Как правило, полеты проводились в две смены: днем летали две эскадрильи, а ночью одна (или наоборот). И если полк работал посменно, то нам приходилось работать круглосуточно. Ну а как-то так уж повелось, что я был практически на всех полетах, хотя на каждую смену назначался дежурный по полетам, а над ним - один из заместителей. Александр Степанович Муравьев на полеты, как правило, не ездил, но и домой, обычно, не уезжал. Он или начпрод обеспечивали доставку питания на аэродром, а это три нормы - летчикам, техникам и нашим офицерам и солдатам (полковым, нашим и ОДСРПС). Это была, конечно, серьезная работа, требовавшая серьезной организации. В связи с этим вот такая шутка: как-то мне пожаловался Михаил Дмитриевич Сонин, что уже дважды срывались политзанятия. Присутствовавший при этом Муравьев заметил: «Ты дважды пропустил политзанятия. Ну и что? Что стряслось от этого? А вот представляешь, что было бы, если б я хоть один раз сорвал обед или завтрак?» Но проведения политзанятий требовали строго, и нам приходилось крутиться между потребностями полка и своими. Миша Сонин был, в общем, хороший парень, и мы с ним жили дружно. Поэтому я ему как-то рассказал анекдот, который сам услышал от начальника политотдела зенитно-ракетной бригады: «Чтобы солдаты не ходили в самоволку, командир дивизиона окружил территорию колючей проволокой в два ряда, а между ними пустил львов. Однажды пропал начальник штаба. Командир дивизиона вызвал к себе старшего льва и стал его ругать. Вернувшись тот, собрал всех львов: «Ребята, ошибка вышла, съели нужного человека. Вон замполита съели - до сих пор никто не хватился, а две недели прошло». Но вообще-то с Сониным мы жили дружно и я его поддерживал в меру сил. Правда, вначале он попытался занять исключительное положение, заявив, что он здесь представитель партии. Их так наставляли, конечно. Но я ему сказал, что я в партии столько лет, сколько ему от роду. Он успокоился и стал поддерживать меня во всех делах. Он ценил, конечно, что ругань начальства я, как правило, принимал на себя, а не делил ее со своими подчиненными, никогда не подставляя их. Впрочем, у меня все расхождения с «линией партии», которую он поставлен был блюсти, были, разве что в частом пользовании матюками. А на это начальство не очень реагировало, т.к. они сами были мастаками в этом вопросе.

Начальником штаба батальона был майор Левинский, но он вскоре уволился, а вместо него пришел молодой и энергичный парень Володя Моисеев. Помня Копанева, я сказал Моисееву, что между командиром и начальником штаба должны быть более доверительные отношения, чем между командиром и другими заместителями. Он не должен ждать указаний, а представлять свои предложения. И еще. На Моисеева обрушивался целый шквал телефонный звонков из дивизии, армии, округа, а я целыми днями был на запасном или основном аэродромах, в караулах, на складах. Туда при острой нужде можно было, конечно, дозвониться, но первые звонки и первые вопросы падали на начальника штаба. Через какое-то время он освоился в этом «сумасшедшем доме», и когда я появлялся в штабе, то слышал от него доклад о том, какие за день были «вводные» (позже в школе это называлось «озадачить») и как они были решены. Если ему что-то было «не по зубам», он разыскивал меня по телефону, а на запасном аэродроме по радио. Хорошо обстояли дела по всем службам у Муравьева. И когда вместо него пришел Иванов, я почувствовал разницу. Хорошо, что у меня служба шла к концу, да и работая с Муравьевым я кое-чему научился. Несколько раньше уволился в запас начпрод капитан Еренбург. Это был опытный работник, большой знаток своего дела. В полку было много техников, которые по два или более сроков переходили в звании «старший техник-лейтенант». Должность начпрода соответствует капитанскому званию. Многие из техников приходили ко мне проситься в начпроды и даже писали Файнбергу. Помню, он позвонил мне и в свойственной ему манере сказал: «Вы что как богатая невеста капризничаете с выбором?» Я ему сказал, что основная масса претендентов представляет, что начпрод - это тот, кто ест икру большой ложкой, а начпрод в ОБАТО - особая фигура. Файнберг это, конечно, представлял лучше меня. Ну а кроме всего прочего, я твердо обещал Муравьеву, что решать с выбором будет он.

