Детство. Юг

     А потом часть, в которой служил отец, перевели в Среднюю Азию. Эшелон уезжал в лютую зимнюю стужу. Отец написал им с мамой, что когда они приехали на место, то оказалось, что там нет снега, тепло, плюс двенадцать-пятнадцать, совсем как в Заполярье летом. А написал он потому, что мальчик с мамой задержались на севере. Мальчику нужно было закончить пятый класс, а маме полгода доработать завучем, работа ответственная, да и менять завуча в середине года было просто некем. После отъезда отца они съехали из своего замечательного обжитого коттеджа, так как в городке расквартировывалась уже другая воинская часть, и перебрались на полгода на съёмную квартиру в маленьком домике у реки по другую сторону от железной дороги. В домике жили большой светловолосый парень Павел и его мать. Павел недавно вернулся из армии, а ещё он великолепно бегал на лыжах. Мальчик любовался его узкими и лёгкими красными с перламутром ярвиненами, рядом с которыми его красивые чёрные хелюльские с зелёными ёлочками на круто загнутых носах заметно проигрывали. Впрочем, это уже не имело большого значения. Отец писал, что снега в тех южных краях почти не бывает, поэтому лыжи вряд ли понадобятся. В июне мальчик как всегда на отлично закончил пятый класс, мама уволилась из школы, четырехлетнему брату было и вовсе собраться-подпоясаться, и они поехали к отцу. Началась другая жизнь.

    …Ах, какой же там виноград!.. На севере родители по особым случаям тоже покупали виноград. Он предназначался только детям. Это были твёрдые мелкие зелёные ягоды, собранные в небольшие плотные грозди. Виноградины были отчаянно кислыми и совершенно невкусными. Мальчик пару раз попытался заставить себя насладиться ими, как того явно требовали ждущие взгляды родителей, когда мать принесла из магазина килограмм невиданного лакомства, но из этого ничего не вышло. Черника и водянистая болотная морошка были не в пример вкуснее. Поэтому сейчас мальчик с сомнением оторвал длинную и тонкую белесо-зелёную ягоду от огромной кисти, лежащей на большом блюде посреди стола, и перекусил её пополам. Он на мгновение задумался, переживая полученное ощущение, потом съел оставшуюся половину и потянулся за следующей ягодой, съел и её, а рука уже тянулась за следующей. 
- «Ты косточки-то выплёвывай, может аппендицит случиться».
Куда там! Выплёвывать было некогда. Как же вкусно!
- «Этот виноград называется Дамские пальчики». Мальчик приложил растопыренные пальцы к грозди. И действительно, ягоды были длинные, длиннее его пальцев, и ничуть не толще. Они были ровные, некоторые совсем чуть-чуть утолщались к концам.
- «А вот это Бычий глаз», - мама подвинула ему другую огромную кисть с крупными, размером с хорошую сливу, круглыми зелёными ягодами, - «Попробуй, этот без косточек». Эти ягоды были такими же вкусными, но пальчики понравились ему больше. Может быть, потому, что он попробовал его первым, кто знает. Бычий глаз, правда, оказался тоже с косточками, а вот маленький иссиня-чёрный кишмиш действительно был без косточек. Но он был таким сладким, что повторилась старая история со сгущенным молоком, произошедшая с ним пару лет назад ещё на севере.

