СЛУЖБА В БЕЛОМОРЬЕ ПРОДОЛЖАЛАСЬ

После завершения лесозаготовок мы какое-то время прожили недалеко от Исакогорки, помнится, восстанавливали какой-то большой деревянный дом. А потом нас перевезли на не действовавший тогда аэродром «Васьково». С «Васьково» как аэродромом у меня связано много воспоминаний, которые я постараюсь вспомнить и записать, а как с местом размещения - только два.

Первое. Наша лошадь забрела на колючую проволоку и сильно поранила ноги. Ее прирезали. А мясо продали офицерам (с питанием было туговато). Помню, как в нашем бараке (а там размещались 15-20 семей) все одновременно начали варить это мясо. Лошадь, судя по всему, была довольно старая (работая в казахской школе, я не раз ел хорошую конину), мясо пенилось, но не уваривалось. Аромат стоял, как в салотопке.

И второе воспоминание. Кому-то из офицеров авиационного полка еще в Румынии сразу же после окончания войны король Михай подарил красивого щенка. Я не знаю породы и возраста, но когда мы были в Васьково, это была шикарная охотничья собака темно-коричневого цвета с серебристыми пятнами и вислыми ушами. Как-то Юра держал во рту шоколадную конфету (ему было 2 года). Собака подошла и прямо из его рта откусила или вытянула всю конфету. Юра, понятно, разревелся.

Сейчас, конечно, забылись подробности, но вскоре штаб перебрался на «Пирсы» - это прямо напротив Архангельска и чуть-чуть подальше железнодорожной станции (вокзала) Архангельск. А семьи разместились по частным квартирам от «Пирсы» до станции Исакогорка. Помню только, что Копанев и часть офицеров разместили свои семьи в Бакарице, а в Исакогорке кроме нас расположились, помнится, врач Петя Финкельштейн, который прибыл к нам после окончания гражданского института и ничего не понимал в армейских взаимоотношениях, и командир взвода другой роты, Коля Гурьянов. Быть может, был еще кто-нибудь, но сейчас не помню.

Какое-то время мы работали на аэродроме «Талаги». И здесь у меня тоже два замечания.

Первое. Думается, что на аэродром «Талаги» (сейчас это современный и, кажется, международный аэродром города Архангельска) нас посылали, чтобы хоть чем-нибудь занять, ведь не могли же «наверху» всерьез думать, что мы внесем хоть какой-нибудь вклад в дело строительства этого аэродрома. Наш инжбат предназначался для строительства полевых аэродромов с очень ограниченным объемом земляных работ, а там были сотни тысяч кубометров подлежащих перемещению земляных масс. Потом там работала армейская бригада ЦУКАСО - Центрального управления капитального строительства, оснащенная многими десятками тракторов, экскаваторов, скреперов и другой землеройной техникой, а также большим количеством автомобилей. Там были сотни полувоенных рабочих. А мы, я помню, отмечали на стенде, что одна рота переместила 170 ручных тачек (это не больше 2-3 самосвалов), которые грузились вручную лопатами, а другая рота (победительница) – 210 тачек. Думаю, что мы и до сего времени (прошло почти 50 лет) не построили бы тот аэродром. А ведь там была еще 10-15 километровая дорога, которая шла от Архангельска до аэродрома по болоту и на лежневке.

И второе замечание. С этого времени, а именно с весны 1951 года и до 1963 года, т.е. в течение 13 лет, пока я не перешел в Андижанский ОБАТО, мы жили жизнью настоящих «инжбатовцев» - по 6-7 месяцев (а на юге и дольше) мы жили без семей.