Кажется, в конце 1968 года пришло новшество: командир ОБАТО стал одновременно заместителем командира авиаполка по тылу. Получилась несколько странная ситуация: я как заместитель командира гвардейского полка получил гвардейское звание, а батальон остался не гвардейским. С одной стороны, я получил какие-то преимущества, даже зарплату немного увеличили. А с другой, Константин Иванович Гольдберг стал все больше накладывать руку на батальон (полк ему подчинялся, а я как бы вошел в полк). И здесь стоит отметить, что ни Гольдберг, ни Файнберг никогда для себя ничего не просили. Заместитель командующего (фамилии его я не помню) как-то зимой позвонил и сказал, что выдает дочь замуж, попросил прислать зелени к свадьбе. Вообще-то говоря, это не было большой проблемой, но ведь и в Ташкенте это не было дефицитом. А с его зарплатой - совсем простой вопрос. А прибывший после него генерал Брюханов попросил серо-голубой комбинезон. Я сказал ему, что они на персональном (по количеству летчиков) учете и предложил ему комбинезон песочного (какой был у меня) цвета, он отказался. И сюда же (для контраста, что ли). Когда еще до моего назначения в Андижан, я узнал, что Юра вернулся из Новосибирска (я писал, он не стал там учиться в институте), а мы прилетели из Сары-Шагана в Алма-Ату, Михаил Иванович Плешков позвал меня в павильончик в Парке Панфиловцев. Там мы с ним немного выпили и я рассказал ему о Юриной эпопее. Михаил Иванович не только помог мне, выведя меня на Севрюкова, но и в тот раз остановил меня, расплатившись сам, сказав при этом: «У меня побольше возможностей». Действительно, он получал раза в два больше меня. Под Новый Год, приехав уже из Андижана в Алма-Ату за семьей, я привез ему в небольшом чемоданчике какой-то зелени, в Алма-Ате купил и вложил в тот же чемоданчик бутылку коньяка. Все это в его отсутствие я занес ему в его кабинет. Вечером Михаил Иванович неожиданно пришел к нам на квартиру, принес мой чемоданчик и ту бутылку коньяка, которую мы с ним и распили. Он научил пить коньяк с выдохом через нос… Приятно. 

Несколько слов о том, как мы устроились в Андижане. Нам выделили «командирскую» квартиру, в которой жили все командиры до меня. Это была большая трехкомнатная квартира на проспекте Навои, рядом с горкомом партии. В соседнем доме жил заместитель командира радиотехнического полка, а чуть дальше - Долганов. На улицу выходил маленький полукруглый балкончик, а во двор - очень большая застекленная веранда. После нашего северного жилья, да по правде сказать, и даже после Алма-Атинской двухкомнатной квартиры, это была просто роскошная да и великоватая на троих (Юра ведь был в Алма-Ате) квартира. Но мы подружились с соседями по лестничной площадке Полянскими. К нам в Алма-Ату они несколько раз приезжали, а их сыновья, окончившие Алма-Атинское пограничное училище, были у нас несколько раз. Переписывались некоторое время. Тоня устроилась в школу, которая находилась недалеко от дома. 

Теперь коротко о том, как нас «доили». Всего, конечно, не вспомнить, но практически ни один приезд любого начальства не обходился без этого. Как-то еще в начале моей работы позвонил армейский врач, полковник, и попросил прислать ящик гранат. В это время у нас находился Файнберг и слышал эту просьбу. Я вслух удивился: «А что, разве в Ташкенте нет гранат?» Файнберг мне объяснил вполне доходчиво: «Конечно, есть. Но их нужно покупать, а ваши будут бесплатными». Я понимаю, что они (начальники) и сами делились с Москвой, но мне-то от этого было не легче. Хотя, наверно, мне все-таки было легче: у меня был батальон с его возможностями, а у них - только такие как я. И их начальники, похоже, не страдали отсутствием аппетита. Вот на нас и сыпалось: достать! А что его доставать, когда он свободно продается в магазинах, скажем, полсотни пачек индийского чая, но как мне было разъяснено на примере с гранатами, те продавались, а эти - «за спасибо». Небольшие начальники сверху облагали данью начальников служб. Более крупных приходилось обеспечивать мне. А запросы были самые разнообразные: отправить в Ленинград (а потом и в другие места) пару ящиков винограда, достать грецких орехов, горного меда и многое другое. Самые маленькие начальники просили фляжку спирта. А перед моим увольнением Сыромолотов от имени генерала Деева запросил 20-литровую канистру спирта. Были и «веселые» просители, которым давать