    А история та была такая. На севере офицеры кроме приличной зарплаты каждый месяц получали ещё и продуктовый паёк. Там были крупы, мука, сахар, соль, картошка, соленья и прочая неинтересная еда из расчёта, как казалось мальчику, на всю семью на месяц. Была там ещё дюжина банок сгущённого молока, и вот этого в пайке недоставало, просто катастрофически недоставало. Сгущёнка шла главным образом на крем для тортов, а поводы для тортов бывали всегда: Новый год, седьмое ноября, первое мая, а сколько дней рождения! Три-четыре банки сгущенного молока опускали в кастрюлю с водой, ставили кастрюлю на электроплитку и варили, варили, варили... С банок сначала отклеивались и всплывали в кипящей воде сине-белые бумажные обёртки, потом расползался жёлтый клей, которым эти обёртки были приклеены к банкам, и когда банки вынимали, то оказывалось, что этот клей здорово испачкал кастрюлю. А то, что получалось в банках, уже не было сгущёнкой. Это была светло-коричневая масса, вкусная, конечно, но всё же сгущёнка в первозданном виде была вкуснее. В тот раз отец привёз в обеденный перерыв несколько больших картонных коробок, поставил их одну на другую под лестницей и уехал в часть. Мальчик заглянул в верхнюю коробку и обнаружил там под матерчатыми мешочками с крупой и ещё чем-то банки со сгущенным молоком. Он пересчитал их. Двенадцать штук. Очень захотелось сгущенки. Он подумал и решился, взял одну банку и раздвинул остальные так, чтобы общая картина не сильно изменилась. Быстро сходил на кухню, взял маленький нож и пробил два плоских отверстия в крышке. 
    «Эх, надо было вытереть сначала», - подумал он, когда из отверстий на грязноватую крышку вытекло густое сладкое молоко. Банка закончилась на удивление быстро. Было сладко и приятно. Он заглянул в другую коробку. Там оказались несколько пачек с нарисованными, как на шахматной доске, клетками, только неровно и некрасиво. Не попробовать сгущенки с печеньем показалось мальчику неправильным. Вторая банка закончилась тоже быстро. И по-прежнему было сладко и приятно. Он открыл третью… Вскоре стало понятно, что вторая была лишней. 

    Из всех открытых окон неслось: «Джама-а-а-айка-а…» Ангельски-чистый голос Робертино завораживал, трогал какие-то неосязаемые и невидимые струны и клавиши детской души, хотелось, чтобы песня не кончалась никогда. Она и не кончалась. Как только иголка тонарма пробегала всю звуковую дорожку большого чёрного пластмассового диска, её возвращали к началу вновь и вновь.
    Когда ему, уже давно не мальчику, сорок пять лет спустя посчастливилось снова услышать этот голос, он осознал вдруг, что вся другая музыка, которую он слушал и слышал все эти годы, исчезла для него, остался только этот голос. Слушая его теперь, будучи зрелым и умудрённым опытом человеком, битым наотмашь беспощадной жизнью и за свои, и за чужие грехи, он ощущал, как подступали к глазам неожиданные слёзы, как оттаивало покрытое ледяной коростой больное сердце. Да, пятьсот лет назад обладателю этого голоса был один путь – на костёр. 
    Конечно же, это спорный вопрос. Кому-то нравится Шостакович, кто-то тает от Modern Talking, кто-то впадает в транс от Владимирского Централа. На вкус и на цвет, как говорится… Однако есть вершины, которые являются мерилом человеческой сути. Их немного. А есть вершины, которые недоступны рациональному восприятию, которые исчезают где-то там в пугающей бездне неба и можно лишь догадываться, как они высоки. Их мало этих вершин, единицы, как единицы тех, кому удалось подняться так высоко, что можно, заслонившись ладонью от слепящего солнца, увидеть их далёкие-далёкие пики, и уж совсем наперечёт те, кому посчастливилось приблизиться к ним на расстояние вытянутой руки.

