На фронте

На фронт я попал в 71-й отдельный инженерно-аэродромный батальон. Что это за воинское формирование? Для чего оно создано и чем занималось? Об этом в маленьком отступлении от темы «на фронте». 

Среди несведущих людей принято всех одетых в форму с авиационными погонами называть летчиками, в черную форму - моряками, при танковых эмблемах - танкистами и далее - пехота, связисты, артиллеристы и т.д. В общем-то, это правильно, но не совсем. Я не знаю, какой процент носящих морскую форму служит на кораблях, а танковые эмблемы - в танках. Более того, я не знаю, как обстояло дело во время войны в авиации, но вот совершенно приблизительный подсчет по этому поводу к концу 60-х годов да и то по нашему полку, к слову, давно расформированному. Итак, в это время у нас было 30 истребителей Су-15 (тоже давно снятых с вооружения - 30 лет прошло). На их обслуживание работали: сам полк численностью человек 400-500 (инженеры, техники, механики, просто солдаты), далее - наш батальон (такой же численности), ОДСРПС- отдельный дивизион светорадиопосадки - в половину нашей численности, радиотехнический полк с радиолокационными ротами по всему Памиру, а также отдельные пункты наведения (все это уже давно расформировано и разукомплектовано). А штабы дивизии, армии, округа. А склады. А московское командование авиацией ПВО (сейчас там другая система). А политотделы и различные управления. А прокуратуры, учебные заведения - да мало ли было различных формирований и организаций, которые имели к нам хоть какое-то отношение. Думаю, что если я прикину цифру в 100 человек из носящих нашу форму, приходящихся на одного лётчика, то буду не очень далек от истины. И если у нас в авиации еще есть отдельное понятие «пилот», то как это выглядит на флоте, где существует еще и береговая оборона, и морская пехота и другие подразделения, а у танкистов и артиллеристов? Там только для доставки горючего и боеприпасов... тут я просто не компетентен. Поэтому когда встречается человек в авиационной форме (с авиационными погонами), то это совсем не обязательно летчик. Это может быть и инженер полка, и начальник клуба, и физрук, и повар, и просто солдат из роты охраны. Правда, при единых голубых погонах и петлицах, некоторые различия в эмблемах, нашивках, нагрудных знаках и другом все-таки есть. А у моряков - даже в воинских званиях: три звезды при двух просветах в береговой обороне - это полковник, на корабле - капитан первого ранга.

Вот в одну из подобных частей 8-й воздушной армии 4-го Украинского фронта я и прибыл 12 октября 1943 года. Батальон был сформирован в 1940 г. где-то под Львовом. Отступал до Сталинграда. Строил там ледовые аэродромы и ледовые же переправы через Волгу. Наступал до Ростова-на-Дону, участвовал в боях на Миус-фронте. Участвовал в боях за освобождение Крыма. В 1944 году был переброшен на станцию Рудня (под Смоленском), воевал в Белоруссии и дошел до Прусской границы, после чего был переброшен на Сандомирский плацдарм. Потом Польша, Германия (Бреслау-Дрезден). С американцами встретились на Эльбе. В октябре 45 года - Белоруссия (Хойники - место, где сейчас центр радиационного заражения от взрыва Чернобыльской АЭС). В 47-51 годы батальон был на лесозаготовках в районе теперешнего космодрома Плесецк. С 51 до 56 г. - ремонт и строительство аэродромов в Беломорье. Потом до 1961 года то же, но уже в Заполярье. С 61 года и до 69 года (дальше я не знаю, т.к. уволился из армии) - город Карши Узбекской ССР. 

В моих записях значится, что на фронте я с 12 октября, а в личном деле записано - с 1 октября 1943 года. Видимо, эта разница появилась между прибытием в штаб армии (а это уже фронтовая зона) и отдачей приказа о зачислении меня в списки батальона. Совершенно не знаю, кто из офицеров был при формировании батальона, но когда я туда прибыл, то командиром батальона был майор Михайлов Дмитрий, кажется, Иванович, замполитом - капитан Волна Аверкий Владимирович. В этих званиях они и закончили войну. Потом переехали в Белоруссию, откуда Михайлов был уволен, а Волна переехал с нами на север, откуда его куда-то перевели.

И здесь, я думаю, стоит остановиться на том утверждении, что на фронте воинские звания «пекли» почем зря. Это совсем не так. Их действительно присваивали быстро, если, например, командира роты назначали вместо убитого комбата, или оставшимся в живых после форсирования Днепра, штурма Севастополя и других операций с большими людскими потерями, после которых появлялось много свободных вакансий. 

Начальником штаба у нас был старший лейтенант Иванов Виктор Георгиевич. О нем я уже упоминал ранее. Многие офицеры не были кадровыми военными, и после окончания войны их стали понемногу увольнять. Зампотехом батальона был пожилой (с высоты моих 19 лет) капитан (фамилии его я не помню) со значком еще за строительство Турксиба. Вскоре он куда-то ушел командиром батальона, а вместо него в должность вступил командир роты Габрильчук Николай Яковлевич. После войны он тоже был уволен в запас. Заместителем по тылу был старший лейтенант Либерман Эмиль Ильич. В 1968 году, когда я был в Москве у Петра Пушкина, Либерман заезжал к нему, и мы с ним немного пообщались. Секретарем парткома был Бабицкий Фима. Эта должность тогда была не выборная и он оставался в ней до конца войны. Где-то на севере (думаю, в Петрозаводске) мы с ним встретились на какой-то конференции. 

Командирами рот были Иван Геращук, который уволился в Белоруссии, и Тимченко. Этот еще из довоенных командиров. Уволили его уже на севере. Капитан Богатырчук (здоровенный дядя) был то ли начальником автослужбы, то ли командиром автороты. Уволили в Германии. Начальник клуба старший лейтенант Волошин пришел в батальон уже после меня. Его жена, довольно-таки смазливая бабенка, подхватила в тылу сифилис. После войны Волошин привез ее в часть, но через какое-то время начал пить. Спился совсем, уволили. Степу Мельника, начальника ГСМ, уволили в Германии, а старший лейтенант Печенюк, начальник технического снабжения, уволился на севере. Старший лейтенант Ковалев Петр Алексеевич - начфин и секретарь штабной парторганизации. Много лет спустя, видимо, в середине восьмидесятых годов, я получил письмо от его жены и дочери. Дочь была учительницей, а в «Учительской газете» была статья о начальной военной подготовке в нашей школе, они и написали. Петр Алексеевич давно умер. 