Как правило, на аэродром мы выезжали в апреле-начале мая, а возвращались домой в ноябре. Впрочем, если на севере сроки возвращения домой определяла погода (начинались снегопады - работы поневоле заканчивались), то при реконструировании первого же аэродрома в Туркмении в Ак-Тепе этот срок определялся готовностью аэродрома (пока не сделаем - не отпустят). Я не служил в пограничных частях, но в то время, когда я был военруком, у нас было много бывших пограничников. Видел, как живут офицеры-пехотинцы, артиллеристы, танкисты. Был у брата Оси. Они выезжали на недельное дежурство на позиции ракет тактического назначения. Только читал о жизни моряков. Досконально знаком с жизнью офицеров из истребительной авиации. При всей разнице (там тоже есть свои «прелести») все же жизнь в инжбате наиболее тяжелая. И когда потом в Андижанском ОБАТО что-то и казалось трудным, это все равно было легче, чем в инжбате хотя бы уже по одному тому, что семья была вполне прилично устроена, да и бывать вместе с семьей можно было регулярно. Когда наши (или из нашей дивизии) после моего увольнения в запас, узнавали, что я был командиром ОБАТО, то обычно говорили, что «это трудяги» или что-то в этом роде. Думаю, что они просто не знали о существовании инжбатов.

И сюда же. В наших гаражах в Алма-Ате был один отставной полковник, комендант штаба округа. Он рассказывал, что в период хрущевских сокращений армии он на полгода попал в инжбат. Говорит, еле вырвался.

Вот только один аэродром. Я не помню ни времени, ни места, но кажется, что где-то в Карелии. Мы приехали на место, когда там еще лежал снег, который пришлось разгребать бульдозерами. В упрек командиру стоит вспомнить, что у нас не было прицепов, оборудованных под передвижные домики, где можно было бы в упрощенном варианте установить по восемь коек в двухъярусном исполнении и буржуйку. В соседнем 78-м батальоне (наш был 71-й) было с десяток таких прицепов, где размещались при работе на аэродроме все офицеры и сверхсрочники. У них даже была клубная будка с кино- и радиоаппаратурой. Была даже штабная будка. Мы же все, и офицеры, и солдаты, размещались в палатках, уложив, в лучшем случае, заготовленные заранее доски на пол и установив буржуйки. Правда, у офицеров была возможность разместиться вчетвером, а постарше чином - даже вдвоем, палаток было много. Печки нужно было топить постоянно, т.к. тепло в палатках держалось, пока горело в печи. Вокруг печки на веревках сушились мокрые портянки и вообще все, что требовало просушки, так что воздух в палатке был, так сказать, «не озонированный». Были случаи и возгорания палаток, но, слава Богу, обошлось без жертв.

Как начал стаивать снег, зарядили проливные дожди, а земля после оттаивания оказалась болотистой (совсем хорошо), и в палатках тоже хлюпало. В такую погоду политработники, тыловики да и штабные, если они приезжали к нам на аэродром, что бывало совсем не часто, сидели в палатках, а я-то был командиром роты, начальником ПТО, а потом и зампотехом батальона и мне все время и в любую погоду приходилось быть на аэродроме, памятуя старинное армейское правило (наверное и не только армейское): «Если командир сядет, то подчиненный ляжет». И сюда же два замечания.

Первое. От ливневого дождя у нас все-таки была возможность укрыться в кабине самосвала, трактора, бульдозера.

Второе. Наш командир, Дмитрий Андреевич Копанев, особенно в последние годы своего командования, бывал на аэродроме не более недели в месяц, а остальное время жил на зимних квартирах и, как он говорил, «работал с документами».

Как-то раз нам пришлось работать совместно с 78 батальоном - та же картина: командир не организовывал работу, а приезжал контролировать. Нужно сказать, что и аэродромное начальство не баловало нас своим присутствием. Обычно они приезжали тогда, когда мы уже разместились и начинали работать, и в конце, когда принимали работу.

От нас не было связи со штабом батальона и тем более с аэродромным отделом. Но из аэродромного отдела (в Петрозаводске) можно было дать телеграмму в штаб батальона (Шонгуй) и сообщить о чьем-то приезде на аэродром. Они это и делали, т.к. в противном случае от железной дороги и до места работ на аэродроме им пришлось бы добираться пешком. А это иногда не один десяток километров. Таким образом, о любом приезде начальства на аэродром командир знал, успевал заранее добраться до аэродрома, и у начальства должно было сложиться мнение, что он всегда находится на месте работ.

