​

​

​

​

​

​

​

​

​

Это мой маленький правобережный Алексин
Снимок я «скомпоновал» (и не очень удачно) из Костиных снимков.
Это новый мост через Оку. Впереди (слева и справа от моста) река Ока. За ней: слева - Щемиловка, а потом новые микрорайоны (которые изуродовали наш прекрасный Бор);
справа - Рыбная Слобода, потом (вверху) городской сад (как это было давно!), справа церковь (Костя пишет, что там восстанавливают колокольню), перед ней Базарная площадь. А вправо - Советская улица (бывшая Перспективная), потом Стрелецкая, Кузнецкая и Пушкарская слободы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Алексин. Церковь Николая Чудотворца и Успенский Собор 

        (Google Earth)

Об Алексине я достаточно написал в записях, да еще много при описании пребывания в отпусках, просто на побывках и проездом. Здесь ничего нового не напишу. Разве что, «С поклоном старинному Алексину - месту, где прошли самые лучшие годы моей жизни как до войны, в юности, так и в период побывок и приездов».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Алексин. Ул. Советская (начало) и Памятный знак в честь

     650-летия города (1348 – 1998 г.г.)
 

 

Вспоминая множество церквей, их красоту и величие, организацию службы и вообще обряды, я сейчас подумал, что кто-то неглупый придумал отделить церковь от государства, а потом и активизировать антирелигиозную пропаганду, на равных с религией бороться было бы не под силу. 

Наличие такого количества церквей, частные дома с хозяйствами, на мой взгляд - это просто показатель патриархального спокойного течения жизни. Я понимаю, что я был еще маленьким и, тем не менее, я просто не помню даже разговоров о каких бы то ни было отклонениях от этого спокойного ритма (разве, что 37 год с его чисткой «врагов народа»). 

С запада на восток город делился на две не совсем равные части достаточно глубоким оврагом, по дну которого протекала малюсенькая речушка Мордовка. Там пасли скот и брали глину для частного строительства. Чуть подальше была белая глина, из которой мы лепили всякую всячину. С близлежащих домов туда выгоняли гусей и уток, перегородив для них речушку (получалось что-то вроде маленького водоема). В городе была одна средняя школа, которая занимала два здания – «желтая школа» и «белая школа». Была одна семилетка на Ленинской улице и одна начальная на Пионерской. Сейчас в городе 15 школ и 2 техникума. В моем городе были четыре средние школы. 

Мы сначала жили на Советской улице напротив детского сада. Это был большой дом, надо полагать, принадлежавший когда-то богатым хозяевам (комнат, наверно, на десять). Мы с мамой, а потом и с отцом и братом занимали две комнаты. В войну этот дом немцы сожгли, и до восьмидесятых годов там был пустырь. Костя пишет, что к 50-летию Победы там оборудовали какой-то мемориал. Через один дом от нас располагалась милиция с большой конюшней (милиция тогда была конная), и я лет с семи-восьми ездил на лошадях верхом, когда их водили на водопой. А когда к ужасу своему об этом узнала мама, а потом все-таки смирилась, водил (с конюхом, конечно) лошадей и в ночное. Мы собирали хворост для костра, таскали с огородов картошку, даже спутывали лошадей. Картошку пекли на углях и рассказывали всякие ужасы про домовых и ведьм. С тех пор мне нравилась (и я умел) верховая езда (разумеется, уже под седлом). Я и до сего времени помню все «лошадиные» названия: уздечка и недоуздок, потник и супонь, путы и чересседельник, гужи, ухнали и даже «згу» (ни зги не видно). И до сего времени мне нравится запах сбруи, смазанной дегтем. Надо сказать, что в милиции была только очень хорошая кожаная со многими украшениями сбруя. За лошадьми и всеми элементами седловки и упряжи смотрели добросовестно. А чистка лошадей скребком и щеткой нам доверялась лишь в качестве подготовительной. Сахар, конечно, таскали из дома. 

Мне до сего времени помнится запах скошенного сена. Причем, мне кажется, что у нашего сена был какой-то свой «алексинский» запах. И мне и сейчас кажется, что я, как та собака-ищейка, у которой «верхний» нюх, дошел бы по запаху сена до алексинских лугов. А еще мне иногда снится конная пахота однолемешным плугом или сохой. Запах вспаханной земли и множество грачей, идущих по-хозяйски за плугом и выбирающих червей. А летом во ржи так много васильков (почему-то они запомнились).

Потом наша квартира приглянулась кому-то из начальства, и нас «переехали» на частную квартиру. Сняли квартиру на 1-й Крапивной улице у Лискиных. При нас он женился. У нее был сын Анатолий. А потом у них родился еще сын (мне кажется, Борис). Дом был «пятистенка» с большим садом, который выходил на 2-ю Крапивную. Мы жили во второй половине с окнами во двор. По моим понятиям Лискин был крепким хозяином: в начале 30-х годов у них была лошадь, корова с теленком, две свиньи, куры, гуси. Плюс хозяин работал в какой-то артели. Часть сада была занята под огород. Но где-то в середине 30-х годов его арестовали и …с концами. Мы у них жили до 36 или 37 года, пока не построили свой дом. Говоря о Лискине, я вспомнил бытовавшее тогда понятие «собственный дом». В дореволюционной литературе даже как адрес упоминается «собственный дом». В мое время это понятие было уже отголоском прошлого, т.к. появилось новое: «все вокруг колхозное, все вокруг мое» (потом это стало восприниматься как ничье). А тогда к этому относились серьезно и гордились палисадниками и красиво оформленными фасадами. Собственный дом - это хорошо. 

После эвакуации, а вернулись родители в 44 году, они какое-то время еще жили у тети Жени. Даже мы с Тоней были там во время моего отпуска. Когда же родители построили небольшой домик и переехали, я почти в каждый приезд бывал у тети Жени. «Нашу» половину она продала священнику. Как-то я, будучи уже капитаном, приехал в отпуск без семьи и у тети Жени попал на Масленицу. Она познакомила меня с отцом Михаилом (он, наверно, на год или два старше меня). Мы с ним под блины с красной икрой (помнится, очень хорошая «закусь») прилично выпили и пели революционные и другие совсем не священные песни. Костя писал, что тетя Женя давно умерла.

