​

Хойники
Маленький деревянный городок Полесской области (главный город Мозырь). С 1967 года - Гомельская область. Прибыли мы туда с Петром Пушкиным в октябре 1945 года (наша часть из Германии прибыла своим ходом несколько раньше). Штаб нашей части разместился в городе, а подразделения километрах в двадцати-тридцати в сторону ст. Василевичи (по дороге Речица-Гомель) в бывшем лагере Ковпака с экзотическим названием «Качай-Болото» в лесу в землянках. Там мы и простояли до апреля 1948 года, когда нас перебросили в Архангельскую область на станцию Плесецкая. После взрыва Чернобыльской АЭС Хойники оказались в центре зараженной местности и по всем правилам подлежали полной эвакуации. Однако как-то я видел по телевизору, что кто-то там остался жить.
 

Не знаю, сколько времени выживали из леса наших «соседей», но еще в 1972 году, когда я был в санатории Трускавец, я видел там (в Ивано-Франковске тоже) могилы с датами захоронений до конца шестидесятых годов и надписями «Трагически погиб». Там же услышал анекдот из жизни западных областей: «В военкомате раздается телефонный звонок, спрашивают: «Вот получили повестки о призыве в армию. Просим уточнить, нам со своими автоматами приходить или выдадите новые?» У меня тоже кроме табельного «ТТ» был маленький трофейный «Вальтер». Он был поменьше современного «Макарова», но главное, потоньше. 

К этому времени было уже много приказов о сдаче трофейного оружия. Холодное оружие - меч, шпагу и кинжал я не прятал, поэтому наш уполномоченный их давно забрал. Наличие «Вальтера» я не афишировал, а в двадцать лет расстаться с пистолетом было жалко. Но когда появились приказы, в соответствии с которыми за не сдачу оружия стали отдавать под суд, я выбросил свой «Вальтер» в Днепр, когда проезжали по железнодорожному мосту где-то в районе Речицы. Сдать его было боязно, т.к. могли спросить, почему не сдал раньше, а хранить дальше было опасно. Было это в 1947 году, больше пятидесяти лет прошло с тех пор.

Но все это было позже. А когда мы с Петром Пушкиным прибыли в Хойники и доложились командиру, нас направили по своим подразделениям. Штаб и штабные офицеры, как и во время войны, разместились по домам. В Белоруссии к нам хорошо относились. Да около нас можно было и подкормиться. Наш отдел разместился в одной большой комнате. Вспоминается, что если в подразделениях еще находилась какая-то работа, то в штабе делать было нечего. Сейчас мне видятся две причины этого безделья.

Во-первых, вместо привычного строительства аэродромов с видимым результатом - тут же велись боевые вылеты истребителей, а каждый офицер имел свой и тоже привычный круг обязанностей - нас послали на совсем не военное дело, на лесозаготовки. И хотя об этом мы знали еще в Германии, было это и непривычно, и немного обидно.

Во-вторых, и это, пожалуй, главное - происходили большие увольнения офицеров, особенно офицеров военного времени. И многие просто не знали, когда подойдет его очередь. Вся служба, как тогда говорили, проходила «в трясучем режиме». 

А было и такое. На второй день после нашего прибытия в часть меня пригласили на склад и дали, я об этом, кажется, уже писал, посуду и другое из трофейного имущества, выделенного таким, как я, «бессеребреникам». Но самое замечательное и совсем уж неожиданное - мне выделили небольшого поросенка. Мы его, конечно, тут же закололи (остальные успели раньше расправиться со своим «свинством») и съели под самогон. Кстати, в городе продавали спирт-сырец - такая мутная и противная «бормотуха» градусов на шестьдесят. А вообще-то мы быстро почувствовали разницу жизни в Германии и разрушенной Белоруссии. Через некоторое время штаб перебрался на железнодорожную станцию, а мы расселились поблизости по частым квартирам. Я снял комнату в каком-то доме и оборудовал ее тем, чем меня наградили. Вспомнил еще: мне выделили радиоприемник «Филипс». Это не был такой шикарный приемник как, например, «Телефункен», но ловил и очень чисто многие заграничные станции. Меня, собственно, интересовала только музыка, а об антисоветских радиопередачах я что-то не помню. 