Сейчас по прошествии не одного десятка лет мне начинает казаться, что и был в этом какой-то смысл. Когда я сам стал командиром (правда, это был совершенно другой батальон и совершенно другие условия), то целыми днями лично руководил всем до мелочей, а это, наверно, давало кому-то возможность прятаться за мою спину. Как-то раз к нам на пару часов прилетел из Петрозаводска зам. командующего 22-й воздушной армией генерал Петрухин. О его приезде (о прилете) мы знали за неделю, и командир притащил с зимних квартир всех, кого было только возможно. Я, помню, командир сильно «фыркнул» на меня, когда я в адрес этого «десанта» сказал: «Гастролеры». Равняли койки в палатках, устанавливали «грибки», откуда-то привезли песок и отсыпали дорожку. Тыловики привезли и застелили клеенками самодельные из неструганых досок столы, вывесили меню и распорядок дня… и многое-многое другое. В общем, делали все, что испокон века делается в ожидании приезда начальства в армии (разве что заборы не красили, т.к. не было заборов). В общем, сделали все, что предусматривалось уставами для лагерной жизни, но нами не выполнялось. Погода к этому времени установилась ясная и теплая, возможно, генерал этого и ждал, т.к. прилетел в ботинках, а мы ходили в резиновых сапогах. Я помню, как он восхищался погодой и говорил, как нам здесь хорошо и как им плохо в петрозаводских кабинетах. Ответных улыбок благодарности он, правда, не дождался.

Генерал улетел. За ним улетели и наши начальники-аэродромщики. А за ними и командир со всеми, кого он привез с собою. Понимая, что в ближайшее время ожидать неожиданных проверяющих не стоит, командир отпустил в отпуск большую, чем обычно, группу офицеров. Надо отдать должное Копаневу, отпуска он давал летом, когда можно было поехать отдыхать с семьей. Знаю по себе, что не так-то это просто, хотя когда был командиром части, старался делать так же. У нас в лазарете работали не менее 10-12 жен летчиков (в батальоне вообще работало более полусотни жен офицеров и сверхсрочников). Когда офицеры уходили в отпуск (а у летчиков вообще отпуск «медвежий»), службы испытывали большие трудности. Помня всё, что у меня в свое время было связано с отпусками, я старался предоставлять отпуска женам офицеров и сверхсрочников вместе с мужьями, хотя для этого мне иногда и приходилось преодолевать недовольство начальников служб, а отпуска предоставлять частично и «за свой счет». 

И еще о том же аэродроме (они мало чем отличались друг от друга). Питались мы вместе с солдатами из походной кухни. А так как повара были из солдат срочной службы, а меню состояло из перловки да предварительно размоченного сушеного картофеля, вкус приготовленных блюд был соответствующий. Над походными кухнями были палатки с поднятыми краями. Ну а столы были открытыми, и если шел дождь, то свою порцию забирали в палатку и ели на коленях.

На том аэродроме, да и везде так, мы работали без выходных, но в воскресенье офицеры (как это было у солдат, просто не помню) после обеда ехали в соседний леспромхоз, где была баня с шикарной северной парилкой, а в вениках недостатка не было. Рядом с баней была забегаловка с обычным для тех мест и для того времени ассортиментом: водка «сучок» с большим количеством сивушных масел. Водку продавали только в бутылках, т.к. с разливной продажей боролась милиция: слишком много бывало недолива. Но для желающих выпить на месте у продавщицы было несколько пивных кружек. Так и пили: не рюмками и даже не стаканами, а пивными кружками. На закуску был частик в томатном соусе - такая небольшая ржавого цвета рыбка. Это, наверно, сейчас и нелогично, но мне до сего времени хочется попробовать эту рыбешку. И еще «закусь» - в углу забегаловки стояла большая бочка с шикарно по-северному с клюквой или брусникой засоленной капустой. Капусту доставали металлической солдатской миской, а ели все из одной миски руками, стараясь капустным рассолом забить огонь «бормотухи», изготавливаемой из дерева - отсюда и название - «сучок». После подобной легкой выпивки мы грузились в кузов полуторки и ехали в лагерь, где нас ожидал ужин: обычно - пережаренный кусочек рыбы, кусочек-четвертинка соленого огурца и жареная картошка из нее же сушеной, а потом размоченной и «пожаренной» - получалась несъедобная муть. А потом мы заваливались спать, т.к. утром в 6-00 начиналась следующая рабочая неделя. На этом фоне восхищение генерала Петрухина окружающей нас средой было встречено без активного поддакивания.