Улица Крапивная соответствовала своему названию. Несколько раз в течение дня проезжали повозки, утром и вечером гудел пастуший рожок, собирая и возвращая стадо. Коров хозяйки встречали ласковыми словами и обязательным кусочком хлеба. В перерывах между этим мы гоняли обручи, которые мы подбирали от рассохшихся бочек (сейчас детские обручи делают из пластмассы красивыми и гладкими). Кегли и крокет я увидел позже, когда мы переехали в свой дом: там во многих домах летом жили дачники из Москвы, Ленинграда, Тулы. Мы ловили майских жуков, играли в «чижа», лапту, городки, прятки и догонялки. 

Вот вспомнились наши «считалки» и скороговорки:

Карл украл у Клары кораллы,
Клара украла у Карла кларнет.

Ехал грека через реку, видит грека в реке рак.
Сунул грека в реку руку – рак за руку грека к-р-р-а-к!

На дворе трава, на траве дрова…

Женщины иногда выходили отдохнуть и спали прямо на траве возле своих заборов. Иногда «искались» (были такие густые деревянные гребни). Вдоль многих заборов росла крапива и лопухи. У нас тоже был поросенок и куры. Дрова закупали в леспромхозе (помнится, на Ленинской улице). Дрова в лесу заготавливали «саженями». Привозили их на лошадях. Пилили и кололи для будущего года, так что дрова всегда были сухими. Дрова покупали, в основном березовые, реже дубовые. А осиновые использовались для прожига сажи в дымоходах. Это делали перед началом отопительного сезона. 

2-я Крапивная вообще состояла из домов в один ряд, обращенных фасадом к садам 1-й Крапивной, а их сады спускались в Мордовку. 1-я Крапивная улица была в два квартала, разделенная Бассейным переулком (сейчас как-то переименовали). Там между улицами Советской и Ленинской стоял круглый чугунный бассейн с водой емкостью кубометров 30-40 и маленькая будка, из которой продавали воду по 1 копейке ведро. Впрочем, до самого появления водопроводных колонок воду также подвозили в бочках из Оки, такая чистая была вода в реке! 

Костя написал (на мой вопрос), что колодцы были в Щемиловке, Стрельцах и еще кое-где. Воду носили на коромыслах. Помню, что у нас было широкое красиво расписанное коромысло. 

На углу Бассейного переулка и 2-й Крапивной улицы стоял дом, в котором жили Золотаревы. Когда-то я читал популярную брошюру «Алексин». Так вот, там написано (15-17 века), что многие алексинцы носили фамилии Кулаковы, Лыковы, Золотаревы. Эти Золотаревы имели трех лошадей: вороную очень сильную кобылу, высокого красивой золотисто-гнедой масти жеребца. На этих лошадях они занимались извозом. А третья еще молодая лошадь запрягалась в рессорные дрожки и по заказу алексинцев их отвозили на железнодорожный вокзал, который находился в трех километрах на левом берегу Оки. Много-много позже я узнал у нашего заместителя командира дивизии Михаила Ивановича Плешкова о том, что в это время на нашей станции работал сцепщиком его отец. Помню, что на масленицу на Новый год на раскрашенных лентами тройках катали подвыпивших баб и нас, ребятишек. 

А Золотарева я вспомнил потому, что как-то раз они и меня взяли с собой на вывоз муки из железнодорожных вагонов. После того, как они муку завезли, мы заехали в чайную Рыкалова (была на Советской улице). Как написал Костя, там сейчас держит сапожную мастерскую какой-то кавказец. Я помню, что лошадям скормили по буханке белого хлеба и повернули их мордами к саням с сеном, накрыв большими тулупами (в армии их называют «постовыми»). В чайной они взяли водки, какой-то закуски, щи в большой глиняной миске, мясо - здоровенный кусок на отдельном деревянном блюде. На второе им подали какую-то кашу. А потом большую связку баранок. Чай наливали сами из большущего самовара (Баташовский, с десятком медалей), который стоял на отдельном столе с трубой в дыру в печке. Мне они взяли чай с конфетами, крендель и тульский пряник. В углу играл очень красивый граммофон с большой трубой. Вопрос, который мог возникнуть не тогда, а сейчас: сколько они получили за четверо саней (два рейса) муки? Или то же, но с другой стороны: сколько им стоил обед с кормежкой лошадей и моим угощением? А я знаю, что они были не пьяницы, а хозяева. 

Вверх по Крапивной стояли большие крытые соломой сараи (их называли рыга или рига), в которых молотили, сушили и хранили рожь, пшеницу, овес. Были и еще какие-то навесы, под которыми просушивали картофель, морковь, свеклу и др. 

Бассейный переулок на юг переходил в крутую дорогу через Рыбную слободу к реке. Там был лодочный перевоз, а зимой санный по льду. Оку схватывало льдом толщиной до метра. Весной (кто-то и этим занимался) лед с реки пилили и развозили по улицам, продавая для закладки на лето (о холодильниках тогда еще и речи не было). Вверх по Оке, километра два выше перевоза, стоял железнодорожный мост. Он охранялся и туда не пускали. Правда, один раз каким-то образом я проходил по этому мосту. 

Ока весной очень сильно разливается. На левом берегу, в том месте, где сейчас построили большой мост, стояли развалины дома купца Никодимова. Эти развалины окончательно растащили после войны. А до войны вокруг дома стоял высокий забор в три или четыре кирпича и большие дубовые ворота сантиметров в тридцать толщиной. Рассказывали, что от ледохода укрывались за забором и закрытыми воротами. За ледоходом с базарной площади наблюдали множество зевак, а рыбаки на долбленках между льдинами ловили рыбу. Ее было очень много. Летом наводили два моста (понтонный и плашкоутный), с которых мы ныряли. Мосты эти были разводными, и когда проходили пароходы или катера с баржами или сверху прогоняли плоты, мосты разводили. 