    Узбекистан. Кашкадарья. Узкие улочки с глинобитными домами за высокими непроницаемыми взгляду дувалами, утыканными по гребню осколками битого стекла. Если тебя ждут, то ты окажешься в маленьком дворе с чуть влажным, чтобы не пылил, чистым глиняным полом. Плотная тень от развесистого грецкого ореха или инжира. Часть двора занимает круглый бассейн-хауз, наполненный зеленоватой немного застоявшейся водой. Рядом с бассейном беседка с просторным низеньким столиком посередине и разложенными вокруг него одеялами. Крыши у беседки нет, её заменяют густо переплетенные виноградные ветви с большими шероховатыми узорчатыми листьями. Прямо над столом нависают огромные грозди нежнейшего сладчайшего винограда. На столе стоит большой фарфоровый чайник, белый в красный горох, вокруг него несколько небольших пиал, блюдо со свежими лепёшками. Женщина в расшитой бисером тюбетейке, лиловом халате, красных ситцевых шароварах и остроносых галошах на босу ногу в углу двора хлопочет у тандыра, поднимает железную крышку и с пылу с жару скребком снимает лепёшки в специальный противень. Под горячий чай, виноград и лепёшку неторопливо и раздумчиво течёт приятная беседа.

    Учительница русского языка и литературы Елизавета Григорьевна была в шестом «А» классным руководителем. Лет под пятьдесят, в аккуратном сером костюме или чёрном крепдешиновом платье в белый горошек и с белым воротничком, тщательно причесанная, припудренная, в больших очках. Был у неё один пунктик, очень любила она возвышенные слова.
- «Если имя тебе человек!.. - звенящим к концу фразы голосом говорила Елизавета Григорьевна, - …Сейчас же прекрати вертеться и болтать». Получалось пафосно. Дети быстро подхватили почин. На переменах в многоместном грязноватом туалете в углу школьного двора можно было слышать: «Если имя тебе человек!.. Дай дёрнуть», - это один юный пионер просил у другого оставить ему затянуться бычком, найденным утром возле урны на автобусной остановке. 
Как-то раз мальчик вступил с ней в профессиональный спор. Был пробный диктант.
- «Ряд станков без умолку грохочут», - тщательно выговаривала слова Елизавета Григорьевна. Мальчик поднял руку.
- «Да?»
- «Грохочет», - сказал мальчик.
- «Что?»
- «Ряд».
- «Нет, грохочут», - сказала учительница.
- «Подлежащее что? Ряд или станков?» - упрямо спросил мальчик.
- «Ряд», - ответила учительница.
- «Он один, значит, грохочет. Один ряд не могут грохотать все вместе», - сказал мальчик.
- «Грохочет не ряд, грохочут станки в ряду».
- «Я и говорю, станки грохочут».
- «Если имя тебе человек!..» - начала Елизавета Григорьевна,
- «Ряд один», - зло вставил мальчик,
- «Сейчас же выйди из класса», - закончила она.
Семантическая часть проблемы осталась невыясненной.
В память о школе остался и славный куплет на мотив модного Сент-Луис блюз:
    «Наш школьный сторож Кадыр-ака
      За ухо тащит ученика», - 
- бывало и такое - он улыбнулся и невольно дотронулся до своего левого уха, вспоминая низкорослого хромого дядюшку Кадыра в длинном черном чапане и черной ферганской тюбетейке с белым орнаментом.