Уполномоченный «Смерш» (Смерть шпионам!) - помню только, что по званию был капитаном и звали его Семеном. Впрочем, о нем стоило бы написать поподробнее, но сейчас я только перечислю тех, кого вспомню. Помню и нескольких взводных. Старший лейтенант Синельниченко Дмитрий Дмитриевич. С ним, правда, я познакомился попозже, т.к. роты стояли разбросанными от штаба по 100-150 километров, а в штабе (и то редко) от них бывали лишь командиры рот. Кажется, он был из довоенных сверхсрочников. Отличный строевик и службист. Но грамотность - не более 5-6 классов. И когда после войны стали приходить офицеры из военных училищ, его уволили. 

Лейтенант Пушкин Петр Михайлович. Остался моим другом до конца жизни. Умер он в 1986 году. Был еще лейтенант Муратов Бессимбай Еставлетович (казах или калмык). О нем попозже и поподробнее. Смехов Абрам Яковлевич, по-моему, был техником роты. Он перед войной закончил два или даже три курса академии Можайского (тогда это был институт инженеров гражданской авиации). Был он на 10 лет старше меня. Давно умер от инфаркта. В Москве у Пушкиных видел его сына – тот был кандидатом наук. Врач-капитан медслужбы Слюсарь. После войны его куда-то перевели.

Несколько подробнее о, так сказать, мозговом центре инжбата - производственно-техническом отделении. Толмачев Борис Борисович - начальник ПТО. Киевский архитектор. Уволился еще в Германии сразу же после войны. Старший инженер старший лейтенант Денисов Анатолий Федорович. Окончил Московский архитектурный институт и что-то по аэродромному делу при академии Можайского. Уволился в 1946 году. Я у него был несколько раз, когда учился в академии. Был даже с Юрой. Умер Толя в середине 50-х годов. Его семья жила в Москве на «Соколе» (лет 10 назад). Старший лейтенант Семенов Вадим Петрович - геодезист. Окончил до войны Бакинский строительный институт. От нас ушел еще в Белоруссии. Был еще сержант Гуржий - техник-строитель. Если я не путаю (сведения 1958 г.), он женат на нашей же солдатке - Марии Буряк. Был еще один сержант. Звали его Иван Федорович. Ему уже тогда было 50 лет. И еще была девушка Мария. Она вышла замуж за старшину одной из рот - Тилипуна. 

Если коротко, то работа инжбата выглядела так. Штаб воздушной армии через аэродромный отдел ставил задачу: в каких примерно местах (обычно давали сектор, глубину и количество с запасом) им нужны аэродромы и к какому сроку, конечно. В идеале требовались грунтовые полосы 1200х20 м. Для сравнения: уже в середине 60-х годов наш Андижанский (бетонный) аэродром был 2400х80 + по 200 метров с обеих сторон и рядом грунтовая полоса (запасная). Плюс рулежные дорожки, а также стоянки (сначала с обваловками, а в шестидесятые годы с бетонными укрытиями для каждого самолета в отдельности).

В связи с малым радиусом действия истребителей и относительно быстрым продвижением войск в это время требовались аэродромы на минимальном удалении от переднего края. Ответственность увеличивалась еще и потому, что неудачно найденный участок мог добавить работы (а работали в основном вручную) и, самое главное, подставить роту под немецкий огонь. Я не знаю, на каком уровне принималось окончательное решение о строительстве конкретного аэродрома: РАБ (район авиационного базирования) или штаб батальона.

Практическое изыскание нового аэродрома выглядело так. Формировалась группа из 5-6 человек и машины ГАЗ-АА. Машина и шофер подбирались тогда хорошие. Группа состояла из офицера-разведчика, шофера и двух-трех автоматчиков (они же помогали при разметке полосы). Меня к самостоятельной работе допустили только в июне 44 года в Белоруссии. Мне это показалось несложным, пока один раз, а за ним и другой, не попал под огонь немецких минометов. Меня предупредили, что незадолго до моего прибытия, где-то на Миус-фронте немцы расстреляли одну такую группу. Здесь были две основные сложности: неточность наших топографических карт, которые были секретные и мы получали их под расписку в штабе. Мы старались находить - а немцы отступали, так что это удавалось - немецкие карты, тоже двухкилометровки, которые, несмотря на то, что это была наша родная территория, были точнее. И еще - это очень непостоянная линия фронта. Ну здесь уж ничего не поделаешь: требовалось постоянно быть настороже, чтобы не заехать к немцам.

У меня до конца войны шофером был Коля Разуваев, который отшоферил в армии несколько лет еще до войны. Это был опытный, но главное, хорошо знающий дело изыскателей шофер. Без него бы я быстро влип. Но это было потом, много позже. А когда я только прибыл на фронт, мне выдали пистолет «ТТ», и я от души настрелялся, благо фронт стоял, погода была хорошая, а патронов не в пример училищу было навалом… И еще одна фронтовая радость: недели три-четыре я отъедался на фронтовых харчах (после училища - как после блокады). Во время первого же обеда меня представили офицерам. А когда я по-курсантски быстрее всех расправился с борщом, Эмиль Ильич, не спрашивая у меня, распорядился повторить. И долго я еще не мог наесться с одного захода. Вспомнил это и заодно вспомнил, что начпродом у нас был старшина Галкин. Его тоже еще в Германии уволили.

Штаб батальона стоял в селе Черниговка, а на его окраине кто-то строил большой аэродром (сейчас думаю, что для дальней авиации). Наш зампотех возглавлял сводный автомобильный батальон, который возил на аэродром гравий. Из разный частей было собрано штук 120-130 автомобилей (Студебеккеры, Доджи, Форды, Шевроле). Меня сразу же назначили начальником штаба этого батальона. И если для нашего зампотеха после Турксиба, я думаю, это было доступно, то для меня, 19-летнего пацана, назначенного на второй или третий день после прибытия в часть, дело было, прямо скажем, неподъемное. Меня просто кинули на съедение этим оторвам-шоферам. Я вспомнил, как нас предупреждал наш умница, училищный взводный: «На фронте с вами чикаться никто не будет». Должен отметить, что когда шоферская братия узнала, что я работал до армии шофером (сколько я там работал?), то отношение ко мне изменилось: видно, признали за своего. Мне потом начальник штаба говорил, что меня и назначили туда потому, что у меня в личном деле записано, что я работал шофером. 