Я помню, как на высокий берег реки там, где базарная площадь, сбежались все жители города, когда по реке впервые после революции (это было где-то в начале 30-х годов) прошли два маленьких буксирных колесных парохода с безыдейными названиями «Стрекоза» и «Муравей». Не знаю, ходили ли пароходы выше Алексина (катера-то ходили), после половодья на реке намывало большие перекаты, и землечерпалки от ледохода до ледостава расчищали фарватер. Иногда намывали и острова, на которых тут же образовывались ивовые заросли (много ивы растет и по берегам). Умельцы рубили ивовые прутья и плели из них различные поделки: «морды» для ловли рыбы, корзины самого различного предназначения (от «мытейных» для переноски белья до базарных сумок и кошелок), коляски, санки и даже дачную мебель. В один из армейских отпусков мы с Тоней и ребятами несколько раз бывали на таких островках. Там всегда промытый и хрустящий песок. 

В районе Алексина два каменных карьера. Там взрывали камень и на баржах отправляли (как и песок) вниз по Оке. Верхний (правобережный) каменный карьер находился около Ильинки. Купаться туда не ходили, т.к. там каменистый берег и бьют холодные ключи. Но там водились раки. Как-то раз мы на дохлую курицу наловили их целое ведро, а потом варили на костре. 

Несколько позже на реке появился и пассажирский пароход "Алексин". Он был выкрашен в белый цвет и, как помнится, на нем постоянно играла музыка. Я был твердо уверен, что это про наш пароход пел Утесов: «Что это движется там по реке?..» Купались практически на всем протяжении реки, но песчаные пляжи напротив города были все на левом берегу, а на правом - ниже нижнего моста, примерно напротив летнего кинотеатра, а главный, «Пасхаловский» - напротив имения Пасхалово (так в то время называлось Колосово). Но это уже там, где Ока опять поворачивает на север. Я практически ничего не знаю о Пасхалово. Был, конечно, там и до войны, переплывая с ребятами Оку - это прямо напротив пляжа. Запомнились красивые цветные витражи и полуразрушенная каменная лестница прямо к реке, где тогда еще были остатки деревянной купальни. Были с Юрой на мотоцикле. Там тогда располагался, кажется, сельскохозяйственный техникум. Но все это уже там, где Ока опять поворачивает на север. Если от нашего дома идти напрямую до Пасхаловского пляжа - это километра два с половиной или три (мы жили уже в своем доме, и я учился в 7-м классе). А от каменного карьера (это возле Ильинской горы), где Ока только подходит к Алексину со стороны Калуги, по реке с поворотами километров пять-шесть. Мы шли туда, тянули спички, и кому доставалась короткая (все это при строгом контроле), по берегу нес наше белье, а мы плыли по середине реки, считая за удачу, если удавалось покачаться на волнах проходившего парохода. Я как-то и не представлял себе, что можно устать на воде (можно ведь было и отдохнуть, лежа на спине). 

Плавать я конечно научился на Оке, но плавал на Черном, Белом (!) морях, в горных озерах на Тянь-Шане и Алатау, на Иссык-Куле и Балхаше, в Днепре, Немане, Кара-Су и в прекрасном плавательном бассейне в Алма-Ате (да мало ли где еще). А вот за 5 лет жизни в Израиле на Средиземном море не пробовал. Только походил по берегу. А внук Олег поплавал и в Средиземном море, и в Мертвом. А Юрина жена Ирина попробовала даже в Красном. Плавал (вспомнил!) я еще в Каракумском канале, Сыр-Дарье, реке Или…

Во всех этих развлечениях: лошади, плавание, а потом и подводный спорт  я участвовал без «благословения» родителей, которые целыми днями были заняты на работе и по дому. Помню, мама пришла в ужас, когда увидела однажды, как я нырнул с моста и долго был под водой (мы часто соревновались, кто дольше пробудет и дальше проплывет под водой). Но так уже бывало, ничего для меня нового. Мы целыми днями были предоставлены сами себе. Просто так уж сложилось, что я дружил с хорошими ребятами.

На востоке (в сторону Железни, Тулы и Серпухова) город заканчивался паровой мельницей, но мне где-то видится и «крупорушка» с наклонным кругом, по которому шла и шла полуслепая старая лошадь, вращая ногами этот круг, от которого и работала сама крупорушка. Потом невдалеке от мельницы построили ветлечебницу, а сейчас, как пишет Костя, там два микрорайона, где живут шахтеры. Центром Подмосковного угольного бассейна был Новомосковск (прежде Сталиногорск, а до войны Бобрик-Донской). Говорят, что там иссякли запасы угля, а в Алексине его много. Я понимаю, что дело это неизбежное, но жаль: окончательно угробят мой Алексин. 

Дорога от мельницы влево идет через деревни Иншино и Казначеево до Железни (это уже автострада Москва-Симферополь). Дорога вправо шла до крутой горы Свинка (там много дубов и, следовательно, желудей). И там очень много ландышей. Эта дорога шла вдоль железной дороги через станцию Рюриково мимо Тесницких лагерей на Тулу. В октябре 1941 года, когда на Высоком (это старое название Соцгорода, куда сейчас перенесли административный центр Алексина) были большие всполохи пожаров от немецких бомбежек, я пешком возвращался домой из Тесницких лагерей. Но об этом немного позже. 

Между Нардомом и базаром был небольшой скверик. Там несколько могил. Одна из них - могила Володи Федоровского, казненного немцами в 1941 году (он учился классом ниже). Зимой 44 года, когда я пытался поступить в академию им. Можайского (опять помешало зрение), в Йошкар-Оле ко мне подошла девушка и спросила, не из Алексина ли я. Она попросила подойти к сидящей женщине - это были сестра и мать Володи.