    Узбекистан – это хлопок. Даже лучшая футбольная команда республики называется Пахтакор – хлопкороб. Учебный процесс здесь устроен так: первого сентября в празднично убранных школьных дворах проводятся торжественные линейки, выступают аксакалы в официальных тюбетейках, чапанах, подпоясанных зелёными кушаками, и выглядывающих из-под чапанов мягких ичигах, вставленных в новые остроносые резиновые галоши, и начинаются занятия, которые продолжаются одну или две недели. Потом занятия прекращаются, а детей и преподавателей отправляют на уборку хлопка. Месяц-полтора, иногда больше вычеркнуты из жизни. Всё это было внове для мальчика, но делать нечего, он – как все. Поехали… 
    Расквартировались они в сельском клубе: по одну сторону сцены на полу мальчики, по другую девочки, посередине на раскладушке учительница, полная симпатичная большеглазая Алла Моисеевна. В шесть утра подъём, умывание на улице у длинного, как в казарме, многоместного рукомойника, завтрак, который в большом котле готовил пожилой темнолицый узбек, и пешком на поле. Хорошее это время, раннее утро, когда из-за дальней сопки только-только поднимается солнце. Ещё не жарко, стройные высокие чинары стоят в два ряда вдоль дороги, на траве и кустах полыни под чинарами блестят капельки росы, которые испарятся, как только солнце коснётся их своими лучами, а дальше, насколько видно глазу, убранные хлопковые поля с буровато-серыми выхолощенными кустами, на которых кое-где висят неряшливые клочья ваты. Идёшь и так хочется, чтобы дорога эта не кончалась как можно дольше, потому что за ней начинается нудная и тяжёлая работа. 
    Убирать хлопок так же просто, как копать яму: как можно больше и как можно быстрее. На шею вешают длинный фартук с тесемками по нижнему обрезу, которые обвязывают вокруг талии. Получается большой кенгуриный мешок на животе, в него сверху и с обеих сторон можно складывать комочки хлопковой ваты. Их, правда, нужно ещё откуда-то взять, а это оказывается самым сложным. Хлопок растёт на невысоких, по пояс, кустах в четырёхстворчатых коробочках, похожих на маковые. Пока они не созрели, коробочки зелёные, мясистые с плотно сжатыми створками. Если их открыть пальцами, то внутри можно найти мокрую плотно упакованную вату с коричневатыми семечками. Когда хлопок созреет, коробочки высыхают, створки широко раскрываются, и миру является белоснежный ватный бутон. Это время для уборки. Ещё неделя - и сухая коробочка отторгает вату совсем, она вываливается и повисает на тоненьких волокнах или падает на землю, как грязный использованный ватный тампон. Убирать такой хлопок совсем просто, но неприятно, как перезрелые помидоры.

    Мальчик кидал и кидал невесомые грязные комочки ваты в набрюшный мешок, а он оставался всё таким же лёгким, маленьким и никак не хотел тяжелеть. Всё, пора на весы. Это тоже отдых, он потихоньку побрёл к сборной площадке, где под навесом сидел весовщик с безменом. 
- «Мешок маленький очень, зачем пришёл?»
- «Вешай».
- «Такой маленький, а пять кило весит, знаешь что это?»
- «…».
- «Камень вынь и вот сюда положи, я потом учительнице вашей отдам», - показал весовщик на небольшую кучку камней и окаменелых комков грунта рядом с собой.
Мальчик покорно вынул из-под хлопка большой плотный комок глины и бросил в кучу. 
- «Два кило запишем»,
- «Ты что, камень не весит столько!»
- «Штраф».
- «Спички вот видишь? Хлопок вон видишь?» - он показал на огромный, размером с трёхэтажный дом, бурт хлопка.
- «Учительнице скажу. Ладно, три кило. Иди».
    Часам к десяти начинало сильно припекать. Мальчик надевал на голову широкополую солдатскую панаму-мобутовку, так было чуть легче, но под клеенчатым ободком очень потела голова, пот тёк по грязным щекам и высыхал на них или капал на землю. К обеду начинали кровоточить и болеть пальцы от твёрдых и острых створок созревших коробочек. 
    Обедали в поле, куда тот же пожилой узбек привозил три больших зелёных армейских термоса: с супом-шурпой, кашей или макаронами по-флотски и чудовищно невкусным чёрно-коричневым чаем, который варили из каких-то плотных немного липких черных брикетов. Сидели на земле, на траве, подогнув по-восточному ноги. Пообедав, тут же падали на спину и отдыхали. 
    После обеда работать было совсем невмоготу. Лившиеся почти вертикально сверху ослепительный свет и испепеляющий зной были просто невыносимы для мальчика, привыкшего к неяркому северному солнцу. Обработанное с кукурузника дефолиантом, а попросту серной пылью, поле источало ядовитый серный смрад. Но нужно было работать. Грозили всякими карами, вплоть до исключения из школы. Завтрак, обед и ужин стоили двадцать пять килограммов хлопка, а дневная норма для сборщика была шестьдесят пять. К шести часам вечера ребята сдавали последние мешки и падали здесь же на хлопковые кучи, которые потом соберут в большие бурты размером с трехэтажный дом, а потом упакуют в плотные тяжёлые тюки, готовые к отправке на переработку в нитки, а потом ткани, и масло.