Но недели через три мне дали полагающийся по опыту, да и по возрасту, взвод. Это был «приданный», т.е. не нашего батальона взвод «стариков» в основном из Воронежской области. Их командир после нечастых в это время налетов попал в госпиталь (бомбили в это время редко, но вот попали), а меня назначили временно. А в нашем батальоне было много киевлян (формировался он все-таки на Украине). И когда к 7 ноября 1943 года (это уже при мне) освободили Киев, командир в два или три захода отпустил на побывку очень многих киевлян: мы стояли в Таврии, и на нашем участке было относительно тихо. 

Наверно, стоит отметить еще одну особенность подобных частей. Когда на фронте в результате боев «выбивало» много солдат, командование фронта, не дожидаясь пополнения из тыла, отдавало приказ отправить в передовые части людей помоложе и годных по состоянию здоровья (правда, это касалось только солдат и сержантов, а не офицеров). Нас же потом доукомплектовывали людьми из числа прибывших из тыла. А отдавали мы конечно не тех, без кого трудно было обойтись самим. Я помню, что много лет спустя, когда я сам был командиром части и к нам приходило распоряжение типа: «Откомандировать 5 (10, 15) и обязательно лучших солдат…», то мы зачастую посылали тех, от кого хотели избавиться. Впрочем, и нам присылали по этому же принципу. 

Я пропустил целый кусок в своих записях, вставлю их сюда. Мы должны были ехать после окончания училища на фронт втроем: я, Петр Щелоков и еще один парень, его земляк, я его больше так и не встречал, мы расстались сразу же после прибытия в отдел кадров воздушной армии. Добирались попутными поездами. Где-то в районе станции Волноваха мы ехали с эшелоном, на котором перебрасывали к фронту танки. Где-то уже ночью мы попали под бомбежку (я хотя два года не видел и не слышал ее, но, по правде говоря, не очень по ней соскучился). Впереди разбили железнодорожный путь. Мы сошли и заночевали в деревне. А утром оказалось, что поезда здесь не останавливаются, и нам до станции идти километров тридцать и, как говорят на Украине, «с гаком». Решили садиться на ходу, благо здесь был подъем и поезда немного притормаживали. Я потом много раз думал о совершаемых в юности глупостях: ну кто, спрашивается, гнал нас впрыгивать (даже не спрыгивать) на идущий поезд? Тем более что к сроку явки у нас еще было время. Но шел эшелон с цистернами. На одну я кинул шинель, на другую вещмешок, а на третью прыгнул сам и уцепился. То же проделал третий наш попутчик. А Петр Щелоков, закинув вещи, сам плохо зацепился, сорвался и попал самым кончиком большого пальца ноги под колесо. Когда мы вернулись, его уже не было. Его отправили в госпиталь. Он нам оставил записку, в которой просил ехать в часть и сообщить, что он скоро приедет. Однако прибыл он из госпиталя месяца через два, да и потом какое-то время ходил с палочкой.

Но вернусь к своему взводу. Взвод, которым меня назначили командовать, насчитывал сорок человек, пять или шесть пароконных повозок и кухню. Солдаты почти все были с усами и все из соседних деревень Воронежской области. Назвали они друг друга «Петрович», «Иваныч», «Николаич». Почти у всех были дети в возрасте, равном моему или даже старше. Самым молодым был замкомвзвода, но и тому было лет сорок. Он был из других мест, но пользовался во взводе уважением: он имел три ранения и две медали «За отвагу». Вообще-то солдаты с большим почтением относились к этой медали, во многих случаях ставя ее выше ордена. Такую медаль в войну солдатам давали за подбитый танк. Я лишь один раз в Алма-Ате видел старика с тремя медалями «За отвагу». 

Мне сейчас думается, что взводом командовал не я, а замкомвзвода. Делал он это спокойно и без крика, а я, как нас учили в училище, отдавал команды. И еще мне подумалось, что в училище нас научили минированию и разминированию, слава Богу, не пробовал, немного - штурмам ДОТов и еще многим несомненно нужным вещам, но нас как-то не научили (или правильнее - я не научился) командовать людьми, особенно людьми, которые в два раза старше меня. Надо также отдать должное такту замкомвзвода: с первой же минуты моего прибытия к взводу он строго соблюдал по отношению ко мне субординацию и требовал того же от солдат. И здесь я еще и еще вспоминал нашего многоопытного училищного взводного Леонтьева, повторявшего многократно, что это в училище нас так опекают, а на фронте до всего придется самому доходить - на второй день я стал начальником штаба автобата, а тут дали под командование сорок взрослых мужиков, не проинструктировав и не благословив. Для сравнения: начальником штаба батальона по-настоящему я стал после 16 или 17 лет службы в армии, а взводы в батальоне тогда были по 20 человек (а не 40, как мне досталось). И те взводы входили в состав роты, т.е. рядом было еще два таких же взвода, а сверху постоянный надзор зампотеха и командира роты. А я со своим взводом напрямую подчинялся комбату, которому было не до меня, т.к. у него были роты, разбросанные на десятки, а иногда и на сотни километров. Стоит, наверно, посетовать: подобное отношение я видел и после войны. Назначат куда-нибудь человека и считают, что он уже по одной должности должен все уметь. А если он не все умеет? А если он в общем-то и соответствует должности, но поначалу нуждается в том, чтобы кто-то подсказал, помог?..

На фронте в это время было затишье. Нам придали сотни три людей, сколько-то лошадей с повозками из стоявшего рядом кавалерийского корпуса Кириченко, и мы строили обвалования или «обваловки» - такие подковообразные земляные сооружения с прокладкой кураем (кажется, так в Таврии называется трава «перекати-поле»). В шестидесятые годы мне пришлось в Яильме (наш запасной аэродром для Андижанского полка) строить нечто подобное (только без травы), но в этот раз у меня были бульдозеры, экскаваторы и машины, а не конные повозки и лопаты. А когда в октябре 1969 года я увольнялся в запас, то у нас на аэродроме строили уже бетонные укрытия - нечто вроде сильно укрепленных индивидуальных ангаров. А вот сейчас подумалось: в 1941 году немцы в первые же часы уничтожили практически всю нашу истребительную авиацию во многом потому, что самолеты находились не в укрытиях. В войну при первой же возможности старались строить такие обвалования, они хоть от осколков и пулеметного огня защищали. В 1967 году во время Шестидневной войны израильская авиация в первые же часы (как и немцы в 41 году) уничтожила всю египетскую авиацию (и самолеты, и инструкторы - все были из Союза). И опять во многом потому, что самолеты стояли «красиво» в одну линию и без обваловок или укрытий. Кто-то умный давно заметил, что дураки учатся на своих ошибках а умные - на чужих. А здесь как? Интересно, а как сейчас это организуется в условиях «точечного» бомбометания? 