Продолжение Ленинской улицы вдоль скверика - это старинные лабазы, а потом пожарка. Самая настоящая и с колокольней, на которую зимой мы часто и с вожделением поглядывали: с наступлением каких то определенных морозов на колокольне поднимался красный флаг и в школу идти было не нужно, занятия отменялись. Там были двое ворот, из которых при нужде выскакивали кони-звери по три к каждой бочке, пожарные в надраенных до блеска касках, трубач, требующий дороги… Все равно, как у Гиляровского не описать, поэтому не буду вообще. Помню, что начальником там был небольшой мужичок, которого звали Иваном Петровичем. Жил он на Советской улице, недалеко от нашего дома (когда мы там жили). Из пожарных состоял и городской духовой оркестр. (Кажется, в сороковом или даже раньше в городе был организован еще один духовой оркестр. Руководил этим оркестром Рожнов. Его сын Сергей учился в параллельном классе. Как мне писал Костя, в путанице при приближении немцев его не призвали в армию. А по возвращению осудили в штрафной батальон. Погиб в 42 году. Пожарный духовой оркестр обслуживал общественные мероприятия, от танцев до похорон. 

Там, где летом был лодочный перевоз, к Новому году расчищали большой каток с громадной елкой посередине. По углам на кирпичной подстилке разжигали костры, а на тросиках над катком висели бумажные «китайские» фонарики. Пожарная команда приезжала в полном составе и в боеготовности. Наверное существовала какая-то связь с колокольней. Играли вальсы, польки, краковяк. Рядом с катком разворачивали то, что потом стали называть общепитом. И еще: я тогда не знал, что это такое, но пару раз видел, как мужики раздевались догола и опускались в прорубь с непонятным тогда названием «Иордан» (а это было в 30-35-градусный мороз, крещенские морозы стояли). Потом им давали выпить прямо из бутылки и тулуп. Желающие бежали в ближайший дом на горячую печь. Уже здесь в Израиле я увидел настоящую реку Иордан и паломников, повторяющих обряд крещения (только без наших крещенских морозов). 

Каток поддерживался в хорошем состоянии чуть ли не до весны. В 37-38 годах стали появляться в продаже настоящие коньки, а до этого многие катались на самодельных «колодках». На «снегурочки» мы крепили дощечки и привязывали их веревками к валенкам. Уже перед войной появились «дутики» (теперешние хоккейные) и «норвеги» (беговые). У меня были коньки «английский нормис» (не знаю, правильно ли я их назвал). У кого-то с рук купили тоже английский велосипед «Дукс». Наш Пензенский завод только начинал выпускать велосипеды. И еще вспомнил (кажется, раньше не вспоминал): тетя Роза подарила мне карманные часы. А т.к. ручные часы еще не выпускались, какие то умельцы припаяли крепления для ремешка и у меня появились ручные часы, правда, очень большого размера. И еще о часах. Стекла к часам были в большом дефиците, поэтому сверху и без того большого стекла одевалась еще большего размера решетка. 

Напротив центрального скверика стоял длинный двухэтажный дом - городской клуб и кинотеатр. Называлось это тогда Нардом - народный дом (так же, как райисполком назывался РИК). Позже ту часть здания, где располагался кинотеатр, переоборудовали в одноэтажное, но с высоким, в два этажа, потолком. Фильмы обычно крутили по два-три дня, да по два сеанса, т.к. зал был небольшим, а народ, как мне помнится, любознательным. Летом кино показывали в летнем кинотеатре в западной части города на крутом и высоком берегу вблизи реки. Домой приходилось возвращаться через кладбище, вернее через его разгороженную (и без памятников) часть. Тропинки проходили прямо по могильным холмикам, которые растаптывались. Было страшно, тем более что жанр наших побасенок состоял из «страшных» рассказов, в том числе о воскресших покойниках, зарытых в могилах кладах и т.п. И это наше счастье, что тогда не было даже хулиганства, разве что после танцев два «Ромео» выясняли отношения, но это без ножей и прутьев, а разбитый нос считался концом разбирательства. Я так и не знаю, почему та часть кладбища была за оградой и затаптывалась. Ведь совсем рядом было кладбище с каменной оградой, памятниками и даже кладбищенской церковью. И если церковь начали разрушать в предвоенные годы, а закончили в войну, то захоронения здесь производились и в шестидесятые годы (папа похоронен в ноябре 63 года, после чего стали хоронить на Петровке). 

Но вернусь к кино. Перед началом кино выступали иллюзионисты (помню Кио-отца), жонглеры, фокусники, чечеточники, певцы. Почему-то часто выступали китайцы. В Алексине было несколько семей китайцев. Они торговали мороженым (его не откусывали, а облизывали), надувными шарами, мячиками на резинках, веерами, разноцветными фонариками. Но главное (для нас это было недоступно, и покупали в основном дачники) - это свинцовые и очень похожие на настоящие револьверы, которые очень громко стреляли достаточно большими пробками. Я помню, как в пятом или шестом классе мы пристроили такой «патрон» под табурет нашей немке. Ее чуть не хватил инфаркт, когда она села, и под ней раздался громкий выстрел с огнем и дымом. По этому поводу собирали родительское собрание, нас по одному вытаскивали в кабинет директора и на педсовет. Мы стояли с опущенными глазами на сборе пионеров, молчали, как подпольщики в белогвардейском застенке. Мы договорились, что тот, кто выдаст - предатель и изменник, а мы ведь смотрели «Красных дьяволят» и читали «Мальчиша-Кибальчиша». Признались на выпускном вечере в 1941 году.

Первое кино, которое я смотрел (оно запомнилось), называлось «Алим - крымский разбойник». Позже были «Пэтер» с Гали Курчи, Пат и Паташон (еще из дореволюционных комиков, кажется, из Дании), Чарли Чаплин и многие другие еще «немые» фильмы. Сбоку от экрана сидел тапер со свечой на пианино, на котором он пытался исполнять мелодии, созвучные содержанию ленты. Помню, как появилась афиша, взбудоражившая наш маленький город, патриархальный, набожный и, выражаясь сегодняшним языком, «морально выдержанный». Демонстрировалась картина по рассказу Мопассана, но на афише, я помню это, видимо, для увеличения кассового сбора, было написано: «Пышка. Была и есть буржуазная проститутка». А приписка «дети до 16 лет не допускаются» только добавила страстей. К кинотеатру собралась половина города. Пришли даже те, кто никогда в кино не ходил. Во всяком случае, там были все наши учителя во главе с директором. Они нам потом в школе объясняли, что пришли для того, чтобы не допустить нас, несмышленышей. Пришли, конечно, и мы, правда, в основном мальчишки, т.к. девочек пугало само слово «проститутка». И здесь несколько замечаний.