- «Сколько?»
- «Тридцать»,
- «Двадцать пять».
- «Шестьдесят пять».
- «Ни фига себе?!.»
Яша Аксельрод в первый же день дал шестьдесят пять кило, во второй семьдесят, потом восемьдесят, сто. Ни одного дня за полтора месяца работы он не собирал меньше нормы. Так продуктивно работали только местные женщины-узбечки, но когда мальчик увидел, на каких полях они работают, он подумал, что тоже мог бы выполнить здесь норму. Чистое поле с полновесными созревшими коробочками было белым от хлопка. Школьникам же обычно доставалось поле после машинной уборки, которое до них утюжили огромные, похожие на гигантские детские велосипеды, трёхколёсные хлопкоуборочные комбайны, которые больше ломали кусты, чем убирали хлопок. Мальчик подозревал какое-то жульничество со стороны Яши, рыжеволосого, веснушчатого тонконосого и тонкоголосого восьмиклассника. Но однажды утром они оказались в соседних рядах. Мальчик увидел справа от себя много-много рук, которые быстро и ловко обегали куст сверху донизу, оставляя нетронутыми несколько коробочек, обращенных в его сторону, чтобы ему не пришлось идти по пустому ряду и остаться без урожая. Все эти руки принадлежали Яше. Он обогнал мальчика на метр на первых двух метрах пути и вскоре исчез вдали.
- «Яша, научи».
- «Работай быстрее».
- «Не получается».
- «Ты на пианино играешь?»
- «Не, на аккордеоне учусь».
- «Работай быстрее, пацан».

    В поле работали в основном женщины и школьники. Мужчины руководили, заполняли какие-то бланки, взвешивали и пересчитывали, приезжали, чтобы цепким хозяйским взглядом с края поля окинуть страду, сидели в тени деревьев на берегу арыка с журчащей в нём зеленовато-серой водой и пили зелёный чай, который подливала им молодая симпатичная женщина со смачно насурьмленными бровями. Всё это было не интересно. В памяти сохранилось совсем другое. Вечером ребята пешком возвращались с дальнего поля. Они шли по пустынному асфальтовому шоссе, вечернее солнце светило им навстречу, блестящий тёплый асфальт, казалось, чуть колеблется перед глазами и уходит куда-то далеко-далеко, прямо к заходящему солнцу. Вдруг сверкающую ленту дороги метрах в пятидесяти впереди пересекла неширокая тёмная полоса, как будто там бросили длинную плетёную циновку, перекрывшую шоссе от обочины до обочины. Полоса слегка меняла очертания. Это было любопытно, все быстро пошли вперёд и остановились, не дойдя до циновки метров трёх. Зрелище было завораживающим. Дорогу плотными рядами перебегали огромные пауки. Их было бесчисленное множество, они бежали и бежали, почти вплотную друг к другу. Всё закончилось так же внезапно, как и началось, только несколько мохнатых пауков, догоняя своих, перебежали дорогу прямо под ногами у замерших ребят. Это были фаланги.

    Помнится, говорили, что не всякая фаланга может прокусить человеческую кожу. Да и не ядовиты они. Но все равно как-то не по себе: вот выбежит откуда-то, быстро-быстро просеменит жесткими мохнатыми лапками по губам, щеке, лбу… И исчезнет так же внезапно, как появилась… Стоп, какая фаланга? Что за ерунда?! Снег же кругом! Да и какое теперь это имеет значение?..