А тогда мы строили обваловки. Немцы нас не бомбили, наверное потому, что самолетов на аэродроме не было. Фронт на нашем участке стоял без движения. Погода была хорошая, и наш начальник клуба развернулся, видимо про запас: каждый вечер гнал кино или устраивал танцы. Вот я это четко помню, и вспоминал эти мысли потом, и не раз: «Я на фронте, но здесь не стреляют и не бомбят. А убивают где-то там далеко. Может, и вся война так пройдет? Не прошла, проклятая». 

Поступила команда, и мы стали продвигаться, правда, не очень быстро, в сторону Каховки. Дорога, которая там называется «грейдер», была довольно ровная, хотя и пыльная - грунтовая и спрофилированная грейдером. Прошли мы где-то невдалеке от Аскании Новы. А когда я увидел бегающую на свободе зебру, вспомнил прочитанную недавно (тогда это было недавно) книгу «Остров в степи». Потом пошли дожди. Дорога раскисла настолько, что по кюветам стояли застрявшие машины, а по целине могли идти только Студебеккеры. Даже наши маломощные тракторы (особенно НАТИ) наматывали на гусеницы чернозем с травой и останавливались. А тут вдруг немцы начали наступление. Ходили разговоры, что они собрались разблокировать запертую в Крыму группировку. Сейчас сложно все вспомнить (иметь бы карту!), но тогда мне казалось, что отступали километров за четыреста (конечно, меньше), просто было очень тяжело, были проливные дожди со снегом, а мы шли по вязкой грязи по много часов. Грязь была такая, что сапоги приходилось подтягивать после каждого шага. По чьему-то совету бросили две повозки, а остальные из пароконных превратили в тройки. Но все равно шли пешком, т.к. лошади тащили повозки чуть ли не волоком, да и с кормом лошадям было, как сейчас говорят, «напряженно» - впереди прошли кириченковцы и все подчистили. Дожди были и во благо, немцы практически не летали. 

В это время произошел случай, который я потом не один раз вспоминал. Как-то мы долго шли и смертельно устали, а когда остановились, то солдат, осуществлявший надо мною шефство, в некотором роде вестовой, сказал, что рядом есть сарай с половиной разрушенной крыши из соломы. Там в темноте виднелась небольшая кучка соломы, на которой кто-то лежал. Я лег и как провалился в сон. Правда, раскисшие сапоги я положил под голову, а мокрые портянки положил сушить под рубашку на живот, а на ноги надел шерстяные носки, которые днем я сушил на животе. Когда на рассвете я проснулся и огляделся, то пулей вылетел из сарайчика: я спал рядом с убитыми немцами. Кажется, что никогда ни до ни после этого я не испытывал такого страха. И что бы там на этот счет ни говорили, но мне показалось, что волосы на голове шевелятся. Нечто подобное, хотя и послабее, я испытал в 40 году, когда дежурил на водной спасательной станции. С левого берега Оки передали, что женщина с плотов полоскала белье, у нее, видимо, закружилась голова, она упала в воду и ушла под плоты. А глубина там была метров пять. Сейчас я уже не помню, почему не было штатных спасателей, и мы с еще одним дружинником под страховку еще двоих стали спускаться в водолазных костюмах под плоты. Когда я поднырнул под плоты и открыл глаза, то увидел, что утопленница как бы стоит в воде, упершись головой в бревна. А находилась она совсем близко. А рядом, да еще под плотами, было страшно (не помню, было ли мне тогда 16 лет). Мы ее сразу попытались откачать, но прошло слишком много времени. И вот, как тогда эту утопленницу, так потом и мертвых немцев, с которыми чуть ли не в обнимку спал, я много раз потом видел во сне.

Мы шли еще пару дней, а потом остановились. В районе Геническа располагались бывшие немецкие поселения. Я помню два из них, Кронсфельд и Александрофельд. Где-то там я распрощался со своими стариками и вернулся в свою часть. В Кронсфельде мы простояли до начала наступления на Крым. После историки назвали серию послесталинградских операций «10 Сталинских ударов». Я все их названия не помню, но Крымская операция была «Третьим ударом». 

Запомнился такой эпизод, который сегодня кажется не очень правдоподобным. Как-то нас всех без исключения перебросили на какой-то аэродром, с которого на Крым летали наши штурмовики. Мне больше никогда не приходилось видеть, чтобы с одного аэродрома одновременно работали два полка. Аэродром был подтоплен и выглядел как громадное озеро, и мы, а также все, кроме летчиков, в перерывах между взлетами и посадками самолетов вычерпывали и относили воду ведрами, тазами, котелками и любой другой посудой. У немцев в Крыму были хорошие и сухие аэродромы, а здесь вблизи гнилого Сиваша было сплошное болото. У наших штурмовиков были значительные потери. Было видно, что взлетает девятка, а через некоторое время садятся шесть-семь самолетов, да и из них некоторые требовали ремонта, а летчики - отправки в госпиталь.

Я знаю только о трех переправах через Сиваш, построенных после прорыва. Это Перекоп, Чонгар и через Русский остров. Были ли еще, не знаю. Не помню почему, но мне поручили перегонять через Русский остров слабенький даже по тем временам трактор НАТИ-5. На многих переправах во время войны был железный закон, согласно которому сломавшуюся машину сбрасывали в воду: переправы были постоянным объектом бомбежек и артобстрелов. Когда до конца переправы оставалось метров десять-двенадцать, наш трактор заглох. Я оглянулся и увидел, что через одну машину после нас едет бронеавтомобиль, а за ним несколько «Виллисов» с генералами. На переднем ехал Толбухин, командующий Крымской операцией, и Василевский, представитель Ставки Верховного Главнокомандующего. На наше счастье в пускаче было немного горючего и мы на этом маленьком моторчике и дотянули эти метры, а дальше просто сползли под откос. Когда проехали генералы и какое-то количество машин за ними, стали выпускать машины из Крыма. В это время я и увидел раненых пленных румынских солдат. Я оставил трактор и тракториста, а сам занялся разыскиванием своей части (местоположение было отмечено у меня на карте). 