Кажется, во второй половине 46 года уволили командира части Михайлова. Подполковника ему так и не дали, как не дали майора замполиту Волне. Думаю, им не простили массового отравления метиловым спиртом еще на Одерском плацдарме. Еще раньше, кажется, в Германии, ушел и Виктор Иванов. Уволился Эмиль Ильич Либерман. Где-то в конце шестидесятых годов, когда я, будучи в отпуске, останавливался у Петра Пушкина, Либерман заезжал к нему, и мы немного пообщались. Вместо него в часть прибыл Новосельский (кроме фамилии ничего не помню). Вот после него, но это уж на севере, был майор Мурашов (или Муратов). Упразднили должность парторга, и от нас ушел Фима Бабицкий. С ним я тоже позже встречался где-то в Карелии. Уволился врач Слюсарь и командир роты Гаращук. Видимо, в Баку, он оттуда, ушел Вадим Петрович Семенов. Уволился Анатолий Денисов. Этот, правда, еще в части женился на солдатке Клаве, и она еще в Хойниках успела родить двух девочек. Одну он назвал по моей рекомендации Светланой, значит, я ее крестный. Анатолий москвич. Я у него был, когда учился в академии (а однажды даже с Юрой). После его смерти Клаве дали квартиру на «Соколе», и мы с Петром Пушкиным как-то были у нее.

В то время как одни увольнялись, другие стали привозить семьи или жениться. Привез семью Петр Алексеевич Ковалев. Я уже писал, что получил письмо от его жены и дочери, уже работая военруком в Алма-Ате. Привез семью и замполит Волна. Женились Смехов, Петр Пушкин, Д.Д. Синельниченко. Приехал новый начальник клуба Гриша Шуб. Приехал, помню, он еще с курсантскими погонами, но вскоре пришло и офицерское звание. Он как-то сразу вошел в коллектив. Хороший и умный парень, но очень уж любил (и складно умел) приврать. Вместо уволенных ротных командиров пришли новые. Козлов прибыл с Дальнего Востока (после победы над Японией). Он был родом из Речицы. А это километров 50-70 от нашего лагеря. Пришел Михальский. Этот раньше служил в Войске Польском и имел польские награды-«кресты».

Оглядываясь на те времена, я понимаю, что замену офицеров, не имеющих военного образования, начали с самого низшего звена. При этом какое-то время в армии сохранялось звено командиров рот, имевших опыт войны. А вновь прибывшие - и Шуб, и Поляков, и Зинченко, и Курковский - все они имели дипломы об окончании полного курса (правда, еще двухгодичного) военного училища. А позднее (это уже на севере) к нам стали поступать выпускники трехгодичных военных училищ с дипломами техников-строителей и техников-механиков (все, конечно, на базе десятилетки), а потом и инженеры-выпускники академии Можайского: Сливкер, Виктор Филатов (позже ушел в адъюнктуру), Вадим Фомин и Валентин Малыгин (эти ушли от нас уже в Средней Азии: оба в аэродромный отдел армии. А с Вадимом мы встретились еще раз в Алма-Ате, когда я был уже на пенсии. Он был начальником военно-проектного института.

Козлов ушел от нас в Белоруссии. Не знаю причины, но мне представляется, что его невзлюбил замполит (помню, он называл его «японцем»). В порядке пояснения: Козлов любил превозносить значение победы над Японией, будто мы прибыли в Белоруссию из тыла, а не с Эльбы. Но причина нелюбви замполита была, несомненно, не в этом. Гриша Шуб быстро вошел в наш коллектив, а Михаил Поляков все время крутился около начальства и к нему мы относились как-то настороженно. В Шонгуе он был у нас уже начальником штаба, но майора ему почему-то не дали. А перед самым отъездом с севера в Узбекистан начальником штаба назначили меня. Слышал, что Поляков доживал (в армии, конечно) где-то в районе космодрома Плесецк в звании майора. С Гришей Шуб и его женой Лидой мы дружили семьями.

После Михайлова командиром к нам пришел майор Бондаренко. Помню, что он всем предлагал сыграть в шахматы, а вскоре после нашего перебазирования на север ушел от нас и Бондаренко. Говорили, что видели его в Краснодаре. Еще в бытность Михайлова командиром мне стали поручать производство дознаний: дисциплина была плохая, комлектование шло из разных частей, была и большая текучесть кадров офицерского состава, так что на юридическом поприще я был постоянно загружен. После первых же дознаний (в основном, это были дела о самовольном оставлении части и по мелким хищениям), меня вызвали в Гомель, где при гарнизонной прокуратуре я получил «однодневное юридическое образование» - присутствовал при допросе самовольщика и получил целую пачку бланков, а также инструктаж. Не густо, конечно, но хотя бы увидел и услышал что это такое – дознание. И интересно: когда я поступал в академию, со мной одновременно поступал и мой «учитель», майор из прокуратуры гомельского гарнизона.