Раз в неделю, когда позволяла погода, нам «крутили» кино, а по понедельникам проводились получасовые политинформации. Как правило, это был обзор газет за прошедшую неделю. И еще из области политмассовой работы: раз в месяц проводились комсомольские, а также партийные собрания. Если к этому времени не поступало какого-нибудь закрытого письма или тоже закрытого решения партактива по вопросам, допустим, подписки на заем или чего-то в этом роде, то партсобрания проводились совместно с комсомольским - так называемые «партийно-комсомольские» собрания, которые посвящались проводимой на аэродроме работе и мало чем отличались от обычных производственных «накачек». Да, можно добавить: от подъема и во время приема пищи работал радиоузел.

И здесь три замечания.

Первое. Вот в таких условиях я в течение пяти лет учился в академии. Ясно, что моя межсессионная подготовка была более чем условной.

Второе. Подобное питание, сопровождаемое время от времени лошадиной дозой «сучка», давало через какое-то время гастрит. Болели практически все офицеры. Меня уберегло, по-моему, то, что почти каждое лето я по месяцу питался у мамы в Алексине, да через какое-то время мы переехали в Заполярье, и питание стало просто хорошим. Да и «сучком» я не очень злоупотреблял. И все же обострения гастрита у меня были несколько раз, в том числе и после увольнения в запас в Алма-Ате.

И, наконец, третье. Я не помню точно, когда у нас начались подписки на заем, но на фронте они были. Это так называемая, не вслух, конечно, «добровольно-принудительная» подписка проходила в обстановке исключительного лицемерия: значительную часть зарплаты (в армии - денежного содержания) отдавали с заученными улыбками и поздравлениями друг друга с праздником.

Мне запомнилось, как на партактиве начальник политотдела сказал: «Мы с радостью отдавали деньги при подписке на заем. С еще большей радостью мы узнали об отмене этого мероприятия». Думаю, что это он повторил чьи-то более высокие слова. Я знаю, что многие у нас просто выбросили облигации, когда Н.С. Хрущев, отменив подписку, постановил, что оплата (розыгрыш) облигаций, переносится на двадцать лет. По совету Петра Пушкина я сохранил все облигации. Через двадцать лет, кажется уже в Алма-Ате, все они были «погашены», а часть и разыграна.

Но и этот аэродром, который вспомнился в качестве примера инжбатовской жизни, и многое-многое другое, отличное разве что в незначительных деталях - все это было потом, а первые два года мы реконструировали аэродром «Васьково». Аэродром расположен в 2-3 километрах от железнодорожной ветки Исакогорка-Северодвинск (раньше он назывался Молотовск). Лишь недавно, когда многое рассекретили (до этого все это было секретным, и в основном от нас), я услышал и увидел по телевизору, что там строят атомные подводные лодки.

Где-то во второй половине 1951 года мы кончили заниматься строительством аэродрома «Талаги» ручными тачками и перебрались в «Васьково». Там уже был аэродром времен войны с ВПП метров 800-900 и направлением взлета на Архангельск. А нам приказали строить поперек существующей полосы. Помнится, что мы возмущались, так как даже на непрофессиональный взгляд было видно, что продлить уже существующую полосу было бы намного легче, чем строить в лесисто-болотистой местности новую полосу. О том, что нужна полоса со взлетом на Молотовск нам не говорили. И опять это был секрет только для нас. Замаскировать большой город с громадными заводами, выпускающими атомные подводные лодки, было невозможно, а определить стороны взлета и посадки охраняющего их аэродрома можно за много километров. Но мы тогда ничего не знали. Знали только, размышляя со своей колокольни, что начальство ничего не понимает, если строит полосу поперек уже существующей. 

Как нам потом сказали, был приказ Сталина, согласно которому на командующего Архангельским военным округом возлагалось строительство аэродрома для защиты с воздуха Молотовска с его заводами и был установлен срок - посадить самолеты до 1 января 1952 года. Это были первые тогда у нас самолеты МиГ-15 с реактивным двигателем. Кажется, в 1997 году я увидел и услышал по телевизору, а совсем недавно нашел намек в книге Серго Берия «Мой отец - Лаврентий Берия», что конструкция МиГ-15 в значительной мере заимствована у немцев, кажется, у «Мессершмитта». Я его, кстати, видел в апреле 45 года недалеко от Берлина. Самолет страдал (это тоже признается лишь теперь) двумя основными недостатками: плохой маневренностью и сильной вибрацией крыла (потом установили на крыльях ребра жесткости). Тогда это было чудом техники.