было даже приятно. В управлении боевой подготовки авиации нашей армии был полковник (мне он был совсем не начальником, но хороший и веселый мужик), который в какой-то красивой книге Карла Маркса вырезал в середине, оставив немного первых и немного последних листов, отверстие по форме аварийной фляги, которая крепилась к парашюту - 1380 грамм - туда ему и заливали спирт. Он прилетал в полк, а мне звонил или приходил и спрашивал: «Как, командир, насчет Карла Маркса?» Я у него как-то поинтересовался, не боится ли он таких «шуточек?». Не боялся, видимо. Он так и ходил (у нас, во всяком случае) с томом Карла Маркса, в котором таскал эту фляжку со спиртом. Мог бы, наверно, и другого автора найти. Хотя, конечно, звучало бы не так выразительно. Или вот такое. Начальником автослужбы дивизии был подполковник Жнакин Иван Иванович. В одно из моих посещений штаба он мне прямо сказал, что скоро будет у нас, и полушутя добавил, чтобы я приготовил «кашу» - угощение с пловом. А от него зависело количество автомашин, которые мы должны были выделить для отправки на целину. Оттуда машины возвращались разбитыми вдребезги. Вот и приходилось крутиться между количеством выделяемых для уборки урожая машин и «кашей». Впрочем, с первого взгляда найти эту связь непосвященному человеку было совсем непросто, ведь никто не называл эти вещи своими настоящими именами, но я уже улавливал. Хорошо, что у меня были хорошо налажены отношения с председателем соседнего колхоза, который щедро нас снабжал. Да по правде сказать, все это и стоило не так уж и дорого. На свободных землях, которых у нас было немало, мы организовали посадку арбузов, помидоров и т.п. А когда мы с замполитом через женсовет собрали жен офицеров и сверхсрочников да и просто вольнонаемных, и я предложил им бесплатно собрать все, что они там пожелают (а там были и дыни, и лук, и картофель, и перец, и многое другое), то никто не поехал, хотя я давал машину и ящики. А когда я поинтересовался у председателя женсовета, то она мне сказала: «Борис Владимирович, ну кому это нужно, копаться в грязи на узбекском солнце, если на базаре помидоры стоят пять копеек килограмм, остальное примерно столько же и на рубль можно купить столько, что хватит на ползимы». Я уже писал, что тогда на каждом перекрестке продавались персики по двенадцать копеек килограмм, а для любителей «экзотики» вдоль гор росли целые заросли персиков, абрикосов, урюка, да и с виноградом не было никаких проблем. Во времена моей службы еще в Алма-Ате я видел, что и Киселеву, и Плешкову, и многим начальникам служб да и самому генералу Дееву приходилось заниматься тем же самым. А когда я стал командиром в Андижане, генерал для выполнения своих обязательств использовал меня, думаю, не забывая и самого себя. Не они это придумали. Так было принято. Я, кажется, уже где-то сказал, что командиры, наверно, радовались (я-то к этому времени был уже в запасе), когда Андропов строго запретил подобные вещи. А чтобы не создавалось впечатления, что мои начальники только и приезжали, что за поборами, то скажу, они и сами вкалывали от души. Если я не ошибаюсь, у нас в дивизии было более десятка различных частей (все они давно расформированы и разграблены) - это ведь Узбекистан, Таджикистан, Киргизия, Казахстан… Все офицеры дивизии постоянно мотались по этим частям, где проводили различные учения, проверки, инспекции и т.д. Кроме того, мне следовало бы извиниться, ведь: «О мертвых или хорошо, или ничего», - прошло более тридцати лет и многие, о ком я вспомнил в своих записках, умерли. И все же стоит вспомнить еще два случая, чтобы показать московские масштабы. Однажды ночью мне позвонили из штаба армии и сообщили, что из одного знаменитого Московского КБ к нам вылетел бомбардировщик - облет после ремонта - и сказали, что нужно помочь ему с фруктами. Думаю, что керосина он сжег на тот «облет» не в одну тысячу раз больше, чем стоили все фрукты и даже по московским ценам. А в другой раз к нам сел Ан-12, и мне командир-подполковник передал записку: «Уважаемый Борис Владимирович, убедительно просим Вас помочь загрузить самолет помидорами» - тоже с подмосковного аэродрома. А в этот самолет вошло бы столько помидоров, что не хватило бы всех андижанских базаров. Это далеко не ящик абрикосов, которыми я обычно отделывался. И ещё раз: жаль, что мне не довелось служить после андроповского постановления. 