Во-первых, в кино мы все-таки попали, т.к. во дворе была пожарная лестница, а билетерша тетя Маруся, которая была на этом посту и после войны, особой бдительности не проявляла.

Во-вторых, мы, рассчитывавшие увидеть там нечто «такое», были разочарованы, хотя на Мопассана в библиотеке стали записываться в очередь за год. Я очень давно читал «Пышку» и совершенно не помню кино, но, мне кажется, что главная мысль рассказа в том, что французская проститутка не пошла с прусским офицером-оккупантом.

В-третьих, если в 30-е годы взбудоражило слово, то в 60-е, я помню, к нам в штаб дивизии пришли по каким-то делам две молодые женщины, которые сидели на диване первого этажа, а в это время стали входить в моду укороченные юбки (не такие, как сейчас, но коленки были видны). Так чуть ли не у половины офицеров дивизионного штаба оказались какие-то дела на первом этаже: дело еще не виданное, а девки молодые и интересные, а мужики не уморенные и тоже молодые. Сейчас же творится черт знает что. И дело даже не в юбках, которые прикрывают лишь малую часть того, что они предназначены прикрывать. В газетах и книгах пишут такое, что я, окончивший юридическую академию и слушавший в Ленинграде в медицинской академии лекции по судебной медицине и судебной психиатрии, где, кажется, обо всех извращениях говорилось, перед самим собою не знаю, куда глаза деть. И все это при том, что я не просто помню, но и признаю за истину слова Л.Н. Толстого, что не бывает несовременной молодежи. Это мы не современные. А тут слово «проститутка»… Это, наверно, даже и не конформизм, это, по-моему, деградация взглядов на мораль. Или я совсем старый?..

Кажется, в середине 30-х годов появилось первое звуковое кино «Путевка в жизнь» с Баталовым-старшим и Жаровым. И, наконец, «Чапаев», который мы смотрели по десять раз, все надеясь, что Василий Иванович выплывет. Зря сейчас это опошлили и плетут анекдоты один дурнее другого. Вспомнилось, что еще до звукового кино показывали «Закройщик из Торжка», «Праздник святого Йоргена» с Игорем Ильинским и Анатолием Кторовым. Было много других фильмов, которые, у нас во всяком случае, смотрел весь город, да пожалуй, и вся страна. Это уже потом появились «Юность Максима», «Мы из Кронштадта», «Трактористы», «Цирк», «Волга-Волга». Фразы из кинофильмов всеми повторялись, а многие из стариков не забыли их и до сего времени: «Белые приходят - грабят, красные приходят - обратно грабят. Куда бедному мужику податься», «Муля, не нервируй меня!», «Одним словом, трибунал» - и много других. В каждом фильме была своя песня, которую все знали и напевали. Кажется, в 40-м году появился американский фильм «Большой вальс». У нас, конечно, таких кинофильмов не было. Это лишь после войны мы посмотрели трофейные фильмы «Тоска», «Чио-Чио-Сан», увидели Монику Рок, Еву Браун, услышали Карузо.

Интересно все-таки устроена человеческая память: многое из того, что я сейчас записал, раньше никогда не вспоминалось. Но вот лишь только стоило начать вспоминать, как выплывают мелкие детали и подробности и, цепляясь друг за друга, тянут за собой и другие воспоминания, а те еще и еще... Это немного отвлекает от основной линии воспоминаний, но становится просто интересно вернуться, пусть и на бумаге, к прожитым годам. 

В городе, насколько я помню, не было валяющихся пьяных. На углу улиц Советская (с южной стороны) и Бассейного переулка был единственный магазин «Монополька», где продавалась водка калибром от четверти (3 литра) до 125 граммов с ласковым названием «Мерзавчик». Впрочем, это была не моя сфера интересов. В начале 30-х годов рядом с «Монополькой» стоял ларек, хозяин которого привозил свой товар: ручки, перья, карандаши и т.п. Привозил он все это на тележке, с которой и торговал под тентом. В тележку был запряжен ишак - скотина, которая у нас не водилась, и мы бегали на него смотреть. И твердо помню, что в то время мы так точно и не знали, Фарбер - это хозяин, или обобщенное название товара, или ишак. 

С клубом (Нардомом) связаны и такие воспоминания, как празднование Нового года. Устраивались достаточно пышные балы-маскарады с масками, нарядами и множеством елочных игрушек. Но это была уже вторая половина тридцатых годов, и вовсю свирепствовала шпиономания. Мы тоже искали врагов и, похоже, «находили», что на елке ветки сплетены в виде свастики, на школьных тетрадях тоже что-то находили вражеское. Это было влияние 37-го года. Я помню, как снимали и разбивали портреты Рыкова (я и не слышал о нем до этого), переименовывали (сейчас восстановили) улицу Муралова. Забрали учителя химии. Посадили очень хорошего учителя истории Христофора Николаевича Барабанщикова. Когда его через 10 лет (уже после войны) выпустили, ему запретили работать, и он ходил по дворам и колол дрова. 

Как-то зимой пригласили повесткой в НКВД отца. И мы с мамой часов пять стояли на морозе возле высокого забора. Когда его отпустили, то у него тряслись руки, но он ничего не рассказал - дал подписку. Уже после хрущевской оттепели он рассказал, как допрашивали бывшего главврача военного госпиталя (это была 1 мировая война) подполковника медицинской службы Соболева, в это время он жил в Алексине и работал в больнице. Отец был при том госпитале вольноопределяющимся. Допрашивали полчаса, а сидел в коридоре четыре, наблюдая как там «вводят и выводят». 