В тот период командиры частей имели широкие полномочия в вопросах командирования по делам воинской части. И где-то во второй половине 1947 года я ездил по дознавательским делам в Новочеркасск с заездом в Ростов-на-Дону. Там курсовым офицером в артиллерийском училище служил Василий, брат Тони. Познакомился с ним и его женой Ниной. Тоня с ней так и не встречалась.

В 1948 году после окончания университета Тоня была в Бугульме. В это время Вася с Ниной тоже ехали в Бугульму, но их туда не пропустили: где-то по дороге была эпидемия чумы. У нас такие явления всегда держались в секрете, и знали о них, кроме начальства, лишь те, кого это коснулось. А ведь был и тиф, а на побережье Черного моря и на Северном Кавказе - эпидемия холеры. Да и о Чернобыле мы узнали далеко не сразу. Да разве только такое скрывалось от людей? Умалчивание рождало такие слухи, что разобраться во всем этом было невозможно. А ведь производились испытания атомного оружия буквально на своих солдатах под Челябинском, тонули корабли (даже подводные лодки), падали самолеты, горели нефтепроводы, взрывались склады с боеприпасами… Это сейчас стали немного больше освещать подобные вещи. А раньше все это до нас доходило через «вражьи голоса» - различные иностранные радиостанции. Вот недавно передавали о вспышке сибирской язвы в Казахстане.

Летом 1946 года совершенно неожиданно ко мне приехала Тоня. В Гомеле жила ее подруга по университету. Туда они вместе и приехали. Пробыла Тоня, кажется, недели две. Наше начальство предоставило мне неофициальный отпуск, и мы целыми днями были вместе. Мы заранее договорились пожениться зимой, правда, здесь я почувствовал, что наш интеллектуальный уровень был совсем не одинаков: это был 1946, а не 41-42 годы. В эти годы училась она, а не я. Этот ее приезд прямо поставил передо мной вопрос о необходимости поступления в академию. В январе 1947 года мне дали отпуск. Я заехал в Алексин, где получил от родителей благословение и подарок (я, конечно, писал родителям о нашей с Тоней договоренности насчет женитьбы). 

7 февраля 1947 года была свадьба. В Бугульму приехал брат Тони Гоша из Казани, была и бугульминская родня. Была, конечно, и Маша с Гришей, которые поженились за неделю до нас. Свадьба была скромненькая. Даже обручальных колец мы не заимели, да так и прожили без них более полувека. Правда, Тоне я подарил обручальное кольцо к серебряной свадьбе в 1972 году. Все свои немногочисленные украшения она поделила перед нашим отъездом в Израиль между внуками.

А свадьбе предшествовало знакомство на танцах 20 ноября 1941 года и более чем пятилетняя переписка, в том числе три года в период войны. Несколько дней мы прожили в Бугульме. А потом я проводил ее до Казани. У нее начинались занятия в университете, а у меня заканчивался отпуск. Заехав к родителям в Алексин, я возвратился в Хойники. 

Вскоре меня назначили зампотехом роты и я переехал в лагерь. Я уже писал, что наша рота стояла в бывшем лагере Ковпака. Как-то верхом я побывал на одной из делянок в другом ковпаковском лагере. Этот был разрушен. Еще одна наша рота располагалась километрах в десяти на станции Аврамовская. Я сейчас не помню, кто валил и раскряжевывал лес, а кто возил, но наша рота, по-моему, трелевала, складировала, а потом грузила. Впрочем, сейчас мне подумалось, что мы и возили (во всяком случае машины были и в нашей роте), точно не помню. В Аврамовской части лес пилили. Потом круглый лес и пиломатериалы отгружали по разным аэродромам, в основном, мне кажется, на Украину. В лагере были несколько больших землянок, где жили солдаты. Но были и поменьше, в том числе, на два человека. Одну такую я оборудовал себе под жилье. Была большая столовая с кухонным отделением. Столовая использовалась и в качестве клуба. 