Тогда на аэродроме я, конечно, не смел и подумать, а вот сейчас мне кажется, что начальники всех уровней решили поставить «предохранитель» на случай, если не удастся уложиться в указанные сроки. Всё возложили на наш батальон, придав нам танковый батальон и трехбатальонный пехотный запасной полк, а также громадное количество различного имущества и техники, которое шло в наш адрес сплошным потоком. Наш начпрод Юра Чижик, только что произведенный из сверхсрочников в младшие лейтенанты, был занят организацией питания людей в количестве, в пять-шесть раз превышающем списочный состав нашего батальона. То же самое было с инструментом, ГСМ и другим имуществом.

На наше счастье, командующий войсками округа генерал-полковник Фролов какое-то время жил в своем вагоне на разъезде Васьково, видел творящийся там бедлам и в конце строительства подписал акт на списание всего, что на нас «повесили». А это были тысячи единиц лопат, топоров, ломов, да и более ценного имущества. 

Многое из этого имущества братва из запасного полка поломала, поразбросала вокруг да и просто разворовала. На следующий год мы многое находили в лесах вокруг аэродрома.

Я в это время был начальником производственно-технического отдела и организация первоначальных работ лежала на мне. А это была валка, трелевка и разделка леса, корчевка пней и оттаскивание их в сторону, там образовывались целые завалы пней. Производилось это в основном танками, т.к. тракторов катастрофически не хватало. А танк - это боевая машина. И хотя это достаточно сильная машина, однако не специализированный трактор. Кроме того, командир танкового батальона жалел свои танки, и работа шла не так, как это требовалось. Я почему-то ничего не помню о рулежках. Вполне возможно, что их строительство вообще не планировалось, т.к. стоянка самолетов оборудовалась на старой полосе (видимо, с рулением по основной полосе).

Так как там постоянно присутствовал командующий войсками округа, на аэродроме было много начальства. Многие из них были вообще впервые на строительстве аэродрома, но каждый или почти каждый старался внести свою лепту: советы сыпались, как из рога изобилия. И часто это были пустые советы. Но так как их давали люди в генеральских и полковничьих званиях, приходилось считаться. Советы и команды были типа: «Стой здесь - иди туда!» Когда я сказал об этом нашему командующему ВВС, который не только бывал на аэродроме, но часто присутствовал на наших планерках, то он дал мне мудрый совет: «Слушайся всех, а делай то, что считаешь нужным». Совет, конечно, хороший, но мне, старшему лейтенанту, выполнить его было не просто. Впрочем, сказать, что от большого присутствия начальства проку было мало, неверно. Они, конечно, боялись командующего. Поэтому по первому требованию, а часто и упреждая его, выполняли наши заявки, обеспечивали продовольствием, запчастями, ГСМ, инструментом и другим имуществом и техникой.

В конце концов до начальства, видимо, дошло, что выполнить все работы только силами инжбата не получится, а в случае провала спрятаться от Сталина за наши спины тоже не удастся, и приказом командующего округа начальником строительства был назначен генерал-майор авиации, а главным инженером - инженер-подполковник из аэродромного отдела округа. С нас свалилась неподъемная ноша, и мы стали заниматься прямым инжбатовским делом. Во всяком случае, теперь на планерках задания командирам подразделений давал главный инженер, а начальник строительства спрашивал назавтра выполнение с них, а не с нас. Нам стало полегче. 

И здесь два замечания.

Этого инженера из аэродромного отдела избрали секретарем парторганизации ВВС округа, а это освобожденная должность. Каким-то образом он уговорил начальство, что будет исполнять эти обязанности по совместительству. И через год он опять стал только главным инженером. Этого не учел я, когда в 1962 году в Карши меня избрали секретарем парторганизации, прислав вместо меня на должность начальника штаба какого то майора «на дослуживание».