Наверное что-то и было. Но были и простые показатели «для галочки». Уже в 70-х, после армии, один подполковник-отставник, бывший сотрудник КГБ, рассказывал, что он участвовал по материалам уголовных дел в посмертной реабилитации расстрелянных. Только один случай: человек «признался» что он шпионил в пользу Англии, а связь осуществляли через подводную лодку, которая заходила в Сиваш. А там вся глубина-то 1,5-2 метра и грязь. Это рассказывал юрист магазина-салона «Приборы» в Алма-Ате. Но об этом хорошо говорить теперь, а не тогда. 

В этой связи мне понравилось одно из стихотворений Константина Ваншенкина, в котором он сравнивает сегодняшних смельчаков с человеком, который бросается на дот, зная, что оттуда убрали пулеметы. Или вот такое: рассказывали, что когда на XX съезде партии Н.С.Хрущев говорил о массовых репрессиях, чинимых Сталиным, то из зала раздался вопрос: «А вы где были?» Хрущев в ответ дважды спросил: «Кто сказал?» А после того, как ответа не последовало, добавил: «Боитесь? Вот и мы так». Вспоминая эти времена сейчас, мне кажется, что у меня не было однозначного отношения к развенчиванию культа личности. С одной стороны, было интересно слушать, что говорилось нового, с другой - я воспитывался в те времена, слабо представляя, что может быть иначе (и как это может быть), и видимо, не в последнюю очередь – у меня никто из близких родственников не был репрессирован. 

Посередине Советской улицы даже в 80-е годы, когда я был в Алексине в последний раз, стояла двухэтажная коробка из красного кирпича (дом сожгли в войну). До войны на первом этаже размещалась типография и редакция районной газеты «Знамя Ильича», а на втором была библиотека. Во дворе стоял локомобиль, который крутил (все это на дровах) генератор, дававший электроэнергию в очень малую часть города. В остальной части освещение было от керосиновых ламп, которые были от маленьких 5-ти линейных до 7-10 и даже 12-ти линейных ламп-люстр, которые подвешивались на красивых цепях-шнурах-подвесах к потолку. Были, конечно, и свечи в различных подсвечниках. Но это, как правило, по праздникам. Все это требовало долгой и грязной подготовительной работы, но в памяти это осталось как нечто, создававшее уют. Наверное поэтому впоследствии многие электрические лампы и люстры изготавливались в виде старых ламп и свечей. Где-то в середине 30-х годов за рекой закончили строительство ТЭЦ, которая стала давать круглосуточный свет. Правда и то, что в первый год весь до этого девственно-белый снег не только в городе, но и в бору, был покрыт толстым слоем сажи: не было фильтров. И где-то там был радиоузел, по которому передавали алексинские новости. Директором был Иван Сотников. Он заочно учился, а когда окончил институт, пришел к нам в школу учителем. Слышал, что войну он закончил начальником какого-то политотдела и к учительству, естественно, не вернулся. (Он есть на нашей выпускной фотографии).

Библиотека разделялась на взрослую и детскую, и там работали сестры Азимовы. У нас училась их племянница Галя Азимова. В детской библиотеке дважды в неделю проводились громкие читки. Я помню, как нам читали печатавшиеся в «Пионерской правде» «Золотой ключик», «Гиперболоид инженера Гарина», «Старик Хоттабыч» и «Флаги на башнях». Мне одному из первых дали только что вышедшую книгу «Как закалялась сталь», а когда появилась - третью часть «Тихого Дона». Как сейчас помню, книга Островского была в серо-голубой обложке, а наискось - серебряный штык. Я, помнится, даже пару раз прошелся по центру, чтобы все видели, какие взрослые книги я читаю. Потом в школе откуда-то появилась «Пещера Лехтвейса». Она начиналась с 1200 страницы и заканчивалась (вернее, обрывалась) на 2700 стр. Читали ее на уроках, садясь на заднюю парту. Отец рассказывал, что до революции эта книга издавалась сборничками и продавалась по субботам по 3 копейки, обрываясь на самом интересном месте. Подобные сочинения мне еще раз попались в 44 году, когда мы перебрались через Неман и почему-то остановились дней на десять-двенадцать. В доме, где мы стояли, у хозяйки был громадный буфет подобной литературы. А еще помню, когда мы жили у Лискиных, я у них на чердаке обнаружил целую гору журналов «Нива» издания, кажется, с 1912 по 1916 г. Очень понравились и читал целый год. Вот пропустил. Из книг, которые попались за Неманом, вспомнил одну - «Араб и тевтон».

А вообще-то, у меня с детского сада были хорошие и красивые книги. Наверное раннее приобщение к книгам и заставило меня полюбить их: читал много и везде. На фронте у нас был только «Тихий Дон», наверно, раз десять перечитал. Привык. Не усну, если что-то не почитаю. Собрали библиотеку. Только подписных изданий насобирали 80 штук. Втянули в это дело и детей. 

От пожарки дорога вела вниз, но через сотню метров от нее отделялся поворот направо вниз через Мордовку. С этим местом у меня связано первое воспоминание об Алексине. Было мне три или четыре года, и мама везла меня куда-то на санках. Помню только, что на ней были высокие белые фетровые боты (прошло более 70 лет). Та дорога, которая шла прямо, вела в Рыбную, Щемиловку, на тот берег через Оку. С левой стороны дороги был крутой склон (подъем), он, насколько я помню, ежегодно засаживался молодыми деревцами, которые потом засыхали. С правой стороны протекала Мордовка. В конце оврага уже не очень далеко от Оки стояла баня. Это было большое и по тем временам вполне прилично оснащенное сооружение с мужским и женским отделениями. Уже после войны ходил туда даже летом. Там была хорошая парилка, а на севере я привык к ней. Думаю, что на окраинах были и частные бани. Ниже был оборудован водопой, куда я еще из милиции водил лошадей. А рядом было место, куда женщины ходили полоскать белье. По городской дороге, так назывался этот спуск, можно было встретить женщин, которые на себе тащили громадные «мытейные» корзины с бельем. Когда еще были частные лошади, белье подвозили на лошадях. Там везде били ключи, и вода была очень холодная и очень чистая (в бане пили прямо из-под крана). Белье после полоскания отбивали вальком. Доски были дубовые и толстые, так что звуки ударов валька были слышны далеко. Гладили белье «рубелем». У нас, правда, был угольный утюг. Но такой в то время, похоже, не все еще могли себе позволить. Кроме того, самотканые льняные холсты (их сушили вдоль Оки), наверно, рубелем легче разглаживать. Проживавшие в Рыбной слободе полоскали белье в Оке. Там было построено много мостков. 