Из Германии мы привезли штук восемь лошадей-тяжеловозов. С их помощью трелевали лес там, где нельзя было использовать тракторы, которые вязли в заболоченной местности. Лошади эти вскоре издохли. Им полагался только овес, кажется, по 8 килограммов, и мы их кормили, как тогда говорили, в основном, «политинформациями». Позже нам прислали лошадей, списанных из артиллерии и кавалерии, эти были свои и более привычные к нашему рациону. Было у нас штук пять или шесть американских тракторов «Катерпиллер», которые мы получили еще в Германии. Они у нас сохранились на все время нашей лесозаготовительной деятельности на севере, до апреля 1951 года. У этих тракторов был бронированный щит, который защищал поддон картера двигателя, и очень сильная лебедка. Были и наши тракторы ЧТЗ С-65. Но они быстро выходили из строя: в торфяной местности они часто садились поддоном на пенек, который раздавливал его, так как у нашего трактора поддон был без бронезащиты. И вообще мы тогда увидели, насколько мы отстали от американцев в автотракторной технике (с другой мы не соприкасались). 

О разнице в тракторах я уже написал, а наши автомобили ГАЗ-АА и ЗИС-5 нельзя было даже ставить рядом с автомобилями «Додж», «Форд», «Студебеккер», «Шевроле» и другими. Правда, после войны у нас стали делать автомашины по образцу «Студебеккера», но это было совсем не то. Помнится, построили даже маленький автомобиль, вроде «Виллиса», его тут же окрестили «ХБВ» - «Хочу быть Виллисом». Не знаю, как хороша сейчас техника у американцев (я имею в виду автотракторную), но уже лет тридцать назад у нас были вполне приличные автомобили «Урал» и ЗИЛ-130 и 131.

Лес грузили на машины вручную по лагам-накатам. А Смехов позже сконструировал и построил на одном из «Катерпиллеров» самодельный погрузчик. На железнодорожные платформы лес грузили также по лагам, но веревками и часто с помощью лошадей. Примерно таким способом работали и в большинстве леспромхозов Союза. Специальные трелевочные тракторы, погрузчики, обрубщики сучьев и другую технику для лесозаготовительных работ я увидел много-много позже, когда уже уволился из армии, да и то по телевизору. А в тот период у государства просто не было возможности для научной организации труда на лесозаготовительных работах. Да, наверно, и острой потребности в этот период в этой самой «НОТ» не было: все тюрьмы были переполнены бывшими нашими военнопленными, да и новые поступали - тут и вся «НОТ». 

А валили, как и в войну при строительстве переправ и жердевых работах на болотах: что поближе да поудобней для вывозки. Таким образом вырубили все леса Центральной России, Архангельской и Вологодской областей, Карелии - это там, где я видел. А еще, говорили, в Сибири и на Дальнем Востоке. Да постоянные лесные пожары, да различные водохранилища, да громадные площади под военные полигоны… Но, думается, главное - это всепожирающая бесхозность и простое разгильдяйство. Уверен, что несмотря на всю нужду в лесоматериалах после войны, при рачительном и хозяйском подходе много леса можно было бы сохранить. Уже в последние годы читал, что лесное хозяйство России находится в катастрофическом состоянии. Да разве только лесное? А экология, а сельское хозяйство, а реки, озера, да и многое-многое другое. И если везде хозяйствовали так, как я видел, в этом нет ничего удивительного.

В порядке ностальгии по Алексину: чистые сосновые боры с дубовыми, липовыми, осиновыми, березовыми вкраплениями, медосборные пасеки с липовым, гречишным и просто цветочным медом, громадное количество грибов - от сыроежки и опят до белого, лесные орехи, малина, земляника. Море цветов - от васильков до ландышей, заливные сенокосные угодья, чистейшая питьевая вода в Оке и ее притоках. В лесах водились волки, лоси, лисы, зайцы и несчетное количество только певчих птиц: соловьи, жаворонки, снегири и другие. В Оке и ее притоках было множество рыбы - от пескаря и ерша до сазана, судака, щуки, сома, налима и даже стерляди, конечно, раки… Да мало ли даров давала людям алексинская природа. Сейчас леса изрезаны тракторными и автомобильными дорогами. Много свалок, в том числе строительного мусора и отходов. В Оке не только нет рыбы, но и купание-то повсеместно запрещено, т.к. постоянно сбрасываются заводские и другие промышленные отходы и даже канализация. Убогость и запустение. Так жалко мой Алексин!..