И второе замечание. Не знаю, каким летчиком был наш новый начальник строительства, генерал-майор, но матом он крыл как извозчик. Много лет спустя, когда я был на сборах военруков под Алма-Атой, к нам зашел (к нам он не имел никакого отношения, просто мы занимались на подведомственной ему территории) общевойсковой генерал-майор (кажется, заместитель командира корпуса). Он похвастался, что тоже повоевал где-то в Африке, а потом «выдал» целый залп матерщины, видимо посчитав, что раз мы фронтовики (а это было видно и по нашему возрасту, и по орденским планкам), так для нас будет доходчивее.

Тем временем в Васьково шел уже ноябрь, а за ним декабрь (в конце месяца - срок) - началась гонка. Запретили всякие поездки домой (и до этого совсем не частые), установили прожектора и стали работать в три смены. Началась укладка: по спланированному грунту укладывали перфорированные плиты. Солдатам, которые перевыполняли нормы, тут же вручались часы. У нас были солдаты, которые умудрились получить по 4-5 часов. Гонка, как всегда, сопровождалась ухудшением качества работ. Плиты стали укладывать сразу с нескольких мест. При стыковке они не всегда совпадали. Их стягивали тракторами или подтягивали ломиками. Ясно, что весной должна была образоваться «гармошка» из плит. Но главная беда - стала замерзать земля и не поддавалась планировке. А потом пошел снег, который все «спланировал». Кажется, всем стало ясно, что весной аэродром «поплывет». Но кто бы осмелился доложить наверх и не выполнить приказ Сталина?! А так как было приказано посадить полк истребителей к 1 января, то он и сел, кажется, 29 декабря. Сел, правда, на скованный морозом аэродром. А на следующий год с самой весны аэродром «поплыл» и был небоеготов до следующих морозов. Вот так выполнялись приказы даже Сталина. Впрочем, не мне об этом судить, может, так и предусматривалось с самого начала. 

Надо отметить, что до самого конца строительства я на аэродроме не был: пришел вызов из академии на защиту диплома и госэкзамены. Командир части не решился меня отпустить самостоятельно и порекомендовал обратиться по этому вопросу к начальнику строительства. Тот не только не отпустил, но и обругал меня, обвинив в том, что я будто бы стараюсь увильнуть от выполнения задания Сталина (ничего себе формулировочка!). На мое счастье, там не все были с деревянными лбами. Я через голову (через десять голов) обратился к члену военного совета округа, который тоже постоянно бывал на аэродроме. Не знаю, у кого и какой разговор имел место по этому поводу, но уже через пару часов после моего разговора с членом военного совета наш командир части вызвал меня и приказал идти к начальнику штаба батальона получать документы. Не прорвись я тогда, думаю, накрылась бы моя академия. Обошлось. Уехал в Москву защищать дипломную работу и сдавать госэкзамены (об этом я уже написал в разделе «Академия»). Потом мне рассказали наши ребята, что как только истребители сели, все начальство с аэродрома срочно выехало. Остался лишь наш батальон, который всю зиму собирал разбросанное имущество и стягивал в безопасное для полетов место разбитую технику (в том числе и танки).

А весной, когда аэродром, как и ожидалось, полностью вышел из строя, и самолеты куда-то перелетели, к нам приехал начальником полковник с эмблемами инженерных войск из академии Генерального штаба. Слышал, что строительство на болотах дорог, аэродромов и других сооружений - тема его докторской диссертации. Это был хороший организатор и в то же время вежливый и вообще интеллигентный человек. Это был год (после прошлогоднего надрыва) познания совершенно нового и по правде говоря непривычного для нас подхода руководства к той же самой чертовски тяжелой работе. А вкалывали мы ничуть не меньше, чем при прошлогодних матюках. Если коротко, то новая реконструкция аэродрома выглядела так: после тщательной геодезической съемки мы сняли часть плит и уложили поперечные, а кое-где и продольные дренажи из хвороста - фашины и оставили для контроля за ними закрытые колодцы. А когда подошла следующая весна, то повреждения на аэродроме были самые незначительные и аэродром из строя не выходил.