Та дорога, которая ниже пожарки поворачивала направо, проходила через мост-трубу, по которой протекала Мордовка, и поднималась вверх, где разделялась на три части (это уже между домами). Вправо - по улице Радбужской - грунтовая. Во время дождей она превращалась в сплошное болото, но вдоль домов (вернее, вдоль палисадников) сохранялись тропинки. В конце Радбужской стоит большой дом. Старожилы до сего времени называют его домом Стечкина. Там жил главврач Алексинской больницы Стечкин. С его младшим сыном Славой я учился до 4-го класса, потом они переехали в Ясную Поляну. Игорь Стечкин учился на класс старше. Это лауреат Сталинской премии, известный оружейный конструктор (пистолет Стечкина после войны был в армии на вооружении).

Дорога, которая шла прямо, вела к больнице, дальше к туберкулезному санаторию (я еще помню времена, когда там прямо на улице на опушке бора стояли солярии), а дальше - к Жаринскому колодцу. Дорога, которая шла от перекрестка влево, вела к Радбужской горе, с которой на Рождество, Новый год и Масленицу катались на розвальнях с поднятыми вверх оглоблями не только дети, но и взрослые. Справа стояли два дома (один в войну сожгли), где жили коммунары. Чем они занимались, я не знаю, но помню, что ниже были огороды, которые назывались коммунаровскими. У самого основания Радбужской горы стоял двухэтажный дом. На втором этаже жил Шура Мотыльков, веселый парень, участник самодеятельности и танцев (погиб в войну), а внизу (с одной стороны) - две старушки, к которым под сильным нажимом мамы я ходил учиться играть на пианино. У старушек были две собачки, Шоколад и Мармелад. Костя пишет, что дом снесли, т.к. там сейчас проходит дорога. А в самом конце Радбужской улицы почти напротив кладбища был дом частного фотографа Молчанова (у меня есть несколько сделанных им моих детских фотографий). 

На Оке прямо напротив летнего кинотеатра была лодочная станция. Во время отпусков мы с Тоней и сыновьями брали там лодку и спускались вниз по Оке до намывного острова. До войны мы с ребятами тоже брали лодки и катались, но главное, подплывали близко к проходившему пароходу и ныряли под ругань и тревожные гудки, хотелось покататься на волнах. При лодочной станции была какая-то организация, которая занималась спасением на водах (по типу теперешнего ОСВОДа). Дело в том, что на Оке в отдельных местах не только били холодные ключи, но были и водовороты. Мы туда не ходили, но почти каждый год на Оке кто-нибудь тонул. Правда, это были, в основном, отдыхающие из домов отдыха: они или лезли туда, где опасно, или купались в подпитии. При ОСВОДе учили основам морского (речного) дела. И мне очень нравились новые слова: «фарватер», «уключины», «кнехт»… На это легла романтика рассказов Станюковича, занятия греблей и «правильным» плаванием и, наконец, водолазное дело. Наверное это и подтолкнуло меня позже, в 41 году, подать заявление в Севастопольское военно-морское училище. Нас учили вязать морские узлы, учили шлюпочным командам. Мы (мальчишки!) расклешили брюки, нанесли наколки (у меня и сейчас на левой руке выколото М и Б - Манилов Борис. 

В 9-м классе (уже перешли в 10-й) из нас собрали команды по 7 человек на шлюпку (4 на веслах, 1- на руле и два запасных), и мы на пяти или шести шлюпках пошли в поход вниз по реке. Я просто не помню, куда мы успели дойти, но весь поход продолжался недели три с половиной. Готовили на кострах, спали под брезентом, выставив вахтенных и затащив шлюпки на берег. Девочки спали в палатках. Продукты покупали. Иногда какая-нибудь шлюпка уходила вперед (отставать не разрешалось, а уходить вперед до назначенного рубежа можно). Мы рвали на колхозных полях помидоры и морковь, подкапывали картофель. Правда, особой нужды в этом не было, т.к. к пристаням жители выносили все эти блага и продавали по дешевке. Но ведь и по чужим садам лазили не из-за нужды, в каждом доме был свой сад. А когда мы попадали к дневной дойке (коровы паслись около реки), нас угощали молоком. Мы были настоящие морские волчата: старались ходить вразвалку, мечтали о тельняшках и капитанках, знали, что при драке ремень нужно наматывать на кулак, умели почти по-боцмански материться (это строжайше запрещалось и пресекалось), плевали через зубы шагов на десять и со знанием дела рассуждали о марсельских кабаках. Сейчас думаю, что когда Константин Симонов написал: «Мы знали все, не зная ничего» - это и про нас тоже было сказано. Очень нравилось встречать пароходы в кильватерном строю, поставив вертикально весла (шлюпочное приветствие). Пароходы обычно нам отвечали короткими гудками. Вниз по Оке наше плавание проходило без особых затруднений, но когда повернули и пошли против течения, стали уставать. Мне до сего времени кажется, что лучшая команда на воде – «суши весла!» За время похода освоили приемы правильной гребли, научились правильно, а не «по-собачьи», плавать, загорели до черноты, обветрились, заработали мозоли на руках и хорошо накачали мускулы. 