А теперь несколько воспоминаний из другой области. В авиации пугающим было слово «предпосылка» (предпосылка к авиационному происшествию). Страшнее этого было только «авиационная катастрофа». Не вдаваясь в подробности, несколько воспоминаний. Когда мы еще с инжбатом были на аэродроме Васьково, между аэродромом и Молотовском (Северодвинск), упал в болото и глубоко зарылся самолет МиГ-15. Кажется, мотострелковый полк, если не дивизия, был задействован для поисков. Только через полгода нашли следы. Тогда, да и много времени потом (не знаю, как сейчас), существовало правило, согласно которому семья погибшего летчика не получала пенсию, пока не были обнаружены обломки, а также труп летчика. Боялись, не улетел ли он за границу (а кому там нужен был этот МиГ?). Вот семья летчика и жила на птичьих правах. Летчики собирали деньги, ОБАТО незаконно кормил семью в столовой, иногда изыскивая какие-то возможности для помощи продуктами. У нас в Андижане во время учебного воздушного боя загорелся над Памиром МиГ-19. Летчик не успел катапультироваться. Самолет упал в глубокую, больше километра глубиной, расселину в скалах. Обломки - части самолета и куски одежды - через несколько месяцев нашел охотник. Там же в Андижане тоже, когда я был еще командиром роты, у опытного летчика, командира эскадрильи (еще участника ВОВ), майора Ипполитова самолет МиГ-17 перевернулся в воздухе на взлете и упал вниз кабиной. Были еще приключения. О начальнике ПДС (парашютно-десантная служба) Володе Рыжакове я постараюсь вспомнить попозже, а сейчас вот о чем. Я не помню, в какое время это было, но наше большое начальство, видимо, решило попугать китайцев, и на Памир была сброшена большая группа парашютистов. Я помню шикарные цветные фотографии на обложках «Огонька». Не знаю, сильно ли перепугались китайцы, но несколько человек попали на ледники, а с них соскользнули в пропасть. Эти, конечно, разбились. Вытаскивать их прислали альпинистов (и те и другие были из лучших - все мастера спорта). Достали не всех. Мы посылали туда «Уралы» с лебедками. Через полгода или год слышал, что пастухи или охотники кого-то нашли. Я вспоминаю это всегда, когда слышу разговоры о том, что летчики много получают и по льготным нормативам уходят на пенсию. Боязнь создать условия для авиакатастрофы и породили особое отношение к понятию «предпосылка». Как-то раз у нас из свинарника (я там до этого ни разу не был) на ВПП выскочили с полсотни свиней. Хорошо, что в этот день не было полетов. Был случай, когда из соседней деревни в разрыв в колючей проволоке во время полетов выскочил ишак. Хорошо, что солдат из оцепления его вовремя заметил и пристрелил. Но самое серьезное происшествие было, когда во время посадки у Су-15 лопнуло колесо. Руководил полетами штурман дивизии Василий Леонтьевич Жовтый. Он тут же обвинил ОБАТО в плохой подготовке аэродрома. А это такая «предпосылка», что не только звания «отличный» лишили бы, но и стоять бы мне навытяжку на Военном Совете - и это самый легкий вариант. Я сказал Василию Леонтьевичу (мы с ним три года служили вместе в Алма-Ате в штабе дивизии), что он как руководитель полетов принимал у меня ВПП и расписался, подтвердив хорошее качество аэродрома. Но он не стал слушать и записал в журнале об аварии «по вине ОБАТО». Тогда я потребовал, чтобы он приостановил полеты и пошел вместе со мной искать дефект полосы. Он отказался. Тогда я, дождавшись, что все самолеты были на земле, поставил посередине полосы машину КПМ (за одно это могло крепко влететь). Жовтый хотел звонить в армию, но я ему напомнил, что за это наш генерал уволил Нагорного. Он тогда позвонил командиру дивизии. Я в свою очередь доложил командиру дивизии, попугав его при этом, что если полоса действительно плохо подготовлена к полетам, то и другой самолет может порвать покрышку. Генерал поддержал меня, и мы целой группой (Жовтый, Мальцев, кто-то еще из полка и все наши, присутствовавшие на полетах) пошли по полосе. Конечно, там мы ничего не нашли. Да это было ясно и так. Летчик при посадке превысил скорость, оборвал тормозной парашют и так зажал тормоза, что одно колесо лопнуло. Это, конечно, было видно и Жовтому, который решил свалить вину летчика на нас. Да и сам он как руководитель полетов, видя, что самолет идет на посадку с большой скоростью, мог отправить его на второй круг. Когда кончились полеты, и Василий Леонтьевич перестал быть лицом официальным, я его в присутствии Мальцева обматерил от души. Он в Алма-Ате, конечно, пожаловался Дееву. Предвидя такую возможность, я с самого раннего утра дал листах на пяти телеграмму ЗАС, в которой подробно изложил все, что произошло. Дивизия всё «спустила на тормозах». После увольнения в запас Василий Леонтьевич Жовтый был начальником или зам. начальника аэроклуба республиканского ДОСААФ. А когда я уволился, он приглашал меня к себе на работу. Да и так мы с ним нередко встречались, т.к. жили по соседству. Генерал, когда бывал в Андижане и особенно во время полетов, не отпускал меня от себя ни на шаг. Всерьез или в шутку, но он мне несколько раз повторял: «А то я вам принесу «предпосылку». Но стоило мне перевести его на другую сторону аэродрома, где стояла радиолокационная станция «Дубрава» радиотехнического полка, он просто преображался: там он во всем разбирался. Ожидая его, я обычно сидел в стороне: слушать как «разносят» других было совсем неинтересно - слишком все знакомо.