    …Старшина-сверхсрочник заведовал складом в части у отца. Они были примерно одного возраста и служили вместе уже лет двадцать. На склад только что завезли комплектующие для новых сверхзвуковых штурмовиков и сейчас они вдвоём, командир и завскладом, выборочно проверяли поступление. Старшина извлёк из коробки и покрутил в руках какую-то батарею размером точно с плоскую четырёхвольтовую батарею КБС для карманного фонаря, только не с контактами-лепестками, а с гибкими изолированными проволочными электродами, концы которых были залиты смолой, спросил: «Это что?»
- «Написано же, батарея анодная. Это для аварийного радиомаяка».
- «Это-то понятно. Тут вот написано двести десять вольт».
- «Ну?»
- «Не может быть».
- «Написано же».
- «Сейчас проверим», - он быстро достал из кармана перочинный нож и соскоблил смолу с проводов.
- «Осторожнее!»
Но было поздно. Старшина высунул язык и уверенно лизнул зачищенные электроды. Обычный детский приём: кислит – не кислит? Эта кислила. Старшина резко откинул голову назад, захрипел, язык его мгновенно стал лиловым и увеличился в размерах вдвое. Подбежали солдаты, работавшие на складе, кто-то вызвал фельдшера. Вставили в рот ложку, чтобы старшина не задохнулся, и увезли его в санчасть. Обошлось.

    …В кресле парикмахерской было высоко, жёстко и неудобно. Горло сдавливала туго затянутая, когда-то, вероятно, белая, многоразовая накидка. В зеркале отражался симпатичный круглолицый семиклассник, страдающий от тугого узла, густого запаха дешёвого одеколона и начинающейся жары.
- «Ну, как будем стричься? Бокс?» - стройная напудренная сероглазая парикмахерша чуть наклонилась к мальчику и легко прижалась бедром к его руке, лежавшей на подлокотнике. Помимо воли его рука чуть подалась навстречу. Он мгновенно вспотел, поднял глаза и увидел в зеркале отражение её глаз, спокойных, чуть насмешливых и порочных.
- «Б-бокс».