Сейчас я просто не помню, на Чонгарской или Перекопской переправе попал на поле вчерашнего танкового боя. Там стояло десятка полтора или два наших подбитых танков Т-34. Побили их из заглубленных укрытий немецкие «Фердинанды» - два или три из них тоже стояли с оторванными башнями. Похоже, это штурмовики их разбили. В двух или трех наших танках видел через развороченную броню тела обгоревших наших танкистов. Где-то потом слышал, что здесь прорывался наш 19-й танковый корпус. Крепко досталось там нашим ребятам. 

Штаб батальона находился в татарской деревне Курман-Кемельчи (это где-то не доезжая до Джанкоя). Я доложил, и за трактором поехала летучка. В этой деревне штаб находился до полного освобождения Крыма. За это время мы построили несколько аэродромов до Севастополя и в сторону Феодосии. Оттуда (сначала, правда, с Кавказа) летала 4-я воздушная армия. Ее командующий Вершинин после войны был главкомом ВВС. Из аэродромов запомнились (правда, лишь названия, т.к. места их расположения я не помню) – в Джанкое, Веселом, Сарабузе, Кендже. В Крыму мы были с 14 апреля по 3 июня 1944 года. В это время производилось выселение крымских татар из Крыма, но мы, слава Богу, к этому не имели никакого отношения. Я не знаю, насколько компактно их расселили после депортации, но в шестидесятые годы я видел их большую колонию в самом лучшем месте Узбекистана - в Ферганской долине. Примерно там же жили турки-месхетинцы. Впрочем, мои суждения - это взгляд со стороны.

Сразу же после освобождения Севастополя и пленения при этом большого количества немцев и румын (много на Херсонесе) большие группы наших офицеров из разных воинских частей стали разъезжать по южному побережью, знакомясь с достопримечательностями Крыма. Мы тоже побывали в Севастополе, Алуште и Алупке, посмотрели Ялту и дачу А.П.Чехова, были в Гурзуфе. В Воронцовском дворце видел дважды Героя Советского Союза Амет-Хан Султана. И лишь в Андижане узнал, что он в это время служил в 9-м Гвардейском полку, в котором я заканчивал службу в армии в 1969 году. Тогда говорили, что он из крымских татар. Позже слышал, что он из каких-то кавказских, но тоже репрессированных народов. Знаю только, что во времена Брежнева всем дважды Героям Советского Союза присвоили генеральские звания, а он так и остался полковником. Говорили, что он разбился, работая после войны испытателем.

В батальоне у нас служил солдат, у которого тетка еще с довоенного времени работала в винохранилище Массандры. Он завез нас туда. Ходили разговоры, что немцы хотели взорвать Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец с его замечательной Львиной террасой, Массандру, что-то еще, но не успели. Тогда я в это верил, верил вообще всему, что нам говорили. А сейчас думаю, что они ведь успели превратить в развалины Севастополь, взорвали Бахчисарайские тоннели и многое другое, имевшее военное значение, а здесь почему-то не успели. Впрочем, чего не знаю, того не знаю, а домысливать да еще через столько лет  можно в любом направлении…

У Севастополя видел заваленную телами наших солдат Сапун-Гору, побывал на развалинах тех мест, где в 41 году был абитуриентом, пострелял в сторону моря из немецкого «Эрликона» (все-таки, только 20 лет было). Но период отдыха закончился, а война еще нет. И нас из 8-й воздушной армии - командовал генерал Красоваский (генерал Хрюкин, ред.) и армия потом пошла, кажется, в Венгрию - перебросили на Центральный фронт («Пятый Сталинский удар»). Мы попали на Белорусский фронт в 1 воздушную армию. Где-то при выезде из Крыма (наши эшелоны стояли рядом) встретил своего училищного старшину роты Архипова (тоже младший лейтенант). Пообщались минут 10 и разъехались навсегда.

По памяти: со станции Сарабуз проехали Мелитополь, Запорожье, Харьков, Белгород, Курск, Орел, Смоленск и выгрузились на станции Рудня. Все воспоминания о войне у меня проходят как бы пунктиром. Когда прибыл на фронт, первое время не было боевых действий, стояла хорошая погода, устраивались кино и танцы - не война, а мирная жизнь. Потом наступила тяжелая полоса с дождями и снегом и, главное, хотя и не длительным, но отступлением, когда недавние кино и танцы казались сном. После освобождения Крыма - опять период отдыха, потом… и так всю войну. А вот сейчас подумалось, а каково досталось тем, у кого война шла не пунктиром, а сплошной полосой, полосой отступления от границы до Сталинграда. 

На Первом Белорусском фронте я пробыл до сентября 1944 года, когда с самой прусской границы (поселок или городок западнее Шяуляя - Расейняй) перебросили в деревню Невистка (Польша) в самой близи от Сандомирского плацдарма. Если коротко обобщить воспоминания о Белоруссии и Литве 44 года, то это болота, минные поля, бродячие группы немцев, а под Львовом и бандеровцев,  это появившиеся вши, болотная вода и, как следствие, различные желудочные неприятности, это, наконец, первое (и слава Богу, последнее) знакомство с заградотрядами. Понимаю, что и туда попадали не всегда добровольно, но чувство антипатии к ним сохранил на долгие годы (например, к председателю нашего дачного кооператива конца 80-х годов). На ст. Рудня (наверное и в другие места тоже) стягивали с разных фронтов много эшелонов с людьми и техникой. Их спешно рассредоточивали по окрестным лесам. Я не помню, когда точно началось наступление, но знаю, что это был самый мощный из «ударов». Только на нашем направлении освободили Витебск, Минск, Бобруйск, Вильнюс, Каунас и вышли на границу с Пруссией. 1-й Украинский фронт (эта же операция) освободил Львов и занял Сандомирский плацдарм.

Здесь и меня стали посылать на разведывание-изыскание аэродромов. Но если в Таврии это было не очень трудно, т.к. вся Таврия - это в общем-то сплошной аэродром, то здесь было значительно труднее - были почти сплошные леса с большим количеством болот. Кроме того, здесь было очень много минных полей, которые в разное время ставили и наши в период отступления, и немцы, и партизаны. Зная, что я хвастался тем, что нас в училище учили минированию и разминированию (и правда ведь, учили!), командир части приказал моей группе не подпускать меня к минам. Я уже где-то записал, что здесь в Белоруссии мы заскочили на минное поле, и наш солдат-минер подорвался. А ведь он этим делом занимался с самого начала войны. Воистину: минер ошибается один раз. Вспоминая этот и другие случаи, подумалось, что меня, кажется, порой очень оберегали. И причина этого мне видится только в одном: в подавляющем большинстве мои начальники, а очень часто и подчиненные, были намного (иногда и просто в два раза) старше меня. Думаю, они мысленно своих детей как бы представляли на моём месте. 