Кстати, о подготовке аэродрома к полетам. Аэродром у нас был к этому времени бетонный и главным делом была подготовка ВПП. Ямочного ремонта мы не производили, а только подметали полосу: сначала автомашинами КПМ, потом с вениками проходила аэродромная рота, только потом мы сдавали ВПП руководителю полетов. Мы тогда первыми перешли на самолет Су-15 (21 метр длины и 18 тонн веса) с подвесными баками. Прошло 30 лет. Их давно уже сняли с вооружения. А недавно по телевизору показали уже Су-37. И вот такая многотонная металлическая стрела (крылья были очень маленькими) шла на посадку со скоростью 280-290 км в час. Все это, конечно, требовало особого внимания при подготовке аэродрома к полетам. Посередине ВПП (ориентиром служил домик ИКП – Инженерно-командный пункт) летчик выбрасывал тормозной парашют. Если парашют выбрасывался раньше или скорость при пробеге была больше нормативной, парашют (были случаи) могло оборвать, тогда вся надежда была на то, что выдержат покрышки. Вся ВПП - 2400 метров плюс по 200 метров с каждого конца грунтовый участок, плюс еще по 200 метров (и тоже с каждого конца) вспаханная полоса (во время дождей она превращалась в сплошное болото). А потом в сторону города (а в том направлении, в основном, и производились полеты) – глубокая канава, т.к. дальше самолету пришлось бы катиться до самого города, а совсем вблизи располагался какой-то большой курятник (кажется, птицефабрика). В этой же стороне стояла поднимающаяся с СКП сеть, которая должна была остановить самолет, проскакивающий и бетон, и грунтовые полосы. Слава богу, за все время, что у нас были Су-15, не было ни одного вынужденного подъема сетей, которые еще со времен МиГ-17 называли «мигоулавливателями». И все же один раз я видел ее в работе. По какой-то причине, кажется, была сильная гроза, чужой Су-9 запросил у нас посадку (у нас или не было полетов, или мы их приостановили к этому времени). Самолет сел с видимым на глаз превышением скорости, оборвав при посадке тормозной парашют. Совсем не тормозя по мокрому бетону (а шел сильный дождь), самолет заскользил как по мылу с заторможенными колесами, и остановился в самом конце грязной полосы, лишь будучи пойманным в тормозную установку, даже наклонился носовой частью в овраг с водой. Летчик, а это был совсем молодой парень, видимо, сильно перепугался т.к. вылезая из самолета, плакал и сказал: «В гробу я видел эту авиацию». Самолет мы вытащили двумя тракторами, слегка помяв его при этом. А вообще я что-то и не помню приказов с обвинением командиров ОБАТО в некачественной подготовке аэродромов: или все к этому подходили с ответственностью, или руководители полетов не принимали некачественно подготовленный аэродром. А скорее всего, и то и другое вместе. За общий беспорядок в батальоне сняли командира Ханабадского ОБАТО - солдаты напились в карауле и перестрелялись. Через два года после моего увольнения сняли по похожему поводу Михаила Княжева, а чтобы за провинности в обеспечении полетов (а это и качество керосина, и состояние аэродрома, и своевременность и качество питания и обмундирования, это и боепитание, и автообслуживание, и многое-многое другое), чтобы снимали за это, не слышал. Правда, зимой 68 года у нас на аэродроме был сильнейший гололед, а мы, как и все батальоны на юге, не имели тепловых машин для стаивания наледи. Я сейчас точно не помню, но задолго до гололеда наш полк перелетел на аэродром Ханабад, откуда и летал. Помнится, там в первое время были какие-то трудности с горючим и оплатой жилья, но это вскоре (я туда приезжал на неделю-полторы) было решено. Зато там я встретил своих старых инжбатовцев: встретил Любу Дементьеву, побывал у Аси и Володи Коваленко и, главное, заехал в штаб инжбата, а потом в их сопровождении был на кладбище, где похоронены наши сослуживцы. А с гололедом мы расправились самым что ни на есть варварским способом: вылили на ВПП 70 тонн (вот такой у нас были размах) керосина и подожгли. Полосу ото льда мы освободили, но из города (а это 10-12 км) прибыли пожарные команды - было очень сильное и высокое пламя, и высокий черный дым поднялся над аэродромом. Также мы не учли, что наша полоса односкатная и сожгли часть кабеля осветительных фонарей. Дважды к нам на аэродром садились чужие самолеты в большом количестве. Один раз в воскресенье сел полк десантников (на самолетах, а не парашютированием) из Феганы. Помню, просто восхитила их организованность и, главное, утром я вообще не обнаружил следов их пребывания, не оставили даже окурков. А это был