной насыпи, где начинались лесистые предгорья и местами встречались маленькие стоячие озерца, в которых водились лягушки, какие-то мальки и небольшие щучки. Здесь разводили костерок, на веточках жарили пойманную форель и неторопливо рассуждали о рыбалке и о жизни. Уходя, обязательно оставляли в сухом месте под корягой завёрнутые в кусок клеёнки спички и соль - «охотнику». Когда к вечеру мальчик возвращался с рыбалки домой, он отдавал улов матери, и та жарила рыбу для всей семьи.

    Военный городок располагался в небольшой долине на левом берегу реки по другую сторону от железной дороги, а на узенькой береговой полоске между рекой и железнодорожным полотном беспорядочно стояли несколько домов и домишек коренных жителей этих мест, окруженных картофельными огородами. Два десятка сборно-щитовых двухэтажных финских домов военного городка, на две семьи каждый, стояли в два ряда, разделенные неширокой грунтовой улицей. Сразу за домами начиналась большая поляна, на которой было устроено примитивное футбольное поле с воротами без сеток, за ней высохшее болото, на котором росли брусника, черника, голубика и какой-то низкорослый кустарник, а дальше круто вверх уходил поросший березняком и осинником склон большой горы. Верхушка горы была срезана, там в прошлую войну был оборудован грунтовый аэродром, который давно уже бездействовал. Вот где было раздолье для мальчишек! Штурмовики, что когда-то базировались здесь, давно порезали на металлолом, но вывезли не всё. То тут, то там были сложены части боевых самолётов. Было так славно забраться в кабину стрелка-радиста, казавшуюся мальчику необычайно просторной, и представлять, как за толстым плексигласовым окном проносятся облака, и зорко вглядываться вдаль, чтобы вовремя увидеть врага. У каждого уважающего себя мальчишки в доме хранился удобный большой, слегка выпуклый, лёгкий и прочный кусок обшивки хвостового оперения, на котором было так здорово кататься зимой с горы хоть одному, хоть компанией! Куда там санкам! 

    Как-то летом из областного центра приехали авиамоделисты. Они расположились на краю аэродрома и по очереди запускали в небо свои модели. Мальчишки быстро проведали об этом и по известной им тропе шумной ватагой бегом ринулись вверх, на аэродром. Да, всё именно так и было. Это были такие же мальчишки, как и они, может быть, чуть постарше. Кто-то запускал простенький планер, который от сильного толчка плавно взлетал вверх, делал небольшую горку и долго-долго спускался потом на твердое песчаное покрытие аэродрома. Кто-то накручивал тугую резину внутри фюзеляжа, готовя к полёту резиномоторный самолёт, два мальчика постарше заливали метанол в крохотные баки кордовых самолётиков, потом принялись запускать их малюсенькие двигатели, дёргая двумя пальцами за узкий пластмассовый пропеллер. Один запустился сразу, затарахтел пронзительно и тонко, задымил, потом заработал ровно и уверенно. Чуть погодя, завёлся и второй. Мальчики привязали к хвостам своих самолётов ленты, красную и синюю, встали спина к спине и подняли машины в небо. Самолеты летали по кругу, то взмывая вверх, то круто опускаясь почти до самой земли, пытаясь пропеллером срезать ленту противника. Это было незабываемое зрелище. Здешние мальчишки слышали о таком, но никогда не видели воочию. Одна довольно большая модель планера приземлилась неудачно, очень круто пошла вверх после толчка, завалилась назад и рухнула на землю. Крыло оторвало от фюзеляжа, бумага на тоненьких нервюрах местами порвалась, ажурные деревянные части тоже кое-где сломались. Хозяин планера взял его останки в руки, резинкой скрепил крылья и фюзеляж и протянул его мальчику: 
«Бери. Здесь подклеить нужно, папиросной бумагой обтянешь, крыло чуть подальше назад нужно переставить, вот так, отцентруешь, - он показал как, - будет летать». 
Мальчик заробел, отступил назад:
«Это мне? Правда?»
Его приятель Вова тут же выступил вперёд:
«Давай мне».
- «Нет, вот этому, кучерявому. Иди сюда, чего боишься?»
Мальчик собрался с духом:
«Я не боюсь, давай…те. Спасибо».
Гордый и взволнованный шёл он домой, неся на вытянутых руках неудобную большую белую птицу.
Мальчишки шли позади и интриговали: «Отдай, всё равно не сможешь сделать, а у меня папка всё умеет».
- «А давай махнём, я тебе пачку патронов для мелкашки, а ты мне самолёт».
- «На кой они мне, своих – не перестрелять».
- «Ну, толовую шашку и взрыватели, хочешь?».
- «Нет».
- «Жид, жид, жид по верёвочке бежит…»
- «Пошёл ты…».