По дороге из нашего лагеря в Аврамовскую располагалась деревня (название не помню), которая в войну была полностью сожжена. На всю деревню были два мужика: председатель Янковский и кузнец Василь. Оба из партизан. Вся деревня жила в куренях. Если я уже вспоминал об этом, то еще раз: куренем назывался шалаш из жердей, покрытых дерном. Отопление по-черному. Полы земляные и углублены на метр-полтора. Освещение лучиной или «Гитлер капут» - сплющенной снарядной гильзой с фитилем из немецкой шинели и соляркой внутри (солярку брали у нас). А если заливать бензином, то нужно добавлять соль. А бензин и особенно соль - страшный дефицит. Мыла не было, пользовались золой. Я видел, как Василь пахал сохой. А в качестве тягловой силы были женщины, по четыре слева и справа за длинной жердью. У Василя, видимо в порядке горькой шутки, хворостина. Там я услышал и песню, которую пели эти женщины:

«Я и лошадь, я и бык.
Я и баба, и мужик…»

Воистину, как у Некрасова: «Этот стон у нас песней зовется…»

В 47 году на Украине был голод и я несколько раз видел (до этого только читал) людей, опухших от голода. Мы их подкармливали, когда они заходили к нам в лагерь. Он ведь не был огорожен. Но голод был и в деревне, где председательствовал Янковский. Я знаю, что он несколько раз уходил в леса и добывал диких кабанов, которые во время войны развелись по лесам. Этим он подкармливал своих земляков. А так я видел, как женщины выкапывали прошлогоднюю замерзшую за зиму картошку, выдавливали из нее сохранившуюся жижу и без соли и жира пекли, с позволения сказать, драники. В 45 году, когда мы пропили подаренного нам поросенка, хозяйка квартиры испекла нам настоящие белорусские драники из картошки, муки, со свиными шкварками и жареным луком, а не из выдавленной из мороженой картошки жижи.

Мы стояли на армейском довольствии, холостяки питались вместе с солдатами. Поэтому мы могли иногда подкармливать проходящих голодающих. Хотя, прямо скажем, наше армейское довольствие не шло не только ни в какое сравнение с тем, как нас кормили в Германии, но и с фронтовым пайком. Но все же голодными мы не были.

В деревню мы иногда давали лошадей, трактор. Сквозь пальцы смотрели, когда наши шоферы «теряли» одно-два бревна, проезжая через деревню. Наш взводный Д.Д. Синельниченко женился в этой деревне, и солдаты его взвода (негласно, конечно, но об этом знал весь батальон) поставили ему сруб дома. А наш печник Миша Дементьев сложил ему печь (кирпич собрали солдаты с сожженных домов и с заброшенного соседнего лагеря). Когда мы уехали на север, то Ольга, жена Синельниченко, поехала с нами. А когда он уволился, они вернулись в Белоруссию (у него была какая-то пенсия). 

Я помню, как на той же партконференции секретарь райкома партии говорил, что многие дети в деревнях района не учатся, т.к. не в чем зимой ходить в школу. Но, пожалуй, самое тяжелое воспоминание вот такое: при мне Янковский предложил нашему командиру человек двадцать девчонок для работы в лесу: «Платить им не нужно. Лишь бы кормили. Они согласны на все. Иначе вымрут за зиму. А что потом от ваших солдат детей нарожают, так ведь на их долю все равно парней не достанется». 

Одеты эти девочки были в различные пальто и пиджаки, сшитые из немецких мышиного цвета шинелей. Из шинелей же были то ли валенки, то ли сапоги с бахилами из автомобильных камер. Я видел, как они оставляли хлеб, сахар и соль и относили в деревню. А работали ведь они вручную с многопудовыми бревнами, которые и мужикам-то не всегда были под силу. Тогда как-то очень уж резко бросилась в глаза разница между побежденной Германией и нами, победителями. 

А когда недавно я по телевизору увидел разодетых по сегодняшней моде ребят в Минске, то подумалось, что среди них могут быть внуки и внучки тех наших голодных и одетых в немецкие обноски и бахилы из автомобильных камер (помню, что они гордились, когда доставались из камер красного цвета) девочек. Дай им Бог, сегодняшним, никогда, этого не видеть! Даже жены наших офицеров по сравнению с ними выглядели «буржуйками», имели по одному-два платья, не голодали, не «забавлялись» с многопудовыми шестиметровыми бревнами. 

Из солдат того периода я помню немногих. Коля Разуваев - мой постоянный спутник в разведке времен войны, Михаил Селиванов - с этим мы возили в Москву трофей генералу, кажется, Жданову. Шура Сирота - очень сильный физически парень. Эти ребята прослужили по два-три срока и уволились в Белоруссии.