    В доме у них всегда было много книг. Тому были две причины. Первая – образованные родители: отец окончил военную академию, мать – университет. Вторая – на севере часть зарплаты отцу выдавали талонами на подписные издания, хочешь-не хочешь, бери. Так в библиотеке собрались отечественные классики: Лев и Алексей Толстые, Чехов, Гончаров, Пушкин, Лермонтов, Аксаков, Маяковский… и западные: Диккенс, Драйзер, Роллан, Лондон, Верн, Майн Рид… Было много разных энциклопедических и толковых словарей, специально для мальчика подписались на Детскую энциклопедию. Книги занимали стеллажи под потолок сначала вдоль одной стены, потом вдоль двух, трёх… На верхней полке всегда стояли БСЭ и сочинения Ленина в синем переплёте. Когда-то, мальчик смутно помнил это, были ещё и тёмно-красные книги Сталина, но потом они исчезли. БСЭ и ленинские книги оказались очень полезными в годы учёбы в старших классах и институте. Хотя работы вождя и были, на взгляд мальчика, а потом юноши, многословны и слабо аргументированы, а «шаги» вперёд-назад в названиях порой заставляли нервно поёживаться, но здоровый конформизм всё же брал верх: грамотно скомпонованные цитаты в конспектах по обществоведению, диамату и истмату давали неоспоримое преимущество перед однокашниками, просто нарезавшими абзацы из библиотечной хрестоматии.
    Буквы он научился распознавать в три года, а через полгода после этого уже вовсю читал печатный текст. 
- «Это какая буква?» - бывший машинист Михаил Александрович ткнул пальцем в первую букву названия газеты и взглянул поверх очков на мальчика.
- «Пы».
- «Так. А это?»
- «Р-ры».
- «Хорошо, а это?»
- «П-рр-ав-да», - ему ничуть не мешало, что газета лежала перед ним вверх ногами.
    В раннем детстве мальчику покупали прекрасно изданные сказки с иллюстрациями Васнецова, Билибина и Милашевского. Огромный и надёжный, как Шварценеггер, Серый волк, легко несущий на широкой спине бледную печальную царевну по лесам, по долам, решительный прекрасный царевич в расшитом золотом красном кафтане, целящийся из тугого лука в стремглав улетающую злосчастную утку, «…в которой яйцо, а в яйце игла, а на конце иглы жизнь Кощеева…» - они жили в его снах, совершали там подвиги и добрые дела.
- «…Старший умный был детина, средний сын – и так, и сяк, младший – вовсе был дурак».
- «Мама, а кто такой детина?»
- «А что такое и так, и сяк?»
- «А почему дурак?»
Мама, с трудом оторвавшись от тетрадей с контрольными, терпеливо объясняла мальчику, что детина – это такой крупный неважно воспитанный молодой человек, ну, скажем, как старший лейтенант, замкомандира автороты из их части, на что отец заметил: «Ты только ему об этом не сообщай».
- «Так и сяк означает ни то ни сё. А насчёт дурака – мы ещё посмотрим. Дочитай книжку до конца, а потом вместе решим, дурак он или нет, хорошо?»
    В отрочестве он очень увлёкся фантастикой. Было так интересно вместе с автором заглядывать в другие миры. Конечно, разумные существа на тех планетах подозрительно походили на землян, и это смущало, но зато какая там была техника! В зрелом возрасте, будучи сведущ в термодинамике, он как-то прикинул на пальцах масштаб энергопотребления межзвёздного фотонного парома и горько улыбнулся: многия знания – многия печали. 
    Признанно великого Жюля Верна он читал с трудом. Скорее всего, то была проблема перевода. Вообще для переводной литературы есть хороший тест на адекватность: перевести произведение несколько раз туда-обратно и посмотреть, что получится. Трудоёмко, конечно, зато какой может быть результат! А вот Майн Рид!.. Шесть толстых оранжевых томов были прочитаны им по нескольку раз от корки до корки. Замирая от страха и восторга, провожал он взглядом безглавого всадника, бесшумно проплывающего мимо и исчезающего в предрассветном тумане, карабкался по горным кручам вместе с ползунами по скалам, прижимался спиной к обломку мачты на утлом плотике, с трепетом взирая, как могучий негр, оседлав над бездной страшную рыбу-молот, вонзает ей между глаз острый кривой нож, выбиваясь из сил, спасался бегством от косматого рыжего орангутанга в сумрачных влажных дебрях Борнео…
    А потом в руки ему неизвестно как попала «Дикая собака динго» Фраермана. Вот интересно, что формирует нас как личность? Что первично в этом процессе? Прочитанная ли книга строчка за строчкой, слово за словом, буква за буквой пишет в сердце и сознании свои витиеватые письмена, которые непостижимым образом превращаются в деликатный инструмент, чутко отзывающийся на мысли и события то чистым и нежным минорным аккордом, то глухим стоном, то пронзительным криком, то тревожным набатом, или же сразу заложен в нас замысловатый генетический код так, что душа без предварительной подготовки откликается на то, что мы видим, слышим, читаем? Мальчик попытался пересказать своему приятелю Вове историю чистой детской любви русской девочки Тани и нанайского мальчика Фильки. Тот послушал немного и спросил: «А он её того… в кусты-то таскал?»
    Да уж. Действительно, счастье – это когда тебя понимают. Услышал он это значительно позже, но в бессловесной форме мысль эта пришла к нему именно тогда.
 

<< предыдущая          следующая >>

______________________________________________________________________

​

|К читателю|  |Воспоминания отца-1|  |Воспоминания отца-2|  |Проза|  |Доцентские хроники| |Письма внуку|  |Поэзия|  |Контакты|