Наступление проходило довольно быстро, и разведгруппы гоняли без передышки. Постоянное отсутствие хорошей питьевой воды, а пользовались мы, как правило, первой попавшейся, в том числе и болотной, вызывало различные желудочные неприятности, и доктор прямо-таки напичкивал нас различными лекарствами. А длительное отсутствие бани, ночевки вповалку, да и простая грязь вызывали то, что у медиков называется ученым словом «педикулез», а в быту - вшивостью, явление, сопутствующее, кажется, всем войнам. И это было не только у нас, но и в тылу, в том числе и в Москве. Так, на железнодорожной станции нельзя было приобрести билет без специальной справки о прохождении санобработки, т.е. бани с «прожариванием» всего белья. Но я не слышал, а видел, что у немцев были быстрорастворимые таблетки, после которых даже болотная вода становилась дезинфицированной и очень приятного кисло-сладкого вкуса. У них были простыни «разового» пользования (что-то среднее между бумагой и тканью). Интересно (а точнее, совсем не интересно), но в Афганистане, в Чечне, в Таджикистане у наших офицеров не было и до сего времени нет ничего похожего. 

Впрочем, о той войне я просто так. У нас в тылу не было мыла (стирали золой), швейных иголок… да мало ли, чего еще не было, до простыней ли тогда было. А сейчас? Постоянная потливость (июнь, июль), перемешенная с пылью и грязью, вызывали если не чесотку (наш врач категорически это отрицал), то что-то такое, что тело постоянно чесалось. Смазывались какой-то бурой жирной мазью, грязь к которой приставала еще сильнее. Частично отмылись и отчистились, когда вошли в Литву, а полностью, когда добрались до реки Неман, там мы отодрали всю грязь не только мылом, но и речным песком, хотя потом долго больно было прикоснуться к коже. Впрочем, наступление к этому времени сильно замедлилось.

Еще в начале наступления я видел Кожедуба. На аэродроме Лида и еще где-то стояли вместе с французской эскадрильей «Номандия-Неман». А на аэродроме чуть дальше Лиды к нам прилетел Василий Сталин. Он осмотрел аэродром, а назавтра рано утром сначала сел сам (тогда так было принято) а потом посадил истребительный полк.

Мне было тогда 20 лет и форму таким как я на фронте давали простую - солдатскую. А вот в Белоруссии к нам поступила форма (бриджи и гимнастерка) из шикарной тонкой шерсти. Говорили, что это подарок офицерам от мадам Черчилль. После войны мы еще раз получили что-то похожее, но уже более светлой тональности. Говорили, что это подарок от мадам Рузвельт. Мы старались подбирать форму размером побольше, и наш портной шил из нее кителя. А английский подарок был непривычного защитно-коричневого цвета. Когда началась война в Афганистане (я уже был в запасе и работал в школе), стали появляться рубашки, схожие по цвету с обмундированием, которое нам прислала в свое время мадам Черчилль. Объясняли, что на камнях и выцветшей траве наши зеленые рубашки далеко видны. Сейчас (слава Богу, додумались) у всех солдат и офицеров единая камуфлированная форма (даже Б.Н. Ельцин, будучи на каких-то учениях, одевал такую же, как и у всех, форму). Но хромовые сапоги нам не давали. Самая «модная» одежда того времени (после войны и на гражданке) была военная форма, вместо ранца ученики, у кого была, конечно, возможность, старались добыть офицерскую полевую сумку. 

Так вот, вместо вожделенных хромовых сапог нам давали кирзачи, а в 20 лет это просто обидно. Наши умельцы шили подобие хромовых сапог из… брезента. Если их обильно намазать гуталином, а потом и начистить до блеска, издалека походили на хромачи. Синие фуражки тоже шили свои умельцы, а летные эмблемы на фуражку («капуста» или «краб») вязали, правда, из серебристой, а не золотой канители: где-то раздобыли поповскую ризу. И, несмотря на запрет носить золотистые, а не полевые погоны на фронте, кто-то привез мне их из Москвы. Итак, синяя офицерская фуражка с кокардой, отличное обмундирование, комиссарский ремень со звездой, начищенной до блеска (кажется, выменял у кого-то на «Парабеллум»), и поддельные хромачи - выглядел я, почти как офицер мирного времени.

В это время по лесам Белоруссии, а потом и Литвы, бродило много разрозненных групп немцев. Это были те, чьи части разбили под Минском, Брянском, Витебском и в других местах. Одни из них при встрече с нашими частями сдавались в плен, другие, видя безысходность положения, и хотели бы сдаться, но боялись - могли и перестрелять (бывало и такое), третьи не хотели сдаваться и прорывались на воссоединение со своими частями в Польшу, Пруссию, в Германию. Эти были особенно опасны. Это были всегда голодные и озлобленные солдаты, грязные и измученные. Взятых в плен наших солдат, они, как правило, расстреливали, во всяком случае, так нам говорили на различных политинформациях. Помню, уже в Литве группой человек в 12-15 мы обедали, когда с соседнего хутора прибежала женщина и сказала, что у них в сарае ночевали немцы, а недавно ушли. Она показала, в какую сторону ушли немцы. Дом, где мы обедали, находился на возвышенности, и мы увидели в метрах трехстах или чуть дальше группу немцев, которая по болотным кочкам уходила в сторону леса. Начальник штаба послал по грунтовой дороге человек 5-6 отрезать немцев от леса, а оставшиеся, рассыпавшись редкой цепью, кинулись догонять немцев по болоту.