Пришли новые ребята. Я помню белорусов Томиловского и Макаенко. У меня в роте был тракторист Черняк и писарь Толочко (эти с Украины. Толочко потом писал, что поступил в Киевский университет). Люба и Михаил Дементьевы (они поженились в Белоруссии) были у нас долго,  Михаил уволился в шестидесятые годы (он был сверхсрочником) уже в Карши в Узбекистане. А в конце шестидесятых годов, когда наш полк летал с Ханабадского аэродрома, в Карши я видел Любу. Она работала официанткой.

Летом 47 года ко мне на каникулы приезжала Тоня. Я к этому как мог обустроил землянку. На полу зеленый ковер с густым ворсом. Наклонная стенка землянки завешена простыней, кресло, печка-буржуйка, умывальник. Играли в волейбол, ездили на лошадях (у нас из Германии была пароконная коляска), был у нас и, так сказать, «общеротный» немецкий легковой автомобиль «Опель-кадет» - катались. В это же время Тоня познакомилась с Милей Пушкиной. Мы тогда ездили купаться на Днепр в районе Речицы. А после Тониного отъезда я вплотную засел за учебники. Получил программу и по ночам готовился к поступлению в академию. Я очень боялся, что если у меня сорвется с первого захода, то второго раза может просто не быть. Причин было много, но об академии я напишу отдельно, хотя за время учебы было и многое другое.

Зимой 47-48 года пришел приказ о перебазировании на север. Там мы прожили 13 лет (до января 61 года) Служба на севере - тоже отдельный раздел, а здесь самое начало. Нам было отведено место для лесозаготовок в Архангельской области недалеко от железнодорожной станции и районного центра Плесецкая. Много лет спустя там был создан космодром Плесецк. А тогда это была железнодорожная станция и небольшой районный центр при ней в основном с одноэтажными деревянными домиками. Быть может, было и несколько двухэтажных домов. От станции отходила простенькая железнодорожная ветка до 5-ОЛП (бывший отдельный лагерный пункт), по которой ходил маневровый паровозик с пустыми вагонами и полувагонами туда и гружеными лесом обратно. Этот составчик назывался «Подача» (или «Передача»). На лесной работе я пробыл в общей сложности 5 лет: два в Белоруссии и три в Архангельской области.

Я читал, что японцы используют 95% от сваленного дерева: кругляк и доски, ветки на какую-то муку в качестве добавки на корм скоту, кору для дубильного производства, опилки на ДСП и крагис. У нас же верхушки деревьев, все ветки, горбыль и многое другое - все это сжигалось. А мне думается, что это добрая половина дерева. Сейчас, конечно, многое в этом направлении делается (в том числе водка «сучок»), но сколько же леса ушло в небо в виде дыма! Не мы в этом, конечно, главные виновники, но то, что и мы к этому приложили руку - тоже факт.

В самом начале апреля 48 года мы перебрались на север. Штаб разместился на 5-ОЛП, растащив тюремную колючую проволоку тракторами (далеко не всю, конечно). Там были бараки и казармы для солдат, клуб, штабное помещение, домики на три-четыре квартиры, магазинчик с послевоенным ассортиментом: разливная водка, консервы и т.п. Я не помню, но Тоня говорила, что там была и школа. Не знаю, как эта система называлась, когда в одном помещении занимается, допустим, два человека по программе первого класса, три - по программе второго, один - третьего и три - четвертого класса. Одна учительница занималась сразу со всеми. 

Наша рота и рота Михальского разместились в крошечной деревушке «Красная Ляга», это от 5-ОЛП в сторону Плесецкой 5-7 километров (сначала маленькая деревня Кочмас, где был сельсовет), а потом и мы: несколько семей жителей и бараки - ротные казармы. А через дорогу стоял большой дом, там жил лесничий Анатолий Куклин. Там мы познакомились с интересными людьми.

В двух-трех километрах на железнодорожной ветке располагалась рота Тимченко. Наша рота занималась валкой, трелевкой и погрузкой леса. Рота Михальского - вывозкой леса к железнодорожной ветке, а рота Тимченко - частичной распиловкой и погрузкой как кругляка, так и пиломатериалов на железнодорожные платформы.

На 5-ОЛП жила группа расконвоированных зеков. Они занимались отгрузкой леса. Кто подвозил им лес, не знаю. За все время нашей с ними совместной жизни, а это с апреля 1948 года по апрель 1951 года, с их стороны не было ни одного случая противоправных по отношению к нам действий.