все-таки целый полк солдат. На наш аэродром садились и гражданские самолеты (был здесь даже аэропорт), хотя аэродром был военный. С одной стороны, это были лишние приключения - пассажиры забредали в неположенные места, а самолеты (большинство это были Ил-18) винтами нагоняли пыль на ВПП. С другой - начальник аэропорта иногда занимал у нас керосин, да и вообще во многом от нас зависел, поэтому с билетами на самолеты (самолеты летали даже в Ленинград, Москву, Новосибирск, а транспортники - даже на Чукотку) проблем не было. А это для меня было немаловажно: на своих самолетах прилетало только очень большое начальство (от командующего армией и выше), остальных нужно было не только встретить, но и вовремя отправить обратно. А с билетами у нас, как всегда и везде, была «запарка». Мало этого, когда я уволился, то обнаружил, что главным диспетчером в Алма-Атинском аэровокзале работала женщина, работавшая до этого в нашем Андижанском аэровокзале, это тоже снимало многие трудности. Однажды поступило штормовое предупреждение, и к нам один за другим сели пять или шесть больших пассажирских самолетов, которые просидели у нас пять или шесть суток (помню, один самолет шел на Тбилиси). Пришлось в срочном порядке строить временные туалеты (все-таки аэродром не был рассчитан на такое количество людей, тем более что это был не десантный полк с его высокой организацией). Потом нам пришлось подвозить воду и построить упрощенные умывальники. А после приказа из штаба армии нам еще пришлось организовывать на аэродроме питание. А это и устройство упрощенных столов, это и продукты (весь продовольственный НЗ израсходовали), это и посуда и многое-многое другое, к чему я лично совершенно не был готов. Даже сняли с НЗ полевые кухни. Наши тыловики отлично справились с этим. Хорошо, что в эти дни были отменены все полеты нашего полка. Было и положительное: мы списали «под это мероприятие» весь запас продовольственного НЗ и нам прислали новый, а также списали все недостачи посуды, ложек и т.п. Правда, после разлета самолетов пришлось приводить аэродром в божеский вид. Это не десантники… Потом мне еще звонил командир десантного полка и спрашивал, нет ли претензий после их у нас ночевки, и поблагодарил за гостеприимство.

Что-то я растянул этот раздел своих записей. Наверное это потому, что конец службы был у меня наиболее насыщенным и разнообразным, но и несмотря на сложности - наиболее приятным. И все же еще несколько моментов. Как-то в воскресенье к нам пришла телеграмма за подписью командующего войсками округа генерал-полковника Белоножко: он ехал проездом через Андижан из Оша. Просил встретить на окраине Андижана и заказать обед на шесть-семь человек. Мы его встретили с Мальцевым и привезли в нашу столовую. Оказалось, что он просил заказать обед в военторговской столовой. Похоже, что наземные офицеры не были избалованы так, как у нас в авиации. Он даже пытался заплатить за обед. Но у нас не военторг – куда бы я дел эти деньги. Я ему сказал, что командир дивизии оторвет мне голову, если узнает, что я взял деньги с командующего ТуркВО за обед. Тем более что в воскресенье половина офицеров вообще не ходили в столовую. Вот вспомнил и такое: я где-то уже записал, что у нас образовался перебой с керосином, где-то под Красноводском селевым потоком разрушило железнодорожную линию, и мы вынуждены были прекратить полеты. Правда, самолеты стояли заправленными. Правда и то, что у нас в НЗ было более двух тысяч тонн керосина (полковая заправка была 220 тонн, значит, у нас в НЗ было десять полковых заправок). Как бы предчувствуя, что будут посягательства на НЗ, я позвонил командиру дивизии и доложил ему о наличии приказов главкома и командующего войсками округа о строжайшем запрещении расходования любого имущества НЗ без соответствующего разрешения. Он дослушал все и приказал: «Не давать». Этим я как бы прикрылся от Мальцева и Гольдберга, которые, правда, не приказывали, а как бы просили. Файнберг сказал: «НЗ есть НЗ», - и положил трубку. Я, конечно, почти ежедневно (из предосторожности) звонил, писал и давал телеграммы. Хотя отлично понимал, что они мне не «нарисуют» горючего, а только первая поставка это 15-20 железнодорожных цистерн. Но однажды на МиГ-17 к нам прилетел начальник авиации армии генерал Ефромеенко и прямо на СКП стал требовать, чтобы я выдал керосин из НЗ, т.