Алексинский бор - это совершенно уникальное явление. А в сочетании с Окой и дешевыми продуктами - тем более. В редком доме не держали поросят, кур, а возле реки все поголовно держали гусей и уток и практически повсеместно - все садовые и огородные культуры. Когда-то Алексин, как и всё Подмосковье, окружали густые леса. Однако сначала Демидовские заводы (у нас это Мышегский и Петровский заводы), потом плановые вырубки целых лесных массивов, когда по Оке в больших количествах сплавляли мачтовый лес, и, наконец, строительство заводов и ТЭЦ со стоками в Оку, планируемое открытие шахт и строительство вдоль Оки десятков оздоровительных учреждений да и десятикратное (с 7 до 70 тысяч) увеличение населения… Природа Алексина не в состоянии все это переварить.

Но до войны, да еще какое-то время после войны Алексин был прекрасным местом для отдыха и лучшим местом в мире - для меня. Как-то перед войной в газете «Знамя Ильича» была напечатана заметка о том, что в районе Алексина поймали стерлядь. Костин отец Василий Николаевич, помнится, заметил тогда, что в «мирное время» (так он называл дореволюционное время) в лучших ресторанах Санкт-Петербурга и Москвы подавали окскую, а не волжскую стерлядь, она нежнее. Уже здесь Михаил Семенович (ему в этом году будет девяносто) рассказывал, что в начале 30-х его на Оке угощал бакенщик стерляжьей ухой. Не об Алексине, но близко. Несколько лет назад один журналист, кажется, из Литературки, просто-таки подловил одного председателя райисполкома - земляка Тургенева. Этот председатель где-то заявил, что в их реках нет, да и не было никогда рыбы. Журналист с ехидцей обыграл эти слова (они это умеют) и процитировал Тургенева о том, что в их реках столько рыбы, что мужики не только удочкой или бреднем их ловят, но, сняв портки и завязав штанины, ловят рыбу и таким образом. Примерно то же было и в Алексине.

Мне много лет пришлось служить в «рыбных» местах: в Заполярье, Беломорье, Карелии, был на памирских и других высокогорных озерах, пробовал все виды сельди, семгу, форель… Но лучшее из того, что мне довелось пробовать из рыбных блюд - это тройная уха в конском ведре на берегу Оки. Сначала варили пескарей, пойманных на «мутилку», потом шли голавли, ерши и другая небольшая рыба, и, наконец, большие куски рыбы. И все это в сопровождении большого количества зелени и различных домашних закусок и, естественно, водки (ни коньяк, ни вино здесь не пойдут), памятуя о старой рыбацкой формуле: «Рыбалка - это та же выпивка, только в резиновых сапогах». Я никогда не «болел» рыбалкой, хотя и бывал на рыбалке не один раз. Утверждаю: лучшее, что я видел из этой области - это ночь на Оке у костра, когда часам к двум ночи начинали выводить независимо от голоса и слуха «Из-за острова на стрежень», успев к этому времени выпить «по потребности», осилить на четверых большое ведро ухи и множество сопутствующих продуктов. А если с вечера зарядили подпуска на 2-3 сотни крючков для утреннего улова, да когда километров за двадцать сначала слышны удары плиц поднимающегося вверх по реке парохода, а потом появляется и сам пароход, клянусь, восторгам воспоминаний нет конца. Думается, что все-таки прав был Аксаков, утверждая, что если рыбак - значит, уже хороший человек (это я со скромностью и про себя тоже)... Костя писал, что в Оке давно нет никакой рыбы. Мало стоков с Калужской парфюмерной фабрики (о чем в свое время писал еще Паустовский), мало периодических сбросов с ТЭЦ и спусков с десятков заводов. Не так давно в Оку прорвало хранилище фекалий (я видел, что это такое в Алма-Ате), и теперь в реке не рекомендуется даже купаться. Итак: река, из которой без очистки пили воду, и та же (по названию) река, в которой опасно купаться, а уж рыба-то давно вся вымерла. Грустно, конечно. Думается, что это не столько последствия «цивилизации» (на Рейне ее ведь не меньше, а вода-то чистая), сколько наша нищета и, главное, разгильдяйство.

В Алексинских лесах было много грибов, орехов, ягод. Правда, что такое «много», я увидел на Кольском полуострове. Существует такое выражение: «Грибов - хоть косой коси». Там их в самом деле можно было косой косить. Можно было собрать корзину, не сходя с места, что мы и делали. Но там был лишь один гриб, похожий на наш подосиновик - моховик, а в Алексине росли маслята и лисички, сыроежки, подосиновики, и многие другие грибы и, конечно, белый гриб. Мама часто варила супы из белых сушеных грибов, добавляя для запаха сушеные же опята. Сами по себе они ничего существенного не представляют, но в качестве добавки к белым дают прекрасный запах. 

Когда мы приезжали с маленьким еще Юрой, отец выходил утром на опушку (а это 40-50 шагов от дома) и набирал за полчаса полную фуражку маслят и кружку земляники для Юры. Немного подальше в лесу были целые заросли малины (нам свою-то росшую в саду девать некуда было), а по дороге на Пасхалово были заросли черемухи. Мы ее поедали в больших количествах, после чего весь рот был, как чернил напился, и его сильно связывало. Со всех сторон было очень много лесных орехов, а они на мой вкус лучше и грецкого, и кедрового, и арахисового. На общественных огородах (инвалидовские, коммунаровские и еще какие-то) засевали подсолнух, и мы иногда сворачивали ему шляпки. Но по моим воспоминаниям, а пару я раз бывал и на деревенских посиделках, лузганье семечек не носило массового характера, больше грызли орехи. Мама говорила, что у половины населения плохие зубы из-за орехов. А в дубовую рощу (на горе Свинка были сплошные дубовые заросли) мы несколько раз ходили собирать желуди для поросенка. Не очень часто, но все же попадалась и красная рябина (черноплодную я видел только в Алма-Ате). Рябину «выдерживали» пока ударят первые морозы, тогда из нее уходит горечь и ее можно есть. Как-то в Алма-Ате мы сварили баночку из еще горькой рябины, получилось что-то необычайное: горьковато-сладкое варенье.