Я прыгал с кочки на кочку, и вскоре мои брезентовые сапоги промокли. Немцы, по-видимому, не знали о существовании грунтовой дороги, по которой мы побежали отсекать их от леса. Подпустив нас метров на 150-200, они залегли, а потом открыли огонь. Думаю, что мои золотые погоны и фуражка с крабом были хорошим ориентиром для немцев, и вскоре пули минимум из двух автоматов стали бить по болоту совсем рядом. Первое, что я сделал умного - это зачерпнул пригоршню болотной грязи и замазал свои так оберегаемые погоны, а потом и повернул фуражку задом наперед. Жалко, конечно, было погоны. Я их испортил безвозвратно и до конца войны таких у меня не было. Когда немцы услышали крики с тыла (что там, им не было видно, но стреляли и, главное, орали здорово), они стали подниматься, бросать оружие и, подняв руки, подходить к нам. Мы их обыскали. Я опять обзавелся отличным парабеллумом. Этот пистолет был у немцев на вооружении еще в первую мировую войну, и я лучше него так ничего и не встречал (может быть, сейчас что-нибудь и есть, но, во всяком случае, не Макаров). Немцев построили в колонну по четыре. Я стоял с пистолетом с левой стороны. Помню, что рядом со мною в колонне стоял высокий немец с большим носом, а за ним, оказывается, стоял фельдфебель СС (знаков отличия не было ни на одном). Когда мы только собрались вести колонну (кто и как обыскивал этого фельдфебеля?), он прижал себе к шее гранату, выдернув предварительно чеку. У него начисто оторвало голову. Моему соседу-немцу срезало кончик носа, а мне все лицо и голову обкатило мозгами и кровью. Немцев уложили на землю. А потом их опять стали обыскивать и строить.

С сегодняшней «колокольни» я думаю, что это не была группа, прорывавшаяся к своим. Они при желании могли подпустить нас метров на 40-50 и покосить из автоматов: их было человек сорок, а нас пятнадцать, мы были вооружены пистолетами «ТТ», а они «шмайсерами». А то, что они поначалу отстреливались, так это, как нам потом рассказали, они просто удерживали нас на расстоянии, давая возможность уйти в лес нескольким эсэсовским офицерам. Те ушли.

И еще раз я был близок к неприятности перед самым отъездом из Литвы, когда у нас была команда на погрузку и отъезд на 1 Украинский фронт. По дороге к станции шел наш трактор, а за ним в десятке метров несколько человек из нашего батальона. Я привез им приказ о передислокации и также шел с ними. Эти места освободили уже недели две (если не три) назад, и по дороге прошла не одна сотня повозок, машин и боевой техники. Неожиданно под трактором взорвался фугас замедленного действия. Убило тракториста и ранило одного солдата, который шел на шаг-два впереди нас. Нас всех закидало землей и камнями. Тракториста мы похоронили возле дороги, поставив принятую тогда на фронте фанерную звездочку. Раненый солдат мог идти самостоятельно. Документы погибшего мы забрали. Трактор раскидало на части. Через день мы добрались до своих.

И еще одно воспоминание о Литве. Теперь, правда, не такое неприятное. Впрочем, можно было бы вспомнить, как переплывали через Неман на бочках недалеко от Каунаса (там были какие-то древние или просто старые крепости-башни), как я побывал на каком-то стационарном аэродроме, оснащение которого можно было бы принять за образец для наших аэродромов конца шестидесятых годов (из тех, конечно, что я видел - а будучи командиром ОБАТО, думаю, я их все-таки повидал немало), как стояли на квартире, у хозяйки которой было много приключенческих книг еще дореволюционной России, и даже то, как по просьбе хозяина застрелили у него во дворе громадного кабана, а потом первыми его и пробовали.

Но продолжу о том, о чем начал рассказывать. Наступление к этому времени замедлилось, а кое-где и приостановилось. Мне нужно было посмотреть поляну, пригодную для аэродрома, но она находилась за маленьким лесочком, и там еще были немцы. Я приехал в штаб дивизии. Помню, что начальник штаба был в нижней рубахе с подтяжками, а его гимнастерка с полковничьими погонами висели на сучке дерева. Мне разрешили подняться на громадную сосну, где был оборудован наблюдательный пункт. А когда я все занес на свою карту и уже собрался уезжать, сержант, шофер начальника штаба, подошел ко мне и спросил, не из Алексина ли я. Это был Николай Субботин. Кажется, он был братом жены арестованного еще в 1937 году нашего учителя истории Николая Христофоровича Барабанщикова. И еще Коля Субботин, как мне уже сюда, в Израиль, писал Костя Ефремов, был одним из заводил в драмкружке. Но он был, думаю, лет на 10 старше меня и я его не узнал. Начальник штаба распорядился подать по этому поводу по «сотке», благо, было затишье. Мы выпили, закусив американской тушенкой. 

Уже после войны мы с Николаем пару раз встречались в Алексине во время моих отпусков. И как-то раз даже отметили эти воспоминания. Костя писал, что Николай уже умер. А как я потом узнал, в это же время возле прусской границы находился и Костя. Но нас с самой прусской границы перебросили на Сандормирский плацдарм. А Костя после взятия Кенигсберга поехал воевать с японцами. Если быть точным, то нас перебросили не на сам Сандомирский плацдарм, а в ближний к нему район, где накапливались войска для прорыва в Германию.

Мы два месяца без серьезного дела стояли в селе Невистка, кажется, юго-западнее Львова. Разгрузили же нас вообще где-то в стороне, а когда мы стали двигаться к своему месту, пару раз пострелялись с бандеровцами. У нас убили одного солдата и ранили в руку Синельниченко. И мягко говоря, неуютно было смотреть по телевизору, когда показывали марширующих по Крещатику бандеровцев с трилистниками на шапках и со штандартами в руках. И это в девяностые годы!

Невистка, как потом оказалось (тогда об этом никто не думал), находилась до линии фронта. У нас отобрали фронтовой паек и кормили перловкой (в армии ее до сего времени именуют «шрапнелью»). Наши тыловики достали много растительного масла и лука, а хлеб, для офицеров во всяком случае, был без нормы. Было похуже, чем раньше, но терпимо. И еще о том, что мы в это время находились до линии фронта, а не на фронте, я узнал при увольнении в запас в 1969 году, когда пришел окончательный подсчет выслуги лет, и 60 дней у меня были засчитаны не один к трем, как на фронте, а один к одному - по тыловому. А совсем недавно (кажется, в 1991 году) и этот год, и время пребывания в училище, засчитали (вернее, пересчитали) как год за два - это служба в армии во время войны, но не на фронте - и у меня стало 34 года выслуги, а не 32, как раньше. Впрочем, во-первых, никто тогда об этом и не думал, а, во-вторых, у меня и без этого пересчета было достаточно выслуги для начисления максимальной пенсии - «по потолку».