к. летчики теряют навыки. Он мне сказал, что он не посторонний человек и тоже отвечает за наличие и расход НЗ. В душе я его понимал: за НЗ с него то ли спросят, то ли нет, а за потерю навыков летчиками в первую очередь отвечает он. Сейчас, когда по телевизору показывают, как при так сказать «точечных» бомбардировках клочья летят от обычных гражданских домов - это и есть потеря навыков у летчиков - и все из-за отсутствия керосина и сокращения в свое время учебных полетов. Я как дисциплинированный воин стоял по стойке «смирно», а генерал кричал на меня и угрожал всеми возможными карами: звание «отличный» с батальона грозил снять немедленно, т.к. это мы (я, в первую очередь, и это в общем-то правда) отвечаем за наличие керосина и всестороннее обеспечение полетов. Все было правдой. Но правда была и в том, что не я, а тыл армии обязан был снабжать меня всем для обеспечения этих полетов. Я при нем прямо с СКП снял телефонную трубку и приказал отсоединить всех абонентов, а меня соединить с генералом Деевым. Он оказался в кабинете. Не знаю, был ли он не в духе, но мне он ответил совсем коротко: «Пошли его…», - и бросил трубку. Я, конечно, не осмелился передать генералу Ефромеенко дословно, но, думаю, он и так слышал, у нас все-таки была хорошая связь. Мальцев-то слышал, он мне потом рассказал. И все-таки мой даже сильно смягченный ответ привел Ефромеенко в ярость. Пригрозив мне лично, он улетел. Правда, когда керосин появился и полеты возобновились, и генерал Ефромеенко был на полетах, он даже и не намекнул, что помнит о происшедшем. Файнберг, тот не мог не подковырнуть: как-то при встрече он «подначил» (не больше того), сказав, что я быстро стал смелым - даже приказы генералов не выполняю. Но все эти «веселые» приключения не остались бесследными: у меня временами стало побаливать сердце. Помню, как уже после увольнения в Алма-Ате я разговорился возле гаража с Николаем Васильевичем Кирсановым, бывшим командиром ОБАТО в Ханабаде. Он мне сказал, что ничего не принимал близко к сердцу и знал только обеспечение полетов. Но как-то он снял рубаху, и я увидел, что все тело у него в коросте, а это, говорят, на нервной почве. И еще с Ефромеенко. С ним у нас произошел такой казус. Как-то весной он прилетел к нам на МиГ-17. На этом самолете летали и Гольдберг, и Жовытй, и Меньших, им не давали допуска на Су-15. Ефромеенко не стал, как это положено, рулить по РД (начальник, все-таки, да и МиГ-17 заканчивал пробег не как Су-15 в конце полосы, а в середине ее). Он развернулся чуть дальше середины ВПП, там, где остановился. При развороте (чтобы рулить к СКП) он провалился одним колесом на обочине по самую ступицу, была весна и обочины еще не до конца просохли. Хандожко вместе с техником и механиком тягачем «Урал» вытащили самолет на полосу. А когда Ефромеенко стал пенять на непросохшую обочину (интересно, чем бы это я ее высушил!), Коля Хандожко - об этом потом рассказывал техник самолета - ответил: «Чего орешь? Летать не умеешь. Чего не рулил, как положено - по кругу?» Не знаю, не узнал ли он генерала, тот был в комбинезоне, в которых летом летали все летчики, или у Николая Макаровича такой уж характер (он мне как-то сказал, что зря я поделикатничал, когда после разговора на СКП насчет НЗ не передал Ефромеенко дословно, куда велел его послать генерал Деев). Надо сказать, что Ефромеенко вообще никак не отреагировал на это. Вообще стоит отметить, что в авиации было значительно меньше показной субординации, что, правда, не мешало выполнению и приказов и стоящих задач в целом. Думаю, это потому, что в воздухе, а тем более в воздушном бою, все были одинаковыми летчиками: и генерала, и лейтенанта можно было сбить одинаково. Да и от всех наземных служб их жизнь тоже зависела в одинаковой степени. Я помню, как ранней весной 1944 года на аэродроме под Геническом, откуда самолеты летали на Крым, я был свидетелем такого. После боя на аэродром сели два Ил-2. Пилот одного (я помню, что он был в кожаном реглане и белом кашне) упрекал пилота второго самолета, который был ранен в руку и его перевязывали прямо возле самолета: «Я же тебе кричал, что сзади мессер!». Чуть позже я узнал, что ранен в руку был подполковник, а второй пилот капитан. И еще одна неуставная особенность: это, говорят, только в авиации и на флоте. Ко всем офицерам обращались по воинскому званию, а к командиру в нарушение всех воинских уставов - «товарищ командир». Наш генерал был требовательный уставник, и все к нему обращались только по воинскому званию и лишь один Константин Иванович Гольдберг – «товарищ командир», это у него, видимо, в крови еще с летного училища. Ко мне так обращались практически все летчики и техники ИАП. Даже много лет спустя штурман и зам. командира полка, а также начальник ПДС армии при встрече в Алма-Ате, где они осели после увольнения, называли меня не иначе, как «командир». В связи с этим у меня произошла забавная история. Начальником штаба дивизии был у нас Николай Васильевич Чемерикин, артиллерийский полковник и большой любитель всестороннего соблюдения уставов. Правда, ко всем командирам частей он обращался по имени и отчеству (и они к нему тоже). В частях он бывал редко, т.