В это время ввели должность замначштаба по мобработе и меня туда перевели. После непрерывной возни в грязи и выслушивания всего, что способно сказать начальство, это была спокойная работа в закрытом железной дверью кабинете. А так как я старался аккуратно исполнять документы и вносить все изменения, «хвостов» у меня не было и вскоре я стал крутым спецом по мобработе. Не знаю почему, но и начальник штаба, и командир, и многие начальники служб в этом деле «плыли» и к моим знаниям этой работы относились с почтением, тем более что требовали поначалу за нее строго: вызывали в моботдел округа и гоняли по всем позициям. После «плавания» и получения соответствующего внушения по этому поводу в штабе округа наши командиры прониклись чувством уважения к моим познаниям в мобработе. А на самом деле это была простая лень и отсутствие желания заниматься этим систематически - понемногу, но регулярно и не запуская.

И еще: как-то в воскресенье к нам на аэродром прилетел командующий 22 воздушной армией генерал-лейтенант Изотов из Петрозаводска. Я был старшим от командования, т.к. остальные разъехались на воскресенье по домам. А я работал с мобдокументами в своем закрытом кабинете, хотя после смерти Сталина было издано решение Маленкова, запрещавшее работать в выходные дни. Командующий стал спрашивать у командира полка и командира базы устройство дренажной системы на аэродроме. Те, конечно, ничего членораздельного ответить не могли. Они привезли командующего к нам в штаб батальона. Узнав, что я мобработник, командующий махнул рукой и сказал, что я тоже ничего не знаю. Но я показал ему все подробно на карте, а потом во всех деталях на местности - я ведь только недавно перешел на мобработу, а до этого оба строительных сезона был начальником ПТО и все, что сделано за это время на аэродроме, я знал досконально. На этом фоне, мол, мобработник знает, а вы нет, командующий еще раз оттянул командира полка и командира базы и улетел. Помнится, они долго потом по всем вопросам консультировались у меня.

Из аэродромов, на которые мы выезжали из Васьково, помню лишь два названия: «Лоухи» и «Обозерская». А большинство аэродромов мы строили и реконструировали тогда, когда переехали в Заполярье, хотя сами аэродромы находились в Карелии и даже около Ленинграда.

Я уже писал, что если мы в это время жили в Васьково, то семьи - в более-менее приличных условиях от Пирсы до Исакогорки. Об Исакогорке у меня сохранились множественные воспоминания, все-таки там мы прожили пять лет. Жили мы на частной квартире у машиниста маневрового паровоза Михаила Александровича. Когда-то он работал машинистом пассажирских маршрутов, но за пристрастие к выпивке был переведен на маневровый - с понижением. Не знаю, как он оберегался в рабочее время, но дома поддавал изрядно. Несколько раз мы с ним ходили в баню, где я парился почти на равных с машинистами и кочегарами, т.к. пристрастился еще в Плесецкой. После кружки пива с бутербродом мы брали бутылку водки и шли домой, где хозяйка Александра Александровна и научившаяся к этому времени Тоня готовили в русской печке рыбные пироги. У нас дома до войны пироги пекли всегда только сладкие или с маком. Однако должен признаться, что пироги по-северному, особенно из большой головы морского окуня, были просто хороши. У хозяев была дочь Люся и сын, врач, которого я видел всего два раза.

При нашем расставании хозяева подарили Юре очень красивые старинные елочные игрушки. Кажется, они у нас еще в Алма-Ате были.

Зимой у нас, как правило, было посвободнее со временем и я несколько раз уже ночью учил на хозяйском огороде Юру правильному шагу на лыжах. Возвращались домой поздно. А я еще шел в школу за Тоней. А часов в 7 утра поезд увозил нас в Васьково.

Помню, как-то раз Гриша Шуб пригласил нас к кому-то в гости в Архангельске. Там я увидел полки с сотней книг. И мы заболели собирательством. А потом в Архангельске я завел знакомство в магазине подписных изданий. Собирал книги с 1951 по 1994 годы, сорок два года. Насобирали более восьмидесяти подписных изданий и очень много разрозненных книг, в том числе очень хороших.

Наверно, воспитанию детей мы уделяли все-таки недостаточно внимания, я по месяцам пропадал на аэродромах, а Тоня целыми днями в школе. Но одно мы можем записать себе в актив: и Юра, и Витя не лягут спать, не взяв в руки книгу.