В тот период, когда я находился в Крыму, а особенно, в Белоруссии, Литве и Польше, у нас значительно активизировалась переписка с Тоней. В период наступления письма шли не очень регулярно, но писали мы часто. А вот вспомнил часть песни, которую услыхал на фронте и переписал Тоне и которая, как она писала, ей очень понравилась:

   «Ты просишь писать тебе часто и много, 
   Но редки и коротки письма мои.
   У писем моих непростая дорога, 
   И часто писать мне мешают бои.
   Пускай песня летит - это вместо письма.
   И что не сказал - догадайся сама.
   И часто ее напевая без слов, 
   Ты знай, что я твой, что я жив и здоров…»

Не помню, чтобы хоть когда-нибудь вспоминал эти слова. А тут вдруг «всплыли» через много-много лет.

Мне думается, что одной из причин активизации нашей переписки послужило то, что я насмотрелся на то, как убивают (а в это время что-то зачастили), и несмотря на самоуверенность, где-то в глубине души засомневался в справедливости того, что, как думал раньше, «могут убить кого угодно, но только не меня». Второй причиной (и эту мысль только сейчас формулирую, хотя чувства были и тогда) было то, что я понимал, что Тоня бывает на танцах (в университете ведь училась), значит, ее провожают, и не заменится ли надпись «Т+Б», оставленная на их воротах. А когда получил фотографию, с которой смотрела девятнадцатилетняя интересная девушка, да еще студентка из большого города,.. Только частыми письмами и можно было приглушить боязнь за расстояние, на котором мы находились, и невозможность ее увидеть.

Неожиданно (в общем-то не так уж и неожиданно, мы ведь стояли уже у границы с Германией) пришла разнарядка на одно место в академию Можайского. И несмотря на сомнения, пройду ли по зрению, я подал рапорт. Справку о состоянии здоровья выдал наш врач, на зрение я ему не жаловался, а то, что справлялся с гирей и турником, он видел. Вступительные экзамены сдал при штабе армии приехавшему из академии преподавателю (прошло лишь три года после окончания школы). Академия находилась в Йошкар-Оле (это Ленинградская академия), значит можно было заехать в Алексин (родители к этому времени уже вернулись из эвакуации) и, несомненно, в Казань к Тоне.

Было и еще одно, что с особой остротой встало передо мной позже, когда мы в 1947 году поженились, и Тоня, шутя, спросила: «Куда мы тебя денем?», намекая на отсутствие у меня специальности. Но и тогда, хотя еще шла война, я задумывался иногда над тем, что Тоня учится в университете, у нее больше знаний, чем у меня, а значит, шире круг интересов и знакомств. А меня в училище научили разве что ставить мины и фугасы да убивать брошенным с расстояния ножом или малой лопатой. Прямо скажем, не одно и то же. А то, что идет война…Так ведь она идет к концу. А разрыв в нашем развитии растет, хорошо помню, что такие мысли у меня были. Короче, «липу» о состоянии здоровья я получил, экзамены сдал и укатил в академию.

В Алексине я пробыл дня три. Побывал у родителей Кости да в семье у Коли Субботина, хотя и прошло с момента нашей встречи месяца три, да и письма от него уже были, но все-таки я его видел живым. Другое время просидел дома, т.к. просто боялся встречи с родителями наших погибших ребят: ну чем я их мог утешить. Короче, боялся. Вот я сейчас думаю, что если бы не эта встреча в Казани в 44 году и особенно приезд Тони ко мне в Хойники в 1946 году, наша полудетская любовь могла бы и погаснуть, несмотря на активную переписку, пять с лишним лет разлуки - слишком большой срок для совсем еще молодых людей. Да насколько я помню, слово «люблю» как-то и не произносилось между нами, хотя чувство это и было. Не буду этого сейчас касаться.

В академии я был совсем недолго: отчислили после первой же медицинской проверки по зрению. Я думаю, что это не самое умное требование начальства - зрение. Академия (наш факультет, во всяком случае) готовила инженеров-строителей аэродромов, а не летчиков. Очки-то что им мешали? Читал, что японцы и летать в очках разрешают. Впрочем, слышал, что и в России в этом отношении в последнее время много послаблений. Раньше записал, что в Йошкар-Оле встретил мать и сестру Володи Федоровского. В Алексине побывал на его могиле.

К стыду (к сегодняшнему, а тогда не доходило) следует отметить, что за пару дней нахождения на довольствии у Тони, я опустошил все ее продовольственные запасы, с фронтовым пайком студенческое довольствие (заканчивался 1944 год) не шло ни в какое сравнение. Но вот ведь дуб - тогда мне это и в голову не приходило. А узнал я это много позже, эта жертвенность была у Тони до самого последнего времени, а я, теперь уже не дуб, а пень, вспоминал об этом лишь от случая к случаю. И еще вспомнилось. Когда уезжал из Алексина, мама дала мне толстый серый шерстяной свитер. А на мое прямо скажем не слишком-то деликатное замечание о том, что там могут убить, а они беспокоится, чтобы я не простудился, она мне ответила, что ТО - в руках Бога, а это - в ее. Вспомнилась и еще не совсем удобоваримая, но все же бытовавшая на фронте шутка: такой свитер, да и все подобные теплые вещи, а полушубок особенно - хорошее убежище для вшей. Поэтому, мол, эти вещи на ночь следует положить у порога и к утру они сами приползут к хозяину. А вспомнил это я, чтобы показать дистанцию, которая отделяла меня от студентки университета. Несколькими абзацами раньше написал: «Не буду касаться этого». А самому не хочется расставаться с той Тоней. И уезжал-то я с такой неохотой, даже с болью.

Похоже, что я сейчас объясняюсь в любви той Тоне из 44 года. А ведь прошло 53 года, а нашему внуку Олегу сейчас столько лет, сколько мне было в то время, и до нашей Золотой свадьбы всего две недели.

Последние три строки я писал два с половиной года назад, а сейчас, когда перепечатываю, уже нет Тони. Сегодня 1 октября 1999 года - 75 дней со Дня ее смерти…

Вернувшись на фронт с направлением из академии, я попал не в свою часть и даже не в свою армию. Меня почему-то направили в «ВВС Войска Польского». Они стояли в Замостье. Еще до войны мы в училище пели: «На Дону и в Замостье тлеют белые кости…» Правда, там были своеобразные поляки. Если не путаю, то командующим армией был генерал Иванов, начальником штаба - Ананьев, а начальником тыла - Рабинович. Такие вот «поляки». Впрочем, такова же была и техника, и многие из личного состава. Я попросил кадровика, и он направил меня в свою армию, а оттуда - в свою часть. Вскоре началось наступление и на нашем участке фронта.