к., как выражался наш генерал, оставался «на хозяйстве» - руководил из штаба, поскольку Деев постоянно мотался по частям. Как-то, когда у нас были очередные командирские занятия в штабе дивизии, Чемерикин вызвал меня к себе в кабинет и предупредил, что скоро будут армейские учения и нам надлежит надеть полевую форму (хороший шерстяной материал) и портупеи. Я ему сказал, что у нас не Алма-Ата, у нас +40° в тени, а на аэродромах мы все в комбинезонах. Он, совершенно не представляя, что это такое, сказал, чтобы мы надели погоны и портупею на комбинезоны (вот было бы смеху по всей авиации!). Я не стал пререкаться. Учения длились дня три или четыре. А потом к нам прилетел наш генерал. Видимо, в штабе армии ему дали самолет для облета своих частей после учений. С собой он взял и Чемерикина, который был у нас впервые. С тем чуть не стало плохо, когда он увидел, что солдат-шофер и все офицеры были в одинаковых комбинезонах песочного цвета. У меня, правда, была повседневная фуражка, тогда как у остальных - панамы или береты защитного цвета (это у офицеров). А различить их можно было лишь, если знаешь в лицо. А когда ко мне кто-то обратился «товарищ командир», Чемерикин стал меня ругать, делая упор на то, что я совсем еще недавно служил в штабе дивизии, где было строго с требованиями уставов. Деев засмеялся и спросил: «Как они отлетали во время учений»? Чемерикин ответил, что отлетали на «отлично». Тогда генерал сказал: «Ну и пусть ходят хоть в трусах, лишь бы хорошо летали, а то, – он назвал какую-то ЗРБ, - все в начищенных сапогах и с портупеями, а отстреляли плохо». Впрочем, насчет «трусов» - это он сказал просто для красного словца: я не забыл, как он измерял у меня стрижку на висках и проверял, не стоптаны ли каблуки на ботинках. И в комбинезоне я бывал только на полетах, а в кабинете у меня постоянно находились китель и брюки.

Как-то в нашу армию, а потом и к нам в дивизию, прилетел первый заместитель главкома ПВО, генерал армии Щеглов. Разбор итогов года как всегда носил характер «разгона». Для меня это усугублялось тем, что Щеглов по своему положению имел право снимать командиров моего уровня без согласования с кем бы то ни было. Мы, правда, по многим показателям ходили в передовиках (нам недавно присвоили звание отличной части, а вот Духовников - командир радиолокационного батальона из Джезказагана - погорел. Но сейчас немного о другом. Утром, захватив нашего командующего и командира дивизии, а также меня, Щеглов (у него был свой самолет) вылетел в Андижан (Мальцев прилетел в Алма-Ату на своем истребителе и улетел самостоятельно). Над Фрунзе мы попали в сильную грозу (вернее, было две грозы на разных высотах, а мы попали между ними, и нас сильно кидало). Ладно Щеглов и Деев (и я, конечно), но и наш командующий, в прошлом летчик и Герой Советского Союза, здорово перетрусили. Нас бросало от одного грозового разряда к другому, а потом мы проваливались в воздушные ямы. Летчик поймал «окно» и сел во Фрунзе. Начальство уехало с ночевкой во Фрунзенскую бригаду ЗРВ, а мне командующий сказал: «Иди хоть пешком через Памир, а утром к нашему прилету будь в Андижане». Билетов, конечно, как всегда не было. Мне повезло: командир пассажирского самолета, который летел в Ош, часто бывал в Андижане (это Ошский авиаотряд) и знал, что я командир ОБАТО - взял без билета. С самолета он дал в Андижан телеграмму и в Оше меня встречала машина. К нашему счастью, Щеглов основное время в Андижане был не у нас, а в радиотехническом полку. Но я слышал, как он, правда, без матюков, но достаточно болезненно и даже с долей издевки ругал нашего генерала (как ругают генералов я слышал впервые, хотя, конечно, представлял, что бывает и такое), правда, не за нас, а за какие-то другие дела. Я видел только трех командиров дивизий и несколько генералов в должностях, примерно равных с должностью командира дивизии, и считаю, что Деев был наиболее сильным из них - все равно, ругали. Разница в служебном положении между Деевым и Щегловым была примерно такая же, как